Мерцание страз

– Стразочки, милые. Сделайте так, чтобы эта Настя умерла. Умерла насовсем. Ну ладно. Пусть не умерла, но чтобы старшие прыжки никогда-никогда не давались. А тулуп и сальхов да чёрт с ними, пусть прыгнет, но недокрутит свои позорные дупли. И чтоб с каскадов приземлялась только на пятую точку, или чтобы бабочка на каскаде – тоже сойдёт, но лучше чтобы шлёпнулась кончено же, чтобы загуляла ось. Ну пожалуйста, стразы, ну что вам стоит, подмигнёте свету, подмигнёте судьям, хлоп – и Настя не прыгнет, или судьи на пересмотр поставят. И Настя валяла, чем дальше, тем больше, но хитрый Кот ювелирно скрывал все недостатки, не давал Насте слиться. Инесса верила, что это она заговорила стразы, сначала это была просто игра, а потом превратилось в игру на вылет. Настя стала полировать лёд постоянно. Но это никак не влияло на выступление на местном уровне – Настя всегда оказывалась на пьедестале, ей накидывали компонентов и гоецелое лукошко – все региональные судьи ходили под авторитетом мэра, авторитет Насти был таковым, что она считалась недосягаемой, инопланетянкой. После того, как Настя упала как-то особенно неудачно, все заговорили о проблеме роста, и только Инесса знала: дело не в пубертате, а в ней, в Инессе. Клея стразы, она поставила задачу если не уничтожить Настю, то опозорить каким-нибудь совсем нелепым падением. Это была фантастическая идея, наверное Настя и без Инессы к восемнадцати перестала бы выступать на соревнованиях, удовлетворившись званием мастера спорта – как такое могло произойти всем, кто в теме, осталось неясно, ведь правила – для всех, а Настя не вытягивала контент мастера спорта, не просто не прыгала, но вообще не владела старшими прыжками. Как и прежде Настя выступала на открытиях всех важных соревнований, и теперь диктор низким поставленным голосом объявлял, что она кмс и чемпионка региона ( кандидат в мастера с двойными прыжками! Да и побеждала она лишь по младшим, по третьему- второму взрослому разряду, но эта информация не уточнялось, а у людей память коротка, ох коротка). Настя оставалась любима всеми жителями региона, в соседних регионах тоже знали её имя и обожали: Настя давно стала лицом Шайбы. Не хоккеист какой-нибудь, а Настя! Настя несла традицию, лучше традиции может быть только новая традиция, обновлённая, под саундтрек. Инесса, несмотря на ненависть, обожала все до одной Настины программы. Музыка преобладала над действием, музыка всё вытягивала – так считала Инесса. Настя никогда не начинала с растанцовки, она каталась, пересказывая сюжет, образ возникал у зрителя сам собой, в этом была заслуга в том числе и костюма. Насте шились в основном костюмы-арлекины, как называла их мама, они были сразу от двух образов, соединяли несовместимое, работали на контрасте, иногда на контрасте детали, а чаще на контрасте расцветки и частоты россыпей страз. Все ждали Настиных выступлений, всем нравилось. Всегда бесподобный и разный костюм. Сколько ночей, недель, месяцев уходило у мамы на отрисовку эскизов. Сто, двести листов формата А4! Кот признался, что ему понравилось именно вот эта двоякость трактовки в первом мамином костюме для Вани. Там было бытие и небытие. Кот разрабатывал именно такую концепцию, ему не нужны были костюмы-трансформеры, ему нужно было нечто иное, всё-таки он из балетных, из театра… Все и всегда ждали Настю, Настя была лучшая для зрителей, любимица, чаровница-кружевница, как очень точно называла её мама. Кружевами линий и вращений она и по взрослым завораживала зрителя, в этом была заслуга кончено же Кота. Прыжки ушли, но у Насти оставались после оформления быстрые вращения, классические, с прижатой на вертикальном шпагате к ноге головой, с быстрой раскруткой как у девочки. Взрослая фигуристка и такие каноничные идеальные вращения – первый признак того, что человек в фигурном катании одарён. Но где бы была её одарённость без папы. Инесса, может, тоже одарена, но кому это надо? Её даже не отобрали на это глупое фигурное катание – злилась Инесса в тысячный, в миллионный раз. А Лиза пролезла. Такие уверенные люди, такая семья – они берут нахрапом. То есть, заявляются сразу вчетвером, мама, бабушка, папа и дедушка, все сытые и высокие, и начинают возмущаться в четыре голоса и оправдывать свою горе-Лизоньку. Таким манером они продавили тренера и на фигурном катании, когда та посмела заикнуться, что у Лизы с этим спортом не сложится. Они продавили и женский хоккей в Шайбе – чтобы Лизе стало, где заниматься. В Одинокий никто из родни не продавливал – молодёжка просто прислала вызов, но может быть именно Лизина уверенность и поддерживающий с детства семейный тыл помогает ей сейчас в играх? Неужели Лиза и Настя в чём-то похожи? В уверенности, в благополучии – безусловно, да.

Настя смотрела на водителей с рекламных щитов на шоссе, Настю приглашали на местную радиостанцию, и на телевидение – обязательно, Настя поздравляла шайбовцы с Новым годом, ведь Новый год – это праздник всех ледовых видов спорта. А когда Насте надоело просто выступать, то есть она не могла уже выкатывать полноценно свои простенькие по техническому набору программы даже без прыжков, она вдруг оказалась в команде по синхронному катанию. Там спокойно можно было катать и до двадцати пяти лет, а то что пришлось всей команде Настю обучать (а она плохо обучалась в команде и даже тупила, при этом сохраняя уверенность и спокойствие), никого не смущало, все были горды и счастливы – ведь Настя снизошла до них, простых смертных. Настя действительно любила фигурное катание, раз снизошла до синхронисток. И даже Кристина вновь стала улыбаться – ведь ради Насти выпихнули вторую солистку, а не её, Кристина надеялась, что Настю поколотят, как когда-то её, но Настю не тронули – все её и здесь были рады. Инесса верила в то, что это она стала причиной провала и радовалась. Она заговорила стразы и выступление Насти стало не просто провальным, её увезли в больницу. Казалось, она должна быть благодарна Насте, ведь Настя прославила не только себя, но и маму… Инесса сама не могла чётко для себя сформулировать, чем ей так насолила Настя. Наверное, в Насте сконцентрировалась вселенская несправедливость: одним с рождения – всё, а другим – ничего, ну или почти ничего…

Часть вторая. Исповедь Корнея

Глава первая. Корней начинает рассказ

– Я убийца!

– Ха-ха, – расхохоталась Стася, она окосела от бокала шампанского и была настроена игриво. Инесса тоже усмехнулась. Ну а как реагировать, если слышишь такую ересь.

– Можно без «ха-ха» и без «хе-хе». Смотришь, как стреляют петарды за окнами, слышишь, как воют испуганные собаки?

– А коты что не воют, что ли? – обозлилась вдруг Стася. – Представляю, что сейчас мой Снежок вытворяет.

Стася, кажется, спьяну забыла, что Снежок умер, а может Инессе тоже забыть, что Тимка умер, говорить о нём в настоящем времени. Чем он хуже Снежка?

Корней стал угрюм.

– Я – убийца, – тихо и с угрозой повторил Корней.

Ни Стася, ни Инесса долгое время его не перебивали – есть слова, которые не хочется слышать, а если приходится, то лучше помалкивать.

– Я – убийца, тайный убийца, не пойманный, а значит для людей и не убийца вовсе, но для себя-то, поймите девчат, я убийца, я-то знаю, что убил. У всех Новый год – огни, снег, ледяные озёра, праздник, сказочный праздник. А мне хоть бы провалился чёртов Новый год, бес попутал именно в такое же точно время, морозное, ясное. Ненавижу Новый год, но делать нечего, надо притворяться, надо дарить глупые подарки и писать тупые поздравления в сообщества, размещать самые смешные, идиотические фотки в прифотошопленных уродливых алых колпачках. Не понять вам меня. Искры петард, букеты ракет, облака фейерверков, да даже бенгальские огни – волшебное облако. Сказка на улице нашего сурового города. Сказочная сказка. Так щемит сердце. Ведь мог бы жить и радоваться, а вот нет, на совести у меня смерть и … даже не одна… Правда… – замялся Корней.

Он выключил свет; странно, подозрительно в свете мерцающих гирлянд освещается его лицо. Корней покрывался испариной. Может, он болен? А может много выпил жидкости и потеет. Но нет. Корней почти не ел и не пил сейчас. Так – чипсиками похрустел, взял кусочек капусты по-грузински. Да и в мастерской не жарко, скорее даже прохладно, окно приоткрыто, фрамуга опять же. Нет. Дело не в окружающей среде и не в выпитых и принятых на грудь промилле. Дело в нервах. Корней волнуется. Позже, по ходу исповеди, он вообще стал трястись, и, поймав Инессин взгляд (она как могла пыталась сделать его сочувствующим), сунул руки под бёдра, под ляжки – чтобы не было заметно, как руки трясутся, руки всех выдают, ещё уголки рта, Инесса это и раньше замечала. Уголки рта у учителей иногда дёргались, Инесса жалела учителей, стольких идиотов им приходится терпеть, Инесса просто диву давалась, какая у некоторых учителей выдержка.

– Вместо эн-гэ полюбил Рождество. Сочельник, звезда. У церкви… Стал набожным. Без церкви не могу. Как убил, так первую свечку и поставил. Постился, исповедовался, ну не как с вами, пересказал незначительные прегрешения, деньги тоже жертвую, немного, как могу.

Инесса запомнила, что Стася уже открыла рот, чтобы откомментить про деньги и прегрешения, что-то типа язвительного: для тебя, мол, деньги не проблема и что не согрешишь, не покаешься, но вовремя опомнилась – хмель от шампанского быстро выветривается.

– Рождество – вот сказка. Хлев, Иисус новорождённый, старцы. Ну и младенцев всех к тому времени покрошили на ремни. – Корней горько усмехнулся.

Инессу не особенно покоробило богохульство: скорее всего последующее настолько жутко, остаётся шутить по-чёрному, юмор такой специфический как защитная реакция организма.

– Небо, звезда Вифлеемская. Даже если тучи, вижу именно ту самую звезду, у меня компас в тучную ночь, в рождественскую ночь. Синие огни, жёлтые, зелёные, лишь бы не бордо. Сугробы синие ночью, вроде как краску на них из баллончика распылили. И свет от фонарей, и тут же тени, такое граффити, трёхцветное, трёхмерное, синя чернота, серый пушистый свет и тёмное почти чёрное – тайное. Тайное, которое никогда не станет явным. Никогда. – Корней выдержал паузу.

Инесса поёжилась. Встала из-за стола, семь шагов к вешалке в прихожей, сняла старушечьи оренбургские платки (мама держала их на шляпной полке для мерзляков). Семь шагов обратно. Инесса протянула платок Стасе, та с благодарностью кивнула и напялила платок на голову как бабушка. Инесса накинула платок на плечи. Вообще-то желательно закрыть окно, но Корней… с него реально капал пот, как будто он физику в тренажёрке с тяжёлой штангой зацепил.

– Ели светятся, белыми сугробами на ветвях. Снег-снежинки, как комары-мушки вьются вокруг фонарных столбов, то есть – ламп, но тоже фонарных, никогда не замечали? – Корней усмехнулся: – Вы как бабули.

В пушистых шалях они выглядели комично. Галина Мурмановна уверяет, что жизнь пронесётся быстро и над старостью смеяться нельзя. Лиза ненавидит всех, кому больше двадцати пяти – возрастные игроки занимают её место в женской сборной, так она считает. Инесса не так категорична, но старшее поколение по возможности обходит стороной, в беседы не вступает, на вопросы, как куда-то пройти пожимает плечами – вдруг сумку отберут, в магазине Инесса всегда ответит, если люди просят прочитать какая цена – мама тоже в очках, а Галина Мурмановна, как забудет дома очки, так не то, что прочитать, у себя под ногами ступени не видит, и ноги подворачивает. Но вообще старые люди токсичны, да и опасные они. Например, помощница Зоя Константовна. Вот цветы мастерили для Тимки – так сама адекватность. Мама с ней нормально, даже заискивает, и Инесса тоже, но отвратительная она, когда дело касается оплаты, требует охренеть сколько, и отказать нельзя – инвалид же. Но супервиртуоз, для мамы главное марку держать, и чтобы без брака. Она судит человека по работе, по результату, а не по внешности и характеру. На характер в их тонкой почти ювелирной работе наплевать, найти профессионала очень сложно, задача почти невыполнимая.

Корней тем временем продолжал нести пейзажную чушь, Инесса готова слушать бесполезный ураган звуков хоть полчаса, ну пятнадцать минут точно бы вытерпела, лишь бы не слышать того, что дальше, то есть самой истории. Если он реально расскажет об убийстве, зачем ей это знать? Получается, она должна быть губкой, впитать негатив, который на неё выльют в новогоднюю ночь? Корней специально устроил разговор по душам. Но Тимкина смерть изменила Инессу, меняются и друзья, Инесса готова слушать дальше. А Стася, приоткрыв рот, каждому слову внимает – она обожает всё необычное, чужие истории, интриги, сплетни и страсти; есть такие люди, они живут новостями, жизнь без подпитки скандалом для них скучна.

– Надежда на будущее, на жизнь, жизнь длинную, насыщенную событиями. Все люди мушки-снежинки, все тянуться к свету, но не всем удаётся до него дотянуться. Вот и мне не удалось. И приходятся тогда жить в тени, в полутени, не всем везёт выйти из тени. Чужая душа потёмки, это про меня. Не верите? – Корнея заносило на поворотах сентиментальности.

– Ты, Корней, в тени? в полутени? ты ли это вообще? – возмутилась Стася. – Я тебя умоляю! Что тебе тянуться к свету?! Ты и так на свету, у всех в городе на виду, все тебя знают. И ты живёшь в тени – да уж. Да на каждой трансляции тебя берут крупным планом, ты председатель клуба болельщиков, ты разъезжаешь по городам и весям, поддерживая наши хоккейные команды, и ветеранские и детские – так вот.

– Но! – Корней поднял руку, так он всегда делал на играх, давал отмашку скандировать кричалку. Лидером он оставался и сейчас, Корни (так его зовут ребята-болельщики) – настоящий лидер, сильный мужественный и справедливый – так его позиционируют и в городе. – С лирического отступления перейдём к главному, то есть основному.

У Инессы упало сердце, Стася развязала платок, положила его на плечи игриво, закривлялась, кокетливо строя глазки, с ужимками, сидя сплясав русского.

Чем дальше Корней говорил, тем больше успокаивался, но с руками по-прежнему творилось неладное, а под конец рассказа несусветное: руки он доставал из-под ляжек, заламывал кисти, скрещивал пальцы, махал замком, даже боксировал, скрипел костяшками. Жестикуляцией Корней как бы сопровождал рассказ. Казалось, его табурет – единственный безопасный островок. Корней Инессе всегда казался молчаливым и сосредоточенным. Когда приходил смотреть на тренировки или брать интервью, ей казалось, что он постоянно что-то гонял в голове, у него в городе много обязанностей, он постоянно мучился, выдумывая для группы шайбовских болелов новые кричалки и новые слоганы, жаловался, что устаёт и голова трещит. Инессе казались все его выходки дешёвым пиаром, но сейчас поняла: он не может по-другому, он так живёт, так чувствует, так самовыражается. И он не властен в такие минуты над собой, он сам себе режиссёр и идёт по намеченному плану, раскадровке, сценам – как угодно, какой кому термин ближе…

– После своих проступков, не хочу произносить слово «убийство» чтобы вы не подумали, что я какой-то конченый, вовсе нет. Любой здравомыслящий преступник, а не псих и не маньяк, скажет вам, что произошедшая трагедия – случайность, стечение обстоятельств и прочее. В моём случае случайность лишь помогла, я всё спланировал, и, как видите, вышел сухим из воды. Главное – причины, предпосылки – то, что довело, а потом навеяло, то есть появилась сначала вспышка в бошке, после проблеск, а дальше зародилась и сама мысль об убийстве. Но случайность на первоначальном этапе моей истории имела место, и на втором этапе, и не одна. Всё в нашей жизни, девушки, решает случай. Вот кому-то крупно не повезло, он вышел на улицу в ночь и с ним этот случай произошёл. А кто-то хоть и договорился встретиться в ночи на свидании, да даже и не в ночи, а просто вечерком, но перебухал, лёг спать, продрал глаза только утром, или не продрал, а смог раскрыть только днём, и опа! – живой, невредимый, ни во что не ввязанный, разве что девушка его слегка обиделась, но девушку можно уговорить, простить. То есть – поймите меня! – случай нередко становится мерилом всей твоей никчёмной жизни, не говорю про вашу, говорю про свою, ваша сто пудов значительная. Ну так вот. Ничего не изменить, научился с этим жить, стал набожным; говорят, все убийцы становятся набожными, им мерещатся их жертвы.

Странно, подумала в ту минуту Инесса, я вот не убивала никого, а Тимка мне всё равно мерещится. Как умер, так и мерещится два дня. Она понимает, осознаёт, что это просто её горе так трансформируется: горечь отступает – ощущение утраты нарастет, что это как с тем теремом, который всю жизнь ей мерещится за деревьями леса, и даже сегодня мерещился.

– Да: я, как и любой преступник, ищу себе оправдание, – болтал и болтал Корней, – ищу, но разговор не об эфемерных субстанциях в виде чувств, разговор о деле, так что я буду конкретен. Как вы знаете Шайба – не родной мой город.

– А кому он родной-то? – тут же пренебрежительно перебила Стася.

И тут Инесса подумала: а ведь и правда – Шайба и ей не родной город, не совсем родной. Шайба – город не для всех. Хорошо тем, кто любит спорт, здесь всё этому подчинено, остальные – в меньшинстве, с ними никто не считается, театр бывает полный лишь когда игры и наезжают туристы. В остальное время театр на дотации, не окупается, мама с Котом часто в него ходят, иногда и по второму, и по третьему разу. Кот однажды сказал, что драмтеатр – умирающая эстетическая субстанция, балет-то вечен. Спорт – самая сильная драматургия, ничего лучше ещё не придумано, здесь бой, перемирия исключены, смех и слёзы, коварство и любовь. И верно, согласилась тогда Инесса, шайбовцам никакие сериалы не упали, они живут трагедиями города, они боятся и жаждут их, шайбовцы на вечной игле хоккейных страстей. Странный город, да к тому же сильно ледяной – ледяные скульптуры не отделимы от Шайбы. Началось всё для привлечения туристов, и стало маркой, визитной карточкой города. Да уж – Шайба в сто раз круче Великого Устюга. Интересно, вот, всё-таки: чужая Шайба или не чужая. Иногда Инессе казалось, что роднее Шайбы нет ничего, а иногда ей мнилось, что такой город может быть родным исключительно маньякам, все болельщики немного маньяки – факт.

Глава вторая. Детство Корнея

– Ну так вот. Жил я далеко отсюда. Западнее, ближе к Европе. Шутка. Ну такая среднерусская глубинка, скажем так, испокон русский город, и туризм круче, чем здесь. Мой город детства – продвинутый в смысле искусства, то есть и до сих пор он такой. А что вы думаете, я такой креативный и админ группы и логотипы придумываю, и плакаты, всё как говорится из детства, впитано с молоком.

– Ну хорош хвалиться, – ласково сказала Стася. – У нас в городе прекрасный колледж креативных индустрий. – Ты там учишься, это все знают.

– Заметь: без отрыва от работы посещаю нужные мне занятия.

– Отсюда и плакаты твои, а не из детства. Научили тебя в колледже. Может слепой метод десятью пальцами тоже с молоком впитал?

– Да ладно. Учусь. Но с переменным успехом. Откуда ты, кста, знаешь-то?

– Буквы-то путать местами начал в постах.

– Да. Пардон, мадам. Верно. Кароч. Из Шайбы – мой батя и его родители. А мама из города среднерусской полосы. Там у неё мы и жили в низеньком двухэтажном особнячке в историческом центре, первый этаж – каменный, второй – деревянный.

– Это чтобы протопить проще было.

– Мы знаем, что ты умная. Можешь успокоиться уже.

– Ну да. Топить проблема в древности, но когда мы жили, там отопление было, всё норм. Это всё были дома дореволюционные, купцов каких-то или дворян, я всё путаюсь кого, но всё это в интернете есть, вся родня по маминой линии, которую я возненавидел и ненавижу до сих пор уже мёртвую. Жили мы так. Весь второй этаж – наш. Бабушка с дедом были в городе не последними людьми когда-то давно, да и сейчас деда иногда звали на местное телевидение. А на первом этаже жили тоже люди, чужие, и ещё был магазинчик. Тоже исторический, кстати, с тканями, он там всегда существовал, больше ста лет. Ну вот, значит. Жили мы ну не сказать, что прекрасно, но вполне терпимо: я с мамой и папой в двух комнатах, бабушка с дедушкой в самой большой комнате, и в трёх последних комнатах – сестра мамы, тётя Люба, с мужем и двумя сыновьями, моими кузенами – Макарием и Артёмом, двоюродными братьями у меня язык не поворачивается их назвать. Повторю нужные вам имена, а то у некоторых, – Корней «стрельнул» ребром ладони в Инессу, – как мне известно проблемы с именами.

Это была сущая и горькая правда, Инесса плохо запоминала имена, а когда Корней появился на тренировочной ледовой арене и стал брать интервью, она попервоначалу обращалась к нему то «Карен», то «Корей», а однажды «Константин».

– Значит, сестра мамы – Юкина Любовь Егоровна. Младший её сын, мой ровесник Макарий Юкин, а старший не Юкин, мамина сестра его родила, ну как бы сказать, не знаю…

– Вне брака, – кивнула, опустив глаза, Инесса. Когда они переехали с мамой в Шайбу, Инесса, хоть и была пятилетней, запомнила, как ответила мама в какой-то конторе, куда они пришли за какими-то документами.

– Вот, Ин, верно: вне брака, пусть будет так. Звали старшего моего кузена Артём, а фамилия… ну да, неважно. Не Юкин. Муж тёти Любы, царство ей небесное, – Корней перекрестился на окно, которое то и дело озарялось вспышками салютов, – муж тёти Любы Артёма не усыновлял, когда мы с Макарием пошли в школу, его отец исчез из нашего дома и из города. Нам, детям, говорили, что «папа Макария на заработках». Но по-моему что-то было с уголовкой и он скрывался, потому что как-то стало известно, что дедушка посещал ментов, ну в отделении полиции его видели. Но это неважно. В общем, жили – не тужили. Дед переживал, что в зале, самой большой комнате, не может как в былые времена телевизор смотреть и гостей принимать, жаловался, что телевизор «оккупировали внуки», так ещё в зале много хлама, которым он дорожит и который пришлось перенести в тёмную комнату, чтобы освободить всему нашему кагалу жильё. То есть дед не то что бы был не доволен, но он (так мне объясняла мама), пожилой человек, авторитарный, с жёсткими замашками. Он был не против нас, внуков, он нас очень любил и баловал, пенсия у него и бабушки большая, подарки с гостинцами и сюрпризами они дарили часто, и деньги дарили, но вот эта теснота, как он утверждал (тесноты на самом деле никакой не было) его «мучила». Его, понимаете, корёжило, что нет «залы» и он дома всегда с нами. Он привык приходить в залу, есть в этой зале за большим столом со скатертью, читать газеты, смотреть телевизор, принимать гостей и «просителей» – дед когда-то работал на руководящей должности. Дедушка не терпел кроватей, а они теперь стояли по углам. Бабушка купила пару тренажёров и какие-то ингаляторы, и прочие механические аппараты для здоровья – бабушка «подсела» на «магазин на диване». Дедушку такое количество ламп, инагаляторов, аппаратов против артрита устраивало, он боялся смерти, запрещал говорить о болезнях, молодился как мог, но он не любил «захламлённости», постоянно говорил о «пространстве». Я слышал, как после очередной процедуры, он сказал, что вместо залы у них теперь лечебный кабинет, и что пора выносить сервант. Вот сервант его беспокоил всё больше и больше. Сервант – это шкаф такой, где посуда стоит, – Корней щёлкнул одноразовую тарелку. Инесса долго выбирала их в магазине, чтоб без европейского кича – не с сапожками и венками, а новогодние в шайбовском духе – с ёлкой, зимой, снежинками и лесом по каёмке, но Корней явно не оценил. Ему просто не до того, подумала Инесса…

– В серванте посуда разная, фигурки фарфоровые, древние. Пастушки. Пастухи, балерины, барыни и у всех – кружавчики фарфоровые кое-где живы. Спереди, – Корней провёл ладонью по лбу. – Как это?.. Мантия что ли?

– Вуаль, – улыбнулась Инесса.

– А вот вуаль, как «вуаля» слово, я всё забываю. Потом юбочки такие торчат из-под других юбок…

– Нижние юбки.

– Да вот точно, тоже с фарфоровыми кружавчиками, ну ещё там перчаточки кружевные одна дамочка снимает. Просто чудо, а не фигурки. Но они тряслись на полке, когда дедушка занимался на тренажёрах.

– Из кружевного фарфора! Ну надо же! – прошептала Стася. – Дорогие, наверное. Антиквариат.

– Да. Из кружевного фарфора! Но неважно, снова я отвлекаюсь. Так вот сервант этот дедушку беспокоил. Мы с Макарием по дому носимся – посуда дребезжит. Одно дело, когда никто не живёт в комнате, ему или бабушке встать надо ночью, войти, лекарство принять – сервант немного трясётся, другое дело – столько народу постоянно по коридору ходит. И вот деда раздражать стало это дребезжание, и, соответственно, мы с Макарием. Я его, между прочим, понимаю. Я и сам такой. Мне всё на нервы действует. Я подчас убить готов, в переносном смысле, не в прямом. Получилось – обстановочка у нас иногда нервная. Все боялись деда обидеть, разозлить. Запрещали его раздражать – у него подскакивало давление, вызывали «скорую» или дорогого врача, и потом ещё неделю все крались по коридору виноватые, особенно бабушку было мне жалко, ей больше всего доставалось. Мне он мог и палкой по спине наподдать с таким огромным свинцовым набалдашником, он палку утяжелил для профилактики тремора. Тётя Люба у него была любимая дочка, старшая, а моя мама – нелюбимая и всегда считалась непутёвой. А потом, когда тётя Люба родила вне брака, так мою маму стали ещё больше ненавидеть. Отец-то мой – классный мужик, вы все его знаете, хоккеист, и нас с мамой любит, ну и вообще он молодец в любой работе, так ещё и силач.

– Да, да, это да, – кивнула Стася.

– Ну вот. Дедушка спорт недолюбливал, там у него существовали разные теории насчёт главных и второстепенных занятий в жизни, разные там раскладки насчёт самой жизни, не в этом суть. В общем, мы с родителями были как бы не дети, а пасынки. А семья тёти Любы – настоящие любимые дети и внуки. Не знаю – если пасынки и падчерицы, то, наверное, внуки будут падвнучки и пасвнуки?

– Мне «пас» больше по душе, – улыбнулась Инесса и почувствовала, что покраснела.

– Вот! По душе! Вот душа – самая мука. И происходит, короче, по весне такой случай. Жуткий, я хочу сказать, случай, просто трагедия кошмарная. Кошмарик, и всё такое прочее, все хоррор-слова в одном мешке-предложении. Нам было по десять лет, мне, то есть, и Макарию, мы пошли гулять. А надо сказать, что гулял Макарий много, почти целый день гулял, когда погода норм. Я тоже с Макарием гулял, когда школы нет и секции по гандболу.

– Гандбол? – переспросилаИнесса.

– В Шайбе все на хоккее помешаны, в мамином городе – на гандболе. Макарий не занимался гандболом, его бабушка водила на хор, ну считалось, что для хорошей семьи престижнее музыкалка, а меня пихнули, куда смогли пристроить, чтоб не мешал. Ну и мы с Макарием не часто, но вместе гуляли. Дед, чем дряхлее становился, тем больше не выносил, когда мы с Макарием находились дома. Он любил «старшенького внучка» – Корней заблеял старчески, – Артёма, он с ним занимался, Артём тогда готовился к ЕГЭ, и Артём реально был умный, знал два языка. Дед с ним занимался, и ещё до кучи два деда, его друзья, приходили заниматься. В общем, днём по выходным квартира, то есть зала деда, становилась классом для Артёма, в последний год перед ЕГЭ – ежедневным классом. А мы мешали, даже если тихо сидели по своим комнатам, дед реально из-за нас стал параноиком, начинал нервничать, что мы можем «чего-нибудь втихую натворить». А мы могли. Особенно Макарий. Он капризный, всё ему дай-подай. Всегда, когда Макарий канючил, а я был рядом, ругали так: не канючьте, не просите, и так далее – во множественном числе. Я ничего не просил и не канючил, но всегда, вроде мы вместе. И вот, значит, как обычно нас выгнали по весне на улицу. Я пошёл на тренировку, а Макарий остался гулять. Там ещё на улице ребята гуляли. Солнце припекает, февраль, или март – то ли двадцать третье февраля, то ли восьмое марта приближалось. И все ждали праздничных выходных. Кроме нас с Макарием. Для нас праздники – сплошное мучение. Выходные с дедом – аттракцион ещё тот. Обязательно что-нибудь случалось. Макарий оказывался в ненужном месте в ненужное время, и нам двоим выговаривали, чтобы мы убрались, пока нам не вздули ремня. На самом деле, дед всего лишь угрожал, пугал, он нас и пальцем не трогал. Бил нас Артём, причём без предупреждения, всегда было непонятно, когда он даст леща или затрещину; как могли, мы с Макарием обходили Артёма стороной. И вот в тот день перед праздничными выходными я оттренировался,и возвращаюсь с тренировки, а Макарий выходит заплаканный из дома, сопли размазывает, жалуется, что Артём побил его, потому что фигурка кружевная в серванте пропала, а дед решил, что это мы. Ну и мы решили прогуляться от греха подальше, заодно и от дома, тем более, что Артём ещё занимался.

– Во стобалльник! – сказала Стася.

– Ну да. Было такое. Я жутко проголодался. Но деньги свои карманные, пока шёл домой, не тратил, надеялся на ужин. Облом. У Макария денег водилось побольше, но он всегда жадничал, меня никогда не угощал, а тут ещё и обиженный, и плачущий, и, как оказалось, тоже голодный. Магазинчик через пять домов, всё по нашей улице стояли такие маленькие дома, всё такие особнячки. Розовые или голубые, с колоннами или без, и с кружевными резными рамами во втором этаже. Магазинчик был в доме с маленькими колоннами. Но там мне не понравились цены и мы пошли ещё дальше по улице. В самом центре города размещался супермаркет, с надписью «Гастроном», в народе его прозвали «стекляшка». Там мы всё купили, на мои, понятно, деньги. Тут стала названивать Макарию тётя Люба, он не стал брать трубку, он же обиделся на всех. Я тёте Любе скинул сообщение (тогда ещё были в ходу смс), что мы недалеко, про магазин ничего не сказал. На обратном пути мы сжевали чипсы, закусили фруктовым льдом, побросали бумажки в покрывающейся вечерней наледью сугроб. На следующий день мы, то есть снова Макарий, поругались крепко с дедом прямо с утра после завтрака, то есть Макарий поругался, я-то помалкивал, я вообще в детстве был молчуном. Дед вызвал нас в залу и стал отчитывать за пропавшую фарфоровую пастушку с самым целым кружевным передничком. Я сидел на стуле за столом рядом с Артёмом и смотрел, как он рубится в игру на ноутбуке. К Артёму пришёл друг дедушки, дед с другом чуть-чуть приняли на грудь в честь праздника. А Макарий зачем-то притащил чашку с чаем с кухни в залу и немного расплескал. Дед поскользнулся на мокром, когда открывал сервант, чтобы нам показать-доказать, что фигурка была (никто и не спорил!) и где она стояла, стал падать, хвататься за дверцу и на него все фигурки посыпались. Дед упал, расшибся, на спину упал. И всё это на глазах друга былых времён – дед из-за этого мучительно переживал, друг-то решил, что дедушка свалился из-за немощности. Вам не понять, но у старых пердунов между собой такое соревнование: кто здоровее и кто болезнее, каждый хочет умереть позже другого, дольше протянуть на этом свете, но при этом иногда доказывать, какой он не здоровый, а лишь таким кажется. В тот момент проходило соревнование кто здоровее, и друган деда стал, видать, радоваться, что, вот, ровесник грохнулся со всей дури. Артём попытался объяснить другу деда, что внук, точнее внуки, бегают, пакостят – два малолетних дебила. Но этот друган только оскалился снисходительно вставной челюстью, у моего деда зубы были свои, сим фактом он своего другана на место иногда исподволь ставил. А тот ему – ответочку… Я уж не говорю, что пастушки пострадали, у некоторых головы поотлетали.