Девочки

Едва ли не хуже было Марине – о том, чтобы идти учиться и бросить Ирочку, она даже не думала. Об этом не шло и речи – или вдвоем, или никак. И при всем этом она, Марина, все равно чувствовала себя воровкой, предательницей и самозванкой. «Лучше бы я, лучше бы я», – тихо твердила она Ирочке, сидя на полу возле ее кровати, и та, хоть и не отвечала, но как бы молчаливо соглашалась: «Лучше бы ты».

Оптимизм отца, который был уверен, что ирочкино «кандидатство» – не пустое слово, но вполне реальная возможность оказаться студенткой, не разделял никто. Даже жена, когда он пересказал ей разговор с деканом и заверения в том, что именно в сентябре, во время полевых работ, чаще всего и происходит отчисление, недоверчиво взглянула на него и дернула поникшими плечами.

Ирочка же и вовсе словно помешалась – она таяла с каждым днем, и родителям иногда хотелось просто сбежать от своей дочери подальше, чтобы не видеть этих провалившихся глаз, торчащих лопаток и худеньких ног, обутых в меховые домашние тапки.

Марина же оставлять подругу и не думала – она оставалась возле Ирочки постоянно, она даже ночевала теперь в их доме, преодолевая негласную враждебность ирочкиных родителей. Но ей было все равно – бросить Ирочку она попросту не могла. И когда через две недели, за два дня до первого сентября и отъезда абитуриентов в колхоз Ирочка впервые открыла рот и произнесла первые за все это время слова, Марина слушала, стиснув свои огромные кулаки и, словно пули, принимая каждое слово.

Спорить она не стала.

Стояло солнечное утро, когда вдвоем девочки вылезли на крышу их девятиэтажки (для этого Марине даже пришлось выкрасть ключ из комнаты отца). Они заплакали одновременно, едва глянув вниз и представив самих себя там, далеко внизу, распластанными на асфальте. «Зато вместе!», – глотала соленые густые слезы Марина. «Вместе не страшно!», – роняла жемчужные слезки Ирочка.

Когда до рокового шага оставались лишь секунды, Марина вдруг резко отбросила ирочкину хрупкую ручку, резко развернула ее к себе, наклонилась и, глядя в прекрасные глаза подруги, задыхаясь, спросила:

– Ир, ты мне веришь?

– Боишься? – эхом отозвалась Ирочка. Она была уже вялая, словно пьяная – хрупкое ее тельце словно бы отказывалось выносить все эти вдруг навалившиеся страдания.

– Дура ты! Не в «боишься» дело. Если я скажу тебе, что ты точно, ты слышишь меня – точно! – попадешь в универ, ты мне поверишь? Поверишь? – Марина резко встряхнула Ирочку за плечи.

– Да не попаду я, – по-прежнему вяло торговалась Ирочка. На самом деле она верила Марине, она верила ей вот уже десять долгих лет, и особенно сейчас, когда внизу уже четко обозначился грубый серый асфальт, ей так хотелось ей верить.

– Последний раз спрашиваю, – Марина вдруг резко схватила Ирочку и подволокла ее к самом краю крыши, – Веришь?

Она стояла боком, напружинившись и цепко держа подругу за руку.

– Веришь или… прыгаем! Ну?

– Верю! – проверещала Ирочка и то ли изобразила, то ли у нее и вправду случился легкий обморок.

Там же на крыше, сидя на еще не прогретом утренним солнцем цементе, обе уже с сухими глазами, подруги ударили по рукам, и Ирочка милостиво дала Марине месяц – до конца сентября.

Через пару дней Марина в резиновых сапогах ирочкиного отца, в которых он раз в пятилетку выходил в ближайший лес за грибами, и с их же семейной «отпускной» сумкой уже стояла в толпе вчерашних абитуриентов – первокурсники отправлялись в колхоз.

Марина увидела эту девочку сразу, да и не заметить ее она попросту не могла – слишком уж очевидным было ее сходство с Ирочкой. Такие же тоненькие ручки-ножки, такие же жиденькие, но аккуратные волосы, и даже выражение лица ее словно бы было тем же – немного беспомощным и от этого очень трогательным.

Она стояла совсем одна, в то время как другие ребята (в основном девочки) старались уже сбиться в группу, и позднее, уже в автобусе, Марина легко и приветливо подвинулась на своем первом (ей всегда приходилось быть везде первой) сиденье. Девочка согласилась и благодарно одарила свою крупную соседку бархатным взглядом темно-зеленых глаз. Когда через три часа подъехали к подшефному колхозу, Марина и Диана уже весело болтали о будущей учебе, о том, кто и сколько набрал баллов, о своих школах и родителях. В бараке Марина (снова первой) заняла для них две лучших железных кровати возле самой печки, а когда ближе к вечеру собрались на первое собрание, Марина сразу же легко и безоговорочно определила себя и Диану на кухню. Остальные уже на следующее утро отправлялись на картошку, а тем, первым вечером все вместе они долго жгли костер, знакомились, и в целом «колхоз» показался тогда просто замечательным местом. Позади было неимоверное напряжение экзаменов, сначала школьных, потом вступительных, впереди была учеба и журналистская практика, и пятьдесят молодых и счастливых абитуриентов расслабились, раскраснелись от жара костра, раззнакомились и все не могли угомониться почти до утра.

А уже на другой день, после целого дня и неожиданно тяжелых кулей с картошкой, они вернулись в барак молчаливые и тихо залегли на своих железных кроватях. Костра не хотелось. Марина и Диана тем временем наварили на всех вкуснейших макарон по-флотски, но даже их осилить могли не все – девчонки просто падали от усталости.

Уставшие и провалившиеся в глубокий сон, ребята не сразу поняли, что происходит, когда ночью затопали вдруг во дворе конские копыта, громко заржали лошади, а дверь с ненакинутым крючком вдруг распахнулась резко и хлестко. Вспыхнул и резанул по глазам свет.