Не ищи на улице стройные ноги, ищи любимые.Совершенно не помню, чьи это слова. Стоит спросить «почему человек так ведет себя?», и скоро поймешь на собственном опыте.

Масса тела того, чье сознание укреплено и стабильно, не уменьшается и не растёт…

НУ ТЫ, НЕУДАЧНИК

Кто это тут неудачник? Альберт разлепил глаза. Ровно над головой – крутые борта просмоленной рыбацкой лодки. Неяркое солнце блестит у кромки воды.

ТЫ – РАБ БОЖИЙ, сказали люди, похожие на рабов.

Так. Кто со мной говорит? Альберт с трудом приподнялся. Осмотрелся вокруг, машинально счищая с себя песок. В утренней дымке носились, кричали над рыбой птицы. Рыбацкие лодки одна за другой устраивались на отдых на берегу, завершив ночную работу. Рыбаки, доставая из лодки сети, беззлобно поглядывали на Альберта. Эти совсем уж черные. Жилистая худоба. Наверное, на коже у них не видна смола, которой они пачкаются, когда тащат лодку на берег.

День разгонялся. Медленно, будто поезд, который покинул станцию. Величаво снялись с мест ночлега коровы. Собаки, которые их охраняли всю ночь, блаженно светясь глазами, затрусили по утренним надобностям. Загудел рожок продавца мороженого, вышедшего на пляж чтобы срезать дорогу к городу по песку. День приближался рука об руку с солнцем. Становилось все жарче и краше, будто желтенький пятачок увеличивал громкость происходящего. Остро и неприятно пахли гирлянды водорослей, вытянувшихся вдоль ложбины, по которой лодка вползала на берег. В песке тут и там лежали рыбы, лишенные плавников, похожие на безвольных змей или неровные запятые.

ЭЙ ТЫ, СЫН БОЖИЙ, сказали люди, похожие на Богов.

Шумлянский сел.

Явилась бабушка в желтом сари. Старше лодок, такая же черная. Желтый и черный – сильный контраст. Подвернутая на манер рыбацких штанов юбка не скрывала ужасно кривые ноги. Между ними могла войти не то что бочка, а даже корова. Улыбаясь беззубым ртом, наклонилась к Альберту и надела гирлянду пахучих цветов ему на шею. Помедлила пару секунд, умиленно глядя в его лицо. Расхохоталась, ладонью хлопая по колену. Гирлянды цветов на ее локте бились, мотались в разные стороны. Бабуля залопотала что-то на собственном языке. Удивлено прислушалась к собственной речи, приложив кривоватый палец к губам. Махнула рукой: дескать, я так стара. Слова ничего не значат, сынок.

Скорее всего бабуля права, мутно подумал Шумлянский. Не то чтобы он ее понял. Ему просто хотелось ее поддержать. Может быть, ты – та самая женщина, с которой мне хочется согласиться. Ногти ее босых, лоснящихся черным ног были толстыми, белыми. Эти ногти видели в жизни всё. Почему-то ноги запомнились больше всего, но и они исчезли вместе с бабулей, как только она ушла.

Вот так. С цветами на шее, среди дохлой рыбы, как будто корова. – подумал Шумлянский. И эта мысль почему-то его успокоила.

Альбертик поднялся на ноги. Огляделся в поисках обуви. Ничего не нашел – видимо кеды унес Шива, как плату за победу над жерновами. Шумлянский салютовал дымке над морем, где видел вчера Махадева. Спасибо, брат! Это было весьма своевременно и профессионально. Босые ноги Альберта ступали мягко и нерешительно, но в прикосновении песка обнаружилась чистота. Ноги ощущались как новая вещь, а выглядели точь-в точь как старые. Мм. Очень старые. Не говори ерунды – скрипнул мозг. Недвойственность. Плотность объектов. Микро и макрокосмос.

Ай, отстань – отмахнулся Шумлянский. Пойду в ресторан. Может поесть дадут.

Он свесил руки вдоль тела и двигался к темному входу, ведущему в ресторан. Войдя, повалился на бамбуковую лежанку, спросил себе молока и коктейль из размолотых листьев мяты и лимонного сока, и сразу же задремал.

Лиза скользнула в тень, окружающую подушку под головой Альберта. Прикоснулась ладонью к его лицу. Альберт открыл глаза. Бирюзовое платье светилось в его радужке. Мягкие пальцы скрипнули по щетине, щекотнули по шее Альберта и замерли на груди, в середине. Потом передвинулись ниже пупка.

Его обожгло, из пальцев Лизы струилось тепло нестерпимое. Он повернул лицо и увидел женщин, стоящих за бирюзовой спиной. Первой стояла Ольга, в немыслимо красном платье. Наощупь, как помнил Шумлянский, это был натуральный шелк. За ее спиной толпились другие, и чем дольше он смотрел на них, тем больше их становилось.

Альберт, сдавшись жаркому ветерку, скорчился на боку, подтянув к подбородку колени.

Обессиленный, мягкий Альберт лежал на пустой кушетке, и зеленая занавеска гладила его по лицу.

…коктейль нагрелся, темная масса мяты осела и будто слежалась в плотный зеленый блин. Бокал сильно вспотел снаружи.

Альберт вытянул руку, за ней шею и губы, осторожно глотнул через бамбуковую соломинку. Из бокала, жужжа тяжело, взлетела большая муха. Ненависть придавила Шумлянского к лежаку.

Когда солнце село, Шумлянский выполз из ресторана, ткнулся справа налево, но не нашел ничего похожего на стоянку, где был припаркован его мотоцикл вчера. Достал свой ключ, вставил и повернул в первом попавшемся мотороллере Honda. Как ни странно, мотор заработал, хотя мотороллер был явно не тот. Были же синие ручки, припомнил Альберт. А тут – желтые. А впрочем, фиг с ним. Пожав плечами, уселся.

На пути к Сиолиму стоял кордон. Кого-то старательно били палкой. Альбертик счел нужным пойти в обход. Несся сквозь спящие улочки, аллеи и парки. Из темноты догоняли его собаки, блестя глазами и открывая от радости рот.

На перекрестке замешкался. Улицы расходились крестом в стороны. Аллея между шуршащих пальм показалась знакомой. Свернул и поехал уже не спеша. Надо же, как идентичны ночные улицы!

Сзади раздался треск. Нарастая, приблизился, тишину иссекая. Шумлянский прибавил газу. Треск не отставал. Выкрутил до упора ручку, сосредоточил внимание на асфальте и спустя мгновение вылетел к клубу Вест-Энд.

Следом за ним на парковку въехали три мотоцикла. С них сошли четверо полицейских и направились к Альберту.

Шумлянский решил сделать вид, что он ни при чем и невозмутимо вставил ключ в замок багажника и открыл его. В углубленьи нашелся объемный пакет. Сквозь слой целлофана отчетливо что-то белело. Это еще что такое? Мука? – мелькнуло у Альберта в голове, когда две руки уверенно опустились ему на плечи.

Снаружи соломенной хижины – мягкий песок, омывающий камешки входа, как будто прибой волны. Вокруг – деревья кешью. Плоды, распространяя кислый и пьяный запах, спеют и падают наземь, где их находят коровы, языком отделяя сочную мякоть фрукта от ядовитой креветки орешка. Между деревьев хромает индийская бабушка, ухмыляясь и бормоча на неведомом языке собирает упавшие кешью в подол необъятной юбки. Залитый солнцем мир, испещренный бликами сон. Здесь все нереально. И день, и утро, и чернильная ночь, где воздух звенит от бессонного океана, который ворочается у берега. Волны – живые, ласкают и бьют берег, бегут от людских забот. В черной воде нагие тела, звездная пыль и белый песок, скрипящий как снег. Крабы стремительно чертят свои пентаграммы на ровном песке и прячутся в норы, и волна смывает почти что все. Крабы снова бегут чертить, терпеливые труженики. Черная масса пальмовой рощи вдоль берега в некоторых местах светится теплым светом, и движутся неясные тени вокруг костров. Оранжевый шар шуршит, покачиваясь у самой высокой хижины, накрывая светом сидящих людей у стола. Люди молчат, глядя каждый в свою голову, созерцая прошлое или будущее. Настоящий момент тонет в вязком безмолвии.

Рома – живая копна торчащих волос и душистая борода – здешний хозяин. Наливает чай в тонкую чашечку со щербинкой. Голос у Ромы низкий, мягкий, просторный, как роскошный диван у камина.

– А я вот. Здесь уже десять лет. – сказал и сплюнул под ноги. – В позапрошлом году продал квартиру свою в Подмосковье, от бабки досталась. Я с семнадцати лет ждал, чтобы она померла. Померла – слава богу! Продал хату, приехал на море. Вот. Все деньги с собой привез. Закопал в саду (сложил в жестяную банку), думал – пускай хранятся, покуда решусь их вложить. Так надежнее. Думал, в горы поеду, отстрою баньку, буду гостей водить. Пивка бы, да веники, мёд гималайский – напарился, окунулся в снег. Чем не рай? А зимой буду оттягиваться на море. Скутер могу снимать, с хозяином хатки дружить. – Рома кивнул и потёр свою черную шею огромной ладонью с неровными траурными ногтями.

Шумлянский смолчал. Роман излучал равномерный сердечный свет. Чувствовалось, что с ним рядом обычно тепло, весело и опасно.

– И что ты думаешь? Вот. В один из дней приехал ко мне дружок, предложил кое-чем заняться. А я-то рад. – Роман помолчал, светло глядя в горизонт. – В общем, перекопали весь сад, но не нашли мою банку. То-ли ее кто-то стырил, то-ли я, лапоть, забыл куда закопал. Так и живу теперь. С соседями жить приходится – одному-то хатка не по-карману. Вадимка-то у меня свой, даже в душ со мной ходит. Да вот он идёт, гляди. Вернулся из города.

Между соломенных хат показалась фигура Вадимки. С лысой макушки свисали неровные плети дредов, как колбаски сырого теста. На глазах были солнечные очки, которые делали его мачо процентов на шестьдесят.

Шумлянский задумался, что он делает в этой компании. Горячий песок под задницей успокаивал нервы покруче транквилизаторов. Сколько я здесь? Вспоминал Альберт, с трудом возвращая мысль к конструктиву. Примерно дней пять – прикинул он, оценивая свои штаны. Штаны порвались на коленке, к тому же были уж очень грязными. Он встретил Романа той ночью, когда обессиленным выпал в оранжевый свет, пройдя сквозь черную ветряную полосу пляжа. Роман без слов его понял. Питание предоставил – печеный картофель, гамак, натянутый между пальм, и дружеское участие, проявляющееся в основном в бесконечной реке философии.

Вечер у клуба Вест-Энд, полицейские лапы, Григорий, стоящий в углу парковки уже вспоминались с трудом. Кажется, по-индийски беспечные полицейские сразу переключили внимание с покрытого потом Шумлянского на новую драку, которую создал Григорий или кто-то возле него. На неловких ногах Альберт отступил в темноту, истошно бежал, пока сердце не перекрыло гортань, оступился, взмахнул руками на свет приближающихся фар и через час очутился в соседнем штате. О трансфере помнил только одно: человек за рулем нагибался сильно вперед, так что Шумлянскому всё казалось что он едет один, но не может никак управлять.

Первые дни с Романом казались раем. Он поил Шумлянского травяным чаем, успокоительно похлопывал по плечу: "Бомба, Аль! Чего уж там, всё нормально." И без конца забивал трубку смесью, которая напрочь лишала слово "время" значения.

– Евреи считают, что время – это кольцо. – рокотал Иван, уминая крестьянским пальцем смесь в чашечку трубки. – А евреи знают, что говорят.

Слушать Романа было удобно, ответы были ему не нужны, и Альберт послушно утрачивал счет времени.

– Ведь вот я что говорю? Баба – ее берешь, если можешь осилить. – басил Роман, медленно клал трубку на стол и закладывал руки за крепкий затылок. – Зудит, чё-то хочет… Так бы, заразу, и драл. Любишь, но иногда уж прям никак не возможно. Я-то к людям совсем не привязываюсь. Я вот как: сейчас вижу тебя, ткнуть могу, обнять, а завтра уйдешь куда, я забуду что ты существуешь. Нет у меня в организме скучательной железы.

– Женщина, если рядом уже удержалась, становится чистым зеркалом, – Мечтательно продолжал Иван спустя какое-то время. – Если любит довольно сильно, сможет быть рядом, терпеть, стало быть, не-совершен-ства твои. И тут, если себя ненавидишь, то станешь злобным. А она тебя станет руганью изводить. А если знаешь уже, что к чему, тогда наступает дзен! – кивал Иван.

– А в поле трава по пояс, идешь, она хлещет тебя по ребрам, щекочет, а ты р-р-раз! – и валишься на неё, как пёс. Вот это – по мне.

Наговорившись, он поднялся во весь свой немалый рост и ушел, покачиваясь, в заросли – медитировать. Шумлянский с готовностью умилился, глядя сквозь сеть белых соцветий на лешего в позе лотоса. А потом перевел взгляд в небо, звенящее между пальм, и забыл. Глаза расслабились, в голове стало блаженно пусто, и море считало что-то вроде секунд, только реже в пять раз.

Куклу с черным лицом зовут Кришна, другую – Парвати. Мама всегда говорит , что Парвати – жена бога Шивы. Он медитирует на вершине горы Кайлас, а Парвати уважает это, ведь муж ей мил. Когда он выходит из транса, ей хочется задавать вопросы. Парвати хочет, чтобы Шива ей всё объяснил, потому что делиться мудростью – высшая радость любви. Они оба – Боги, и беседа по этой причине находит отражение в мироздании. Облака – пытливые мысли Парвати. Тени скользят по лесам, двигая за собой природу, листья летят и течет вода, и люди бегут по земле.

Бикрам смотрит в черное личико Кришны. Он аватар – верховный Бог Вишну, рожденный у нас, в Бхарате, невиданным Человеком. Кришна – почти как Иисус, которого любят все. Но только Иисус страдал, а Кришна был всеми любим. Он пел и благоухал, как трансцендентная лилия. Кришна играл на флейте, и просто – играл, и люди назвали его игру Лилой. Односельчане носили его на руках, а он носил на своих руках множественные вселенные и холм священного Говардхана.

Бикрам берет в одну руку фигурку с черным лицом, а в другую – Парвати. Говорит тоненьким голосом:

– Кришна, послушай меня. Это я, Парвати. Я жена Натараджи, чей танец может разрушить всё. Я природа вселенной. Я сила, пронизываю собой реальность. Я шакти, я прана, и я пракрити.

И вот что я тут подумала. А что, если цивилизация развивается наоборот? В обратном порядке – от человека к амёбе. Человек современного мира создает бесчисленные сложности как воплощение идей индивидуализма и свободы воли. Рано или поздно он рушит жизнь и ревёт в беспокойной кроватке, терзая подушку, в первобытном порыве к идее внутренней простоты. Простоты, как спасения от безумия, захлестнувшего с головой. Человек неразумный не может сойти с раскаленных рельс, и к утру походит на слизня, дерзнувшего Бога учить людским законам. Он ползёт, обливаясь потом, по узкой траншее, оставляя по краю комья земли, руины дворцов и библиотек как свидетельство собственного величия. По обочинам следа дымится кипящая ртуть, или что-то вроде того.

Гордыня – это людская кровь, та центробежная сила, которая погружает зерно в утробу. Гордыня – это стена, растущая между невинным младенцем и всепрощением. Нерушимы границы воли, названные "я сам".

Безумие, беспощадно кромсающее ладони – тяжкий крест человечества. Сквозь миллиарды лет, в обратном порядке пройдя стадии эволюции вплоть до простейших, люди станут волной великого освобождения в супе из равных частиц, согласных на всё. Доверчивые, простые, они будут плавать в теплом грудном молоке чистой истины, говорящей, что свободы воли не существует. И тогда обретут настоящее счастье.

– Что ты бормочешь, Бачча? – спросила мама. Иди-ка сюда, покушай чапати и чатни.

– Нахи, мери мата, я вовсе не голоден. – Говорит Бикрам, и его глаза непривычно серьезны.

– Что с тобой, Бачча? – тревожится мама и целует его лоб, как делают мамы, когда любят.

Но мальчик мотает святой головой и жмурится, и странное выражение исчезает, и темные тени ресниц трепещут на чистых щеках.

Он смеясь убегает и солнечное пятно, соскользнув со спины мальчишки, остается лежать на циновке, там где две маленькие фигурки лежат, касаясь друг друга ушами и шепчутся ни о чём.

– Вот моя Танька, Бога ей в душу, так постоянно и делала. – неприязненно заявил Роман, заслоняя пальмы перед глазами Шумлянского. – Ляжет вот так, как ты, и мечтает. А дело кто будет делать? Я? Болтать-то всякий горазд. Что лежишь? Сделал бы что-нибудь, так глядишь полегчало бы. Лежит он, мечтает. Картошки сходил бы набрал, дров для костра. О деньгах бы подумал.

Шумлянский опешил, даже рванулся встать с гамака. Осмотрелся: отбой, проехали. Рома убрел между пальм, раздражённо ворча.

Альберт прилег обратно. Явился Вадимка, ввинтился в гамак к Альберту, почти на коленки влез.

– Ну, рассказывай! От ментов валил по какой причине? – с неприятной усмешкой осведомился Вадим. – От меня ни капли не утаишь, я и вшей у собак ловлю наощупь!

Так присутствие шебутного соседа впустило в рай неприятности. Речи Вадима богаты не были ни информацией ни душой, и к тому же привычка совсем не снимать солнечные очки вносила в беседы неприятно односторонний характер. Рассказывать, понял Шумлянский, Вадимке придется всё. Но так же он понял: готовность к дискуссиям прямиком ведёт к совместному сну и туалету, а неготовность – к тягостной неприязни.

И Альберт решился вернуться домой.

У Ани внутри спокойно горит свет, дверь заперта. Шумлянский побил кулаком, подергал ручку. Звякнул в окно. В комнате двинулась тень. Альбертик вернулся к порогу в надежде поймать хозяйку.

Дверь отворилась и свет ударил Альберту в лицо. Он рефлекторно зажмурился и не успел пригнуться. Шумлянский упал на землю, больно содрав щиколотку о низенькую ограду. Голос Моргана произнес спокойно:

– Grow up.

Дверь закрылась.

Шумлянский с трудом поднялся, присел на шершавые камни ограды. Вытер пыльной ладонью кровь на губе. Сплюнул. Дверь за спиной отворилась еще раз. Альберт неловко поднялся, поковылял прочь, не оглядываясь.

…

У Светы двое детей. Младшей Лии одиннадцать месяцев. Она еще не готова ходить, но ползает – на выпрямленных руках и ногах, как бегает по воде насекомое водомерка. Старшему сыну Светы – почти восемь, и это мальчик Кирилл, стремительно уходящий на нет.

Он грызет свои ногти, глядя в дисплей макбука. Водомерка Лия находится на полу, в той же комнате. Ее личико с тонкой кожей, не скрывающей вены на лбу, печально. Она думает о своем, совершая полу-круги, центром которых является брат. Светлана на кухне – курит, смотрит в окно. Сегодня в окне этом полдень, вчера был закат, но ей это, кажется, все равно.

Света грызет ногти свободной руки: большой палец, затем мизинец. У ее безупречной ноги, обутой в сандалию золотистую, плещутся небольшие картофелины и кукурузные початки – пакет на полу грузно сполз набок, бесповоротно утратив достоинство. Шумлянский курит, глядя на Свету, мечет пепел точно в помытую пепельницу. Пепел грозно шипит. Света молчит, прищурившись.

На белом платье прозрачные лилии. Солнце смело гладит Свету под платьем, и Альберт отчетливо видит следы укусов в районе подмышечной впадины. Размер зубов выдает авторство Лии. Света выглядит изысканно-равнодушной.

Она наклоняется, чтобы поправить застежку сандалий. Солнечный свет гладит ее по спине, и далее. Шумлянский протягивает руку, спеша повторить простое и чистое движение света. С макушки вдоль позвонков к округлостям ягодиц под тонкой тканью.

В доме слышны шаги нескольких человек.

– Света! ты здесь?

Не закончив движение, Альберт прячет руку в карман.

– Да! я на кухне. – И бровью не повела.

Входит девушка в сильно обтягивающем сарафане. Или как называется то, что имеет глубокий вырез, и длиной где-то до середины бедра? Привет, подруга! Привеет! – тянет она, приторно улыбаясь. Ткань сарафана, в которой прорезаны сотни отверстий, практически не скрывает кожу. Глаза и брови черны каджалом. Вспоминается разом ведьма, леса амазонки и мама. Мельком оценив Альберта, демоница делает шаг вперед и принимает в себя Свету. Та звучно целует ее почти что в рот, обнимает и гладит ласково по спине. Они стоят в дверях кухни, заслоняя собой проход, и выглядят совершенно чуждыми интерьеру. Брюнетка в темном в объятиях блондинки в лилейно-белом – это стоит того, чтобы на это смотреть. Однако спустя две минуты они все еще тихо шепчутся, и Шумлянскому становится не по себе. Он осторожно протискивается к выходу. Позади обнимающихся женщин дети обнаруживаются. Две девочки, лет по семь. А впрочем, кто разберет, сколько им? Блестящие пуговки глаз. Светины дети по-прежнему на местах. Кирилл, не теряя из виду экран ноутбука, хладнокровно хрустит печеньем. Из носа Лии, медитирующей на полу, величаво течет сопля. Лия не выказывает огорчения по этому поводу.