Иерусалимский синдром

Удилло. А!! Господи не оставь меня!!! А!! Злонравная тварь искалечила мое постящееся тело! А!!! Отплати ему за меня, отец небесный! А!!! Ужесточи ему жребий! Ему, ему – козлине немилосердной!

Луболо. Да что случилось-то?! Мать твою, что еще такое?!

Удилло орет еще громче.

Вольтуччи. Что произошло?!

Удилло. Дуркую я, дети мои… Старику можно! Не зазорно! Обиды не нанес?

Луболо. Вот зараза, напугал все-таки.

Удилло. Завещание на крест писать?

Луболо. Не горит… Носи пока. Ты же без его силы совсем пропадешь.

Удилло. Спасибо, сын мой – вовек не забуду щедрость твою. Помяну в молитве и отолью слезу во спасение. Вам сахарные горы, мне соляные рудники – я, наверное, пойду. К пастве своей – к тем из них, кто еще на тот свет не переправился.

Вольтуччи. Ступай с Богом, отце.

Удилло. За тебя тоже помолиться?

Джокетто. А ты умеешь молиться «против»? Против всего. Помолиться Богу против самого Бога…

Удилло. Я пас! Не богоотступник я, синьоры. В нашей организации существует силы, которые хотели бы лишить меня духовного сана, но они лишь выкусят. Это долгая процедура – у них никак не хватит времени. Они проиграли! Остались ни с чем! Хо-хо-хо-хо!

Удилло уходит.

Луболо. Надо же быть такой дрянью – ни денег не отдал, ни даже до свиданья не сказал.

Джокетто. Но тут-то он прав – никакого свидания у нас с ним не будет.

Луболо. Сто лет бы его не было…

Джокетто. Его не будет гораздо большее число лет.

Флориэна. А где тот странный молодой человек с трубой? Играющий на ней не то, чтобы хорошо, но от чистого сердца.

Вольтуччи. Баллоне? Где-то здесь. Что ему будет – бродит, шастает, живет своим искусством. Позвать?

Джокетто. Рано. Не гони лошадей, Вольтуччи – они еще успеют взмылится. Впрочем, его можно позвать для того, чтобы он Флориэну еще раз поцеловал.

Вольтуччи. А когда был предыдущий?

Джокетто. Когда в спальню вы отходили. Паскуэлина и ты. Без перегибов в сторону меня или Инспектора. Мы оставались на местах. Вправе засвидетельстовать, что Баллоне ее не обидел.

Паскуэлина. (Флориэне) Тебя раньше кто-нибудь целовал? Чтобы изо всех сил. Как женщину.

Флориэна. Целовал.

Паскуэлина. Кто, если не секрет?

Флориэна. Я не помню его имени. Но я его любила. Очень, очень…

Паскуэлина. А он тебя?

Флориэна. Он никогда об этом не говорил. А я стеснялась спросить – брала его за руку, смотрела в глаза, хотела вести за собой. Но он не двигался. Будучи большим и тяжелым – не сдернешь. Увы…

Паскуэлина. Знаешь, где он сейчас? Где или, может быть, с кем?

Флориэна. Он жив.

Паскуэлина. И только?

Флориэна. Остальное для меня не так важно. Как для любого по-настоящему любящего человека.

Джокетто. А тебя, Инспектор, кто-нибудь любил? Кроме начальства.

Луболо. Может, и любил. Мне не докладывали. Не мешали сохранять грозный вид и нести бремя службы.

Джокетто. Обоюдные увлечения бывали?

Луболо. Все-то тебе расскажи… Если бы я нуждался в исповеди, я бы Удилло использовал.

Джокетто. Он же тебе денег должен. Такому человеку как-то несолидно исповедоваться.

Луболо. А тебе солидно?

Джокетто. Ну чего ты, Инспектор, дергаешься, почему все воспринимаешь в штыки? Не борешься со своим характером – придешь в зоопарк, высосешь поллитровую фляжку коньячного спирта, и, увидев слона, на всю округу орешь: «Слон! Смотрите, слон!». Затем узришь гиганского дикобраза. И снова в крик: «Ёжик! Какой здоровый крупный ёжик! Сюда, синьоры! Тут ёжик!».

Луболо. Я тебе сейчас дам ёжика…

Джокетто. Ёжик! Какой здоровый крупный ёжик!

Вольтуччи. А у меня, господа, лотерейный билет пропадает.

Луболо. Все равно бы ничего не выиграл.

Джокетто. Кто знает – исходя из того, что наш мир был полнейшей насмешкой его творца, мне кажется у этого билета есть все шансы быть выигрышным. Да, да, да… Прими, Вольтуччи, мои поздравления!

Вольтуччи. Тебе спасибо.

Джокетто. Мне-то за что?

Оле. Но ведь это ты посоветовал его купить. В прошлое воскресенье – где-то в три часа ночи. Помнишь, мне еще в картах повезло?

Джокетто. Помню. Тогда все определил решающий круг третьих распасов – Инспектор страшно просчитался, дико сплоховал и взял четыре чужих взятки. Мы с Кабалоне еще долго над ним смеялись – дрожащими руками за кошельком он лез…

Вольтуччи. Ты мне сказал: «Везение нужно умножать – купи на выигрыш лотерейный билет». Я и купил.

Джокетто. Так значит, я в доле?

Вольтуччи. Разумеется. Половина твоя.

Джокетто. Я дьявольски везуч. Причем, с друзьями мне везет больше всего – летом они зовут меня покататься на коньках, зимой в леса Абруццо по грибы приглашают, и я своего не упускаю. Мне грушу – я ее в зубы. Мне в зубы – я их в ладонь. Сколько выбили, столько и сплевываю. Лишнего на себя не беру.

Сильный взрыв. Тухнет свет. Вылетают стекла.

Паскуэлина. У кого спички?

Вольтуччи. У меня… Секунду. (зажигает свечи).

Флориэна. Так даже лучше… Уютней.

Джокетто. Я думаю, скоро надо начинать. Очень скоро.

Луболо. За мной дело не станет. Вдобавок, я сегодня в потрясающей форме.

Паскуэлина. Я приемник включу?

Вольтуччи. Да зачем он нужен – посмотрим друг на друга, посидим в тишине…

Джокетто. Чего-чего, а тишины у тебя будет предостаточно – там, куда мы вскоре направляемся, райских птиц не предвидится. (Паскуэлине) Включай.

Паскуэлина включает приемник.

«…. собрать последние силы в кулак… верить….».

Луболо. Это ответственный министр.

Джокетто. Я догадался.

«….будем сражаться. Несмотря на то, что горе постигшее нас не поддается описанию… Я не знаю, что говорить – гибель Кабалоне она… она выше слов. Но мы должны, мы просто обязаны сражаться до конца! Я верю……..победа или смерть….….. грядет счастье… оно неблизко….. дальше, чем когда-либо… полное уничтожение… завершение истории человечества…

Джокетто. Вырубай. Все ясно.

Луболо. Кабалоне и обещал, что погибнет – прямым текстом. А он был человеком слова.

Флориэна. Кабалоне говорил, что он человек дела.

Луболо. Одно другому едва ли препятствует. Попомни, девочка, слова старого служаки и картежника – едва ли. Хотя вещи это совершенно разные. Слова гораздо легче дел.

Вольтуччи. Но, насколько я помню, все началось именно со слова.

Джокетто. А закончится танцем. Пора! (Вольтуччи) Зови Баллоне.

Вольтуччи. Баллоне!! Баллоне!!

Джокетто. (Флориэне) Передай мне свою гитару. Быстрее, маленькая! Не задерживай важного синьора!

Взяв гитару, Джокетто вскакивает со стула, вешает ее на шею, щупает струны. Окидывает присутствующих невидящим взглядом. Переступает с ноги на ногу. Постукивает себя по бедру. Ждет.

В комнату входит неиграющий Баллоне.

Джокетто. Пришло твое время, музыкант. Короче, зажигай! Звезды, парень, конечно же, звезды! А я тебе подыграю.

Баллоне начинает играть. Поначалу нудно и тихо.

Вольтуччи. Приглашаю всех на танец. Вас, мадам, особенно.

Паскуэлина. Я принимаю ваше приглашение.

Вольтуччи и Паскуэлина встают из-за стола. Секундами спустя то же самое делают Луболо и Флориэна.

Луболо. Ух и оторвемся мы напоследок! Не остановимся пока не остановят! Отдадим все, что осталось!

Флориэна. Будет весело?

Джокетто. Еще бы, девочка, другого не держим. Понеслась!!!

По сигналу Джокетто трубач Баллоне начинает играть громче и быстрее. У него получается – все глубоко вдыхают и пускаются в пляс. Кто как умеет: Джокетто пританцовывает, играя на гитаре, Вольтуччи и Паскуэлина поначалу танцуют вместе, затем расходятся, разбегаются и снова сходятся, Луболо и Флориэна в основном танцуют по одиночке; иногда все танцующие создают какое-то подобие хоровода. Во время танца занавес закрывается.

Некоторое время музыка по-прежнему слышна. Потом раздается страшной силы взрыв.

 
Конец.
 
 
«Спасители»
 
 
Действие первое.
 

Серое одноцветье, скучная гладь, шорохи, скрипы – от шагов одного единственного существа: в центре сцены находится внушительный вентиль и вокруг него в одиночестве прогуливается Павел. Медленно, степенно, угрюмо – предоставляя мирозданию идти своим чередом.

Спустя какое-то время из недр тумана появляется Петр. Останавливается, хрустит шеей, скрещивает руки; на обоих партнерах серебристые поношенные саваны, пыльные сандалии, красные носки; у Петра выпуклые глаза, мощные плечи, приподнятая бровь; у Павла выгоревшие волосы и слегка затронутое оспой лицо. На первый взгляд их внешность можно охарактеризовать, как изнуренную. Более детальное всматривание оценку едва ли изменит.

Петр. Зачем звал, Савл? Пошвыряться камнями, в названия галактик поиграть?

Павел. Посоветоваться надо. Обменяться мнениями и непременно ими сойтись.

Петр. Мало ли что кому надо… вростая по пояс в нездоровое воодушевление. С раздраженным сопением под обрушившимся куполом цирка. Почему здесь?

Павел. Для удобства. Если мы примем решение, то сразу же его и исполним. Лупанем нашей правотой по этим марионеточным канальям…

Петр. Ты, насколько я понимаю, опять об этом. Что теперь у них там случилось? Глобальное потепление? Похолодание? Ядерная война?

Павел. В том-то и дело, что ничего. В который раз… не знаю, как тебе, но мне ждать уже надоело. Под самую завязку… я предлагаю покончить с этим сейчас же. Начать и кончить.

Петр. К чему эта спешка?

Павел. Спешка?! Ты, Симон, с мозгов-то пыль смахни. Ты ими редко пользуешься, вот они у тебя и барахлят. Спешка… Сколько лет мы присматриваем за этой планетой?

Петр. Где-то тысячи две.

Павел. Ну, и как тебе результаты?

Петр. К нам не может быть никаких претензий. Все эти годы мы работали честно. Возможно, не слишком продуктивно, но честно.

Павел. Я говорю не о нас. Я про них (показывая пальцем вниз). За все эти годы они хоть капельку изменились? На какой-нибудь гребаный микрон?

Петр. Они стали образованней. Раньше и читать единицы умели, а теперь даже в самых отсталых племенах знают, кто такой Билл Гейтс. А мы с тобой, Савл, одну букву на двоих знали… Но это так, к слову.

Павел. Ты нас общей гребенкой не расчесывай. Будь объективен и быстро признай, что я с пути к себе не сворачивал и с образованием никогда не враждовал – все, что полагается выучил.

Петр. Да что ты там выучил… В наше время и учить-то особо нечего было.

Павел. Это только ты со своей колокольни исключительно язык от свисающего колокола видел. Я же смотрел куда дальше – я всегда, Слава Создателю, смотрел дальше тебя…

Петр. Не чувствуется в твоих словах нищета духа, ой не чувствуется. Гордыня одна. Павлинья придурь.

Павел. Кивать на слова, Симон, последнее дело. С каждым днем на этой планете их становится все больше и больше, но кого это согревает?

Петр. Слова и не должны согревать. Они предназначены для другого – ими называют города, рассказывают истории, молятся, наконец.

Павел. В молитве слова не имеют значения. Там важно настроение, с которым она произносится.

Петр. Но говорится-то она словами.

Павел. Она не должна говорится! Слова это всего лишь скорлупа, где и созревает истинная молитва. Но Он не ест скорлупы! Ему нужно чувство, вырвавшееся из застенков словесных игр. Было нужно…

Петр. Ты за Него не говори. Он и сам за себя сказать в состоянии. И мне, и тебе – мне мягко и подбадривающе, тебе замахнувшись и нелицеприятно. Чтобы спесь сбить.

Павел. Здесь Он уже ничего не скажет – Он никогда не возвращается на планету, убившую Его сына. Так было на сотне планет и так будет до скончании века. Под колониальным гнетом физических законов Он давал им много шансов, однако они не воспользовались не одним из них. И жизнь покинула эти планеты. Покинет и Землю.

Петр. Но когда это произойдет, зависит только от нас.

Павел. Такова Его воля.

Петр. Ошибаешься.

Павел. Как это ошибаюсь?

Петр. Это была воля Его Сына. А Его мы даже в глаза не видели.

Павел. Правильно, все контакты поддерживались через Сына. Но воля была Его. Сын просто переводил ее на доступное нам наречие. По-моему, мы верно истолковали перевод.

Петр. По-моему, тоже. Полагаю, нам следует рассуждать именно под таким углом, поскольку заниженная самооценка бьет прямо в кость. Делает легкого на подъем легким на спуск. У тебя, кстати, ничего не болит? Ничего не раздирает?

Павел. С чего ты взял?

Петр. Бледный ты какой-то.

Павел. Как смерть?

Петр. Не знаю, мне еше не приходилось сталкивался с ней лицом к лицу. Он миловал.

Павел. Тебя-то Он миловал, а вот им этого уже не светит – ими теперь распоряжаемся мы: я и ты, великий человек и некто пожиже…

Петр. Мы распоряжаемся не каждым из них в отдельности, а планетой в целом. Это разные вещи. К тому же все наше распоряжение сводится к одному – выбрать точное время ликвидации.

Павел. Да, ликвидация, уничтожение, устроим им всем кровавую баню – безбожникам, патриотам, разбитым параличом папистам, говенным гуру, переодетым в бродячих артистов агентам ЦРУ, аристократам духа, фрейдистам… Тебя наши полномочия не устраивают?

Петр. Об этом, наверное, поздно рассуждать. Будучи нареченными свыше единственными в своем роде, мы приняли предложенные условия.

Павел. Ну, не отказываться же.

Петр. А ты бы посмел? Отважился возражать?

Павел. Я нет. Убедившись в реальности существования воды, я бы не посмел подвергать сомнению лед. И если жребий пал на нас, мы были не вправе переворачивать монету. Пусть лежит, как упала. В бытии пространства… нет, подожди – в пространстве бытия… что такое, опять не звучит… ну, давай же.. я сейчас сформулирую… секунду…

Петр. Махровый фатализм, Савл, отнюдь не входит в число добродетелей – осознанность выбора приветствуется гораздо больше. Данную первооснову предпочтительней понять самостоятельно.

Павел. Мой фатализм настолько осознан, что ему часовая стрелка позавидует. И минутная позавидует. Не успею насладиться видом гусеницы, как она уже превратилась в бабочку… Помахала чуток крылышками и сложила их у себя на груди. Тельце все такое же, а внутри что-то переменилось. Исчезло что-то…

Петр. Жизнь тем и прекрасна, что она исчезает. Только тогда она обретает хоть какой-нибудь смысл.

Павел. Еще один довод свершить намеченное. И унестись восвояси!

Петр. Этим ты перечеркиваешь все, чему нас учили. Ты ставишь на пьедестал свой личный интерес и…

Павел. И твой! И твой интерес!

Петр. И мой… Но при принятии решения наша с тобой выгода должна стоять в самом конце списка. Придержи отвисающую челюсть – я помню слова, которыми нас напутствовали. Более того, я не забыл, что нам обещали. И я ничуть не сомневаюсь – ты, Савл, это тоже помнишь. Скрывай, не скрывай.

Павел. А как же! Помню, как такое забудешь – Он обещал взять нас с собой, чтобы нести отцовское слово на планеты, где его еще не слышали. Он говорил, что когда мы присоединим Землю к числу неоправдавших ожидание, нас будут Там ждать. Неужели эти перспективы тебя не вдохновляют?

Петр. Меня не вдохновляют перспективы несчастного человечества. Если мы с тобой поступим так, как ты тут предлагаешь и на чем настаиваешь, они уже никогда не станут счастливыми.

Павел. Они заслужили свое несчастье! Посмотри на них, Симон, повнимательней – у них вся жизнь проходит ползком. А индивидуума, который стремится хотя бы немного их выпрямить и приподнять из грязи, они из своего общества выбрасывают. Потому что во время гениальных песен он им мешает зевать!

Петр. Все так. Но лишив их жизни, мы уподобимся им же самим: тем гнусным гнидам, что травят беззащитных одиночек – мы с тобой одиночки не беззащитные и по сравнению с нами все эти миллиарды защищены еще меньше, чем пытавшиеся встать против большинства. Я не сторонник такого подхода.

Павел. Ты?!… А я?! Знаешь меня?! Конечно, знаешь! Но кто я?! Это ты знаешь?! Я не сторонник терпеть твои колебания! Значит, так – я неоднократно заводил с тобой речь о закрытии этой планеты, но еще ни разу не ставил вопрос ребром. Сейчас ставлю. Не сходя с места, ты должен определиться, с кем ты. Со мной или с жалкими человечками, ставшими для тебя роднее твоего многолетнего компаньона. Определяйся, Симон, не раздражай меня молчанием.

Петр. На Земле живут не только люди… Чем перед нами провинились другие формы жизни? Задача рыб – метать икру, а не слушать Высшее слово. Нельзя же сказать микроорганизмам – любите друг друга. Если они перестанут между собой воевать, то безвозвратно и без нашего вмешательства сгинут.

Павел. Насчет других форм жизни нам не давали никаких указаний. В конце концов, за все ответственен человек. Он отвечать и будет.

Петр. Человеку глубоко наплевать на микроорганизмы.

Павел. И мне наплевать. Обрекать себя на вечное заточение в этой глуши из-за какой-нибудь паршивой амебы? Мы не для этого общались с Ним… Мне никто не докажет, что для этого! Пусть даже не стараются.

Петр. А Он не для этого общался с нами. Нет, не для этого – категорически для иного. Охлынь и учти – как бы ты, Савл, ни кряхтел, ни в чем не повинные животные на справедливости твоего решения огромное бельмо проявят. Орбита их предназначения лежит весьма вдалеке от твоего желания уничтожить их без последствий – нам за это спасибо не скажут.

Павел. Я давно не рассчитываю на спасибо. С меня вполне достаточно снова говорить с Ним. Положись на мои предчувствия, друг – нас, конкретно нас, Он не прогонит.

Петр. Ну, а если выгонит? Ногой под мягкие ткани. Ты подумал, что тогда с нами будет?

Павел. Не подумал. Как-то… что-то… А что с нами будет?

Петр. Вероятно, нас тогда вернут на Землю.

Павел. Но Земли-то уже не будет.

Петр. Я о том же.

Павел. Да не выгонит Он нас… С чего бы вдруг… мы к Нему, Он нас взашей… Это не в Его правилах – своих людей выгонять.

Петр. Мы уже две тысячи лет не люди… Впрочем, делай как знаешь.

Павел. Ты о чем?

Петр. Только не устраивай сцен с объятиями. Я согласен. Согласен уничтожить эту планету.

Павел. С чего это вдруг?

Петр. Моя душа потемки… Так что так, Савл – моментом пользуйся, а в нее не лезь. Она женщина вздорная, может и передумать.

Павел. Не будем терять времени. (подходит к вентилю и машет рукой) Иди сюда. (Петр подходит) Возьмись за него правой рукой.

Петр. (взявшись) Правой, потому что я главный?

Павел. Нет, потому что я левша. Шучу, так удобней. Как ты помнишь, мы должны сделать один полный оборот, разделив его на три примерно равных фазы и действуя строго одновременно. Крутить будем по моей команде.

Петр. Почему не по моей?

Павел. Доставь это удовольствие мне. Я дело инициировал, я его и отсчитаю. Скандалить, надеюсь, не будешь?

Петр. Не буду. Если ты прочтешь что-нибудь из Книги, то не буду. Сдержусь.

Павел. Да не хочу я ничего читать. Тем более из Книги. У меня к ней неоднозначное отношение. Там иногда на такое наткнешься… но, само собой, в ней есть и здравые места. Даже где-то любимые.

Петр. Вот их прочитай.

Павел. Не хочу.

Петр. Ты, Савл, не злись, но я настаиваю. Что-нибудь коротенькое.

Павел. Коротенькое можно. Ты натолкнул меня на эффектную мысль. Я буду считать, цитируя Книгу. Так мы придадим церемонии дополнительную официальность. Поголосим под приспущенными знаменами… Итак, ты готов указать Земле ее место на карте вселенной?

Петр. Я только что с ней мысленно попрощался.

Павел. Мысленно грешат и мысленно следуют за Ним… Нервничаешь? Испариной покрываешься?

Петр. Начинай.

Павел. Неужели дождались… (поднимает глаза наверх) Прими нас, ибо уже идем мы!

Павел берется за вентиль.

Павел. Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его. Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, первый и последний. Раз! (крутят вентиль) Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, чтобы иметь им право на древо жизни и войти в город воротами. Два! (снова крутят) А вне – псы и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду. Аминь. Три! (Петр не крутит) Три!! (Петр не крутит) Ты почему не крутишь?!!

Петр. Она передумала.

Павел. Кто она?!

Петр. Душа. Моя душа решила предоставить им еще один шанс. Мы спустимся на Землю и поищем наследников того духа, ради которого все и затевалось. А не найдем… Тогда никаких хождений на попятные уже не будет. Вперед, мой меньший брат во Христе. Двинули!

Павел. Что же ты за человек – как говорится, съест мой апельсин, да еще и соком мне в глаз брызнет…

Петр. Твои оскорбления ничего не изменят. Я не человек, тут ты на меня клевещешь, но я не стыжусь, что некогда им был. Вынужден сознаться – это далекое время вне всяких сомнений было наилучшим временем моей бесконечной жизни. Вне сомнений – вне всяких, всяких… вне всяких, всяких… вне, вне, вне…

Петр уходит со сцены.

Павел. Оо-хх, что с него возьмешь – как был рыбаком, так и остался…

 
Следует вслед за Петром.
 
 
Действие второе.
 

Ясный летний вечер Дальний угол непопулярного парка – скамейка. Под ней пустой пакет из-под чипсов. На ней Иосиф. Он молод, порывист, совестлив. Обыкновенно одет – рубашка, джинсы, кроссовки. Небольшой рост, несерьезная фигура. Кожа да кости, глаза и сверкание – оно в них неординарно и притягивающе. Было бы неверно утверждать, что истоки всему безумие. Но этого нельзя и отрицать.

Над Иосифом – чуть в стороне, непонятно на чем – сидят Павел с Петром. Вполне вероятно, что они сидят на воздухе. В руках у Павла продолговатый пульт. Наподобие телевизионного – если он нажимает на некую заповедную кнопку, реальность встает на паузу.

Павел ее нажимает. Все сущее, включая Иосифа, временно застывает.

Павел. Долго мы будем ждать? День, неделю, месяц, два?

Петр. Пока не надоест.

Павел. Мне уже надоело. Ты только входишь во вкус, а мне бы отсюда и подальше – сейчас же. Немедленно. Не объяснишь, почему мы ждем именно здесь?

Петр. Это, Павлуша, называется интуиция. От латинского intueri, означающего «пристально смотреть» – чувствуешь связь? Я не совсем, но изволь положить наш пульт ровно посередине. Дай тебе волю, ты никогда реальность с паузы не снимешь.

Петр снимает. Через несколько секунд мимо Иосифа уверенно проходит одноногая девушка на костылях. Это Мария. Грациозная шея, бледные щеки, пронизывающий взгляд. Маленькие серьги, свободная кофта, длинная черная юбка. Лучезарная улыбка на ее интересном лице не играет – она не собирается разыгрывать из себя кого-то без мозгов, но приятного в общении.

Иосиф ей, кажется, понравился.

Мария. Мне можно сесть?

Иосиф. Конечно, конечно. Это общая скамейка – на ней можно и сидеть, и лежать, но в данную секунду на ней лежать затруднительно, потому что на ней уже сидят. Я сижу.

Мария. Я вижу, что вы.

Иосиф. Вы видите меня всего, а я по большей части лишь свои ноги. Что это я говорю! Как же глупо и непростительно… Да вы садитесь!

Мария. В ногах правды нет?

Иосиф. Нет. Ой, ой, опять я не то…

Мария. Успокойтесь. Не переигрывайте.

Мария присаживается.

Иосиф. Гуляете?

Мария. Ага, гуляю.

Иосиф. Мне сегодня тоже дома не сиделось. Какое-то странное предчувствие – как с утра началось, так весь день не отпускает.

Мария. Какое предчувствие?

Иосиф. Странное. Вам непонятно? Хмм… Как будто что-нибудь случится, но, если я не напрягу все свои силы, я этого не замечу.

Мария. Может, и надо замечать?

Иосиф. Мне, думается, надо. Хотя для взаимопонимания с Богом посредничество психиатра нередко требуется. Но это я в общем, не о себе – по ходу разговора… У вас бывают такие предчувствия?

Мария. У меня нет времени на предчувствия. Меня обременяют несколько другие заботы.

Иосиф. Вы о своей болезни?

Мария. Болезни?! Вы называете это так просто – болезнью?!… Следует сказать, что вы, молодой человек, неисправимый оптимист. За чужой счет.

Иосиф. Если я вас обидел, Бога ради, извините!

Мария. Да вы-то тут причем.

Иосиф. Готов побожиться – я тут совершенно не при делах. Так и есть… Трудно, наверное, без ноги?

Мария. Ерунда. Легче, чем без двух. Вопросы у вас, прямо скажем, откровенные. Не заскучаешь.

Иосиф. Вы считаете, что я не скучный?

Мария. Вам это важно?

Иосиф. Скучный я или нет?

Мария. Каким я вас считаю, вам важно?

Иосиф. Разумеется, важно. Как для человека, поклоняющегося величию ненаписанных шедевров – в музыке, литературе, кубической живописи…

Мария. Это глупо.

Иосиф. Что глупо?

Мария. Да все. Я утрирую – глупо полагаться на мнение совсем посторонненго человека.

Иосиф. Почему постороннего?

Мария. А что, родного? Такие родные и костыль сопрут, не поморщаться… Мы даже не знакомы.

Иосиф. Меня зовут Иосиф.

Мария. Еврей, что ли?

Иосиф. Да какой там еврей – мой дед был не без проблем обрусевшим поляком, вот папа в честь него меня и назвал. Я не жалуюсь. Под своей смоковницей кучи не кладу! Отца трудоспособности не лишаю – не подкарауливаю его в темном коридоре с разводным ключом или прочими тяжелыми предметами.

Мария. Вы достойный сын.

Иосиф. Вероятно… не уверен… возможно…

Мария. И чем ваш достопочтенный родитель занимается? Работает, болеет, ищет себя?

Иосиф. Он зарабатывает деньги. Точнее, не он сам, а его фирма. Я в этом деле ничего не понимаю. Мне больше нравится работать с засохшим деревом – плотничать, так сказать.

Мария. Так вы плотник?

Иосиф. Я пока что студент. Вот изучу ненавидимые мной финансы, размешаю ложку воды в коробке с сахаром и стану настоящим плотником. Смастерю мельницу, гондолу, пятиметрового снеговика из дуба или баобаба… Да что мы все обо мне и обо мне – вас саму как зовут?

Мария. Мое имя Мария.

Иосиф. Можно я буду называть вас Машей? Меньше букв, больше теплоты?

Мария. Называйте.

Павел. Как их зовут?!

Петр. Этот парень еще и плотник…

Павел. Подозрительное совпадение… Ты все подстроил?

Петр. Не говори глупостей – ты знаешь, что за этим миром мы можем лишь наблюдать. Еще мы в праве его уничтожить, но в ход событий мы этим никак не вмешаемся. Поскольку никаких событий уже не будет.

Павел. Невелика беда, переживем… Все только с облегчением вздохнут.

Петр. Кто все?

Павел. Слова мудрых уточнению не подлежат. Понимай, как понимаешь.

Иосиф. А что вы, Маша, обычно делаете одинокими вечерами? В кривых когтях ненасытного сумрака!

Мария. В депрессии я предпочитаю музыку слушать – завывание вольного ветра, стук дождя по стеклу, тиканье часов. Это и есть моя музыка.

Иосиф. В ваших словах прослеживается что-то… не ваше. Что-то от прежних людей, знавших о правде жизни побольше, чем мы.

Мария. Прежние люди ничем не отличались от нас. Те же слабости, те же радости. Те же глупости.

Иосиф. У тех людей было больше времени. И хотя они жили, в среднем, меньше нашего, их годы длились дольше.

Мария. Вряд ли.

Иосиф. А я… ч, извините, уверен.

Мария. Я уверена только в том, что солнце сядет раньше, чем взойдет луна.

Иосиф. Это не вера. Наука – только она.

Мария. Узнай я об этом из книжек, то, да, наука, а если просто узнала, то извините. Моя заслуга.

Иосиф. Наука, заслуга – на теле следы от комбайна и плуга… Стихи пишите?

Мария. Прошу избавить меня от ваших издевок. Тем более, издеваться над стихами подло и гнусно – они слишком беззащитные.

Иосиф. Да я… Постойте, не держите зла – ни над чем издеваться я не думал… ну как мне вам это доказать? Вы только скажите, я все сделаю.

Мария. Мне не следует ничего говорить, а вам, соответственно, делать. Вдыхайте воздуха сколько сможете – как прежде. Я вас прощаю.

Иосиф. Спасибо! А за что? За что вы меня прощаете?

Мария. Все нормально. И вообще, что бы ни происходило, это не должно становиться для нас внеочередным поводом для разочарования. Как бы ни было больно, ныть все равно противопоказано – пусть мы иногда достойны и лучшего, нам по силам насытиться и случившимся. Неважно, с нами или нет.

Иосиф. Вы сильная.

Мария. Тут другое. Когда я была маленькая, мы летом жили за городом – в деревянном доме, у которого при малейшем дожде протекала крыша. Как-то я встала с утра, пошла чистить зубы, а моя зубная щетка уже мокрая. Я страшно разозлилась. Зачем, думаю, они брали мою щетку, своих что ли нет. Ничего никому не сказала, но полдня ходила очень смурная. И только к вечеру я догадалась, что мою щетку намочил дождь. Тогда во мне что-то изменилось. Или еще раньше. Но безвозвратно.

Иосиф. У вас тогда наличествовали обе ноги?

Мария. Да, тогда у меня был полный комплект. Нога к ноге, одна к одной… Рассказать, что случилось?

Иосиф. Если можно.

Мария. Ну, почему же нельзя. Меня привезли в больницу с приступом аппендицита, подготовили к операции и по ошибке на тележке в другую операционную отвезли. Там мне какие-то подвыпившие гниды полноги и оттяпали. Потом извинились, конечно.

Иосиф. Пришить ее на место было уже невозможно?

Мария. Вполне возможно. Но они ее как бы куда-то потеряли. Устами заведующего отделения сказав, что не со зла – я им, в принципе, верю. Со всеми бывает.

Иосиф. Компенсацию хотя бы заплатили?

Мария. Заплатили, как же не заплатить. Ее как раз на эти костыли и хватило.

Иосиф сочувственно смотрит на Марию. Потом отворачивается. Слышатся частые всхлипывания.

Мария. Вы что, плачете?!

Иосиф. (сквозь слезы) Мне бы… я… с вами… не понимаю… ломая ножки табурета, ты этим не ломаешь ноги дьяволу… простите…

Мария. Не плачьте, ни к чему – мне ведь даже не было больно.

Иосиф. Это несправедливо…

Мария. Нет худа без добра. Если проецировать эту логику на мой случай, можно сделать следующий вывод – вырезая мой аппендицит, они могли меня зарезать. А так дело ограничилось всего лишь одной ногой. В определенных ситуациях это приемлемые потери.

Иосиф. Получается, они сделали благо?

Мария. Благом бы я это не назвала, но все, как мне представляется, было в состоянии продвинуться и по более худшему пути. Как с моим отцом.

Иосиф. А что с ним?

Мария. Уже ничего. Он умер.

Иосиф. Мои искренние соболезнования.

Мария. Ему от них уже не жарко. А жарко ему было – и еще как, прости меня Господи… Он в бане скончался. До того натопил, что его ангелу-хранителю, по-видимому, стало невмоготу и он вышел подышать в предбанник – о нем больше никто не слышал, а мой отец, оставшись в одиночестве, дал слабину. Полем его последней битвы оказалась баня… Хотя если посмотреть на это с позиций гигиены, смерть буквально образцовая.

Иосиф. Ты сильно переживала?

Мария. Как тебе сказать… сознание я не потеряла.

Иосиф. Я терял сознание только один раз в жизни. У меня дома были рыбки. Две, три, потом шесть – доходило до восьми. До двенадцати. И вот прихожу я из школы, собираюсь покрошить им купленного по дороге корма, а мама мне говорит, что все рыбки сдохли. Я плакал до самого ужина… А на ужин мама пожарила нам с отцом рыбу – я как об этом узнал, чуть с ума не сошел. Перед глазами все завертелось, закружилось, и я упал – навзничь. Сейчас-то я понимаю, что это не моих рыбок зажарили.

Мария. Рад, что понимаешь?

Иосиф. Я был рад, когда были живы мои рыбки. Еще как был!

Мария. Рано или поздно они бы все равно умерли.

Иосиф. Лучше бы поздно. Но чего там жаловаться… Забыли, проехали – чтобы я не особо грустил, отец купил мне боксерские перчатки. Проворчал, что пора становиться мужчиной и отвел в секцию.

Мария. Выходит, ты чемпион?

Иосиф. С боксом у меня не сложилось. Я старался, но другие старались намного удачней, и каждый вечер я приходил домой в плохом настроении. Мое нахмуренное лицо покрывала ровная синева. Как говорится, судьба отказала мне в праве покидать ринг не на носилках, и дней через десять, вдоволь насмотревшись на мои никому не нужные раны, отец с подобным способом времяпрепровождения разрешил мне завязать.