История пиратства. От викингов до наших дней

Резкие перемены в китайской морской политике привели к тому, что тысячи уволенных моряков стали отчаянно пытаться найти работу и новую жизнь, а многие купцы решили продолжить заниматься своим ставшим теперь незаконным бизнесом, принимая участие в пиратских операциях – либо активно, организуя набеги, либо пассивно, перекупая краденое. Самый могущественный из этих купцов-пиратов, Ван Чжи, до того как стать разбойником, был богатым и уважаемым торговцем солью. На острове Кюсю, под защитой японских феодалов, Ван Чжи устроил базу, откуда стал контролировать быстро растущую пиратскую империю, не участвуя в набегах лично. В его случае превращение из уважаемого купца во внушающего страх пирата не было намеренным: запрет на мореходство, введенный в империи Мин, уничтожил его бизнес, основанный на морской торговле^{30}. У Ван Чжи просто не было выбора.

На то воля Божья

Заниматься пиратством было намного легче, если это ремесло не подвергалось общественному осуждению. В некоторых приморских культурах, например у раннесредневековых викингов, которые с VIII века нападали на берега Британских островов, Ирландии и материковую Европу, или у оранг-лаутов («морских людей»), примерно в то же время грабивших побережья Малаккского пролива на противоположной стороне земного шара, мародеры считались благородными воинами, достойными восхищения и уважения^{31}. В таких культурах участие в пиратских рейдах было одним из приемлемых способов заработать себе репутацию и богатство.

Тот, кто принадлежал к сообществу воинов и намеревался стать феодальным сеньором, стремился к трем главным целям: снискать славу свирепого бойца; добиться власти, заполучив рабов; и накопить богатства. Особенно важно это было для викингов:

В мире викингов богатство заключалось не в пассивном накоплении золота и серебра, спрятанных под землей или на дне сундука, а скорее в статусе, союзах и связях. Скандинавские сообщества эпохи викингов были открытыми системами, в которых каждый человек или отдельная семья должны были постоянно отстаивать свое положение перед другими, теоретически занимавшими то же место^{32}.

Для того чтобы сохранить или улучшить свое положение в таком обществе, требовался доступ к ценностям в ликвидной форме, чтобы делать щедрые подарки, подобающие статусу; и совершенно очевидно, что предпочтительны были золото и серебро^{33}. Постоянная необходимость преподносить дары, по меньшей мере равные полученным, способствовала беспощадности и вседозволенности. Неудивительно, что во время весьма редких и непродолжительных мирных периодов, в отсутствие законных возможностей совершать набеги, социально приемлемой альтернативой им становилось пиратство – не вполне узаконенная, но и не осуждаемая форма морского грабежа. Соответственно, «возможность быстро получить прибыль в виде движимого имущества и рабов должна была склонить многих к разбою»^{34}. Эта практика сохранялась и в период обращения викингов в христианство в X – XII веках.

На фоне набожности, царившей на обоих берегах Средиземного моря в позднее Средневековье, религия во многом благоприятствовала мировоззрению в духе «мы против них», предлагая убедительное объяснение, почему «их» можно или даже нужно атаковать и убивать. Средиземноморские каперы, будь то сарацинские пираты VIII – XIII веков, берберские корсары или же «истинно верующие» рыцари-госпитальеры (иоанниты), прибегали к этой весьма грубой дихотомии, чтобы оправдать свои действия, хотя мотивы их были скорее экономическими и политическими. Девиз Deus vult – «Этого хочет Бог», провозглашенный папой Урбаном II на Клермонском соборе 1095 года, где был объявлен I Крестовый поход, благословил сомнительные акты морского разбоя; вот почему среди участников подобных предприятий было немало христианских рыцарей. Другая – мусульманская – сторона не имела регулярного военно-морского флота и использовала пиратские набеги для ослабления христианских морских держав: мусульманские корсары и пираты считали себя гази – воинами, сражающимися против неверных, за ислам. Стоит ли говорить, что религиозные мотивы можно обнаружить и в морской борьбе за политические и экономические выгоды в Индийском океане, Южно-Китайском море, на Дальнем Востоке – всюду, где сталкивались соответствующие интересы мусульман и христиан.

Истинный религиозный пыл и рвение, выраженные в словах Deus vult, были мощной движущей силой таких предприятий; например, госпитальеры, по красноречивому описанию великого английского историка Эдуарда Гиббона, «пренебрегали жизнью и были готовы умереть в служении Христу»^{35}. Пиза и Генуя совершали постоянные набеги на мусульманские порты по всему североафриканскому побережью и «тратили наживу на прославление Бога, ибо часть ее они пожертвовали на собор Святой Марии, строительство которого начинали тогда пизанцы»^{36}. Такие действия однозначно свидетельствуют о том, что религия использовалась для легитимизации пиратства: «Эти набеги порождали у пиратов чувство причастности к священной борьбе против мусульман. Бог должен был вознаградить их усилия победой, добычей и некими духовными благами»^{37}. И все же объяснять вышеупомянутые конфликты одной лишь религией было бы чрезмерным упрощением: при необходимости мощные экономические и политические мотивы виртуозно преодолевали религиозную пропасть. Например, благочестивый кастильский корсар XV века дон Перо Ниньо, бывший капером на службе у своего короля Энрике III, любезно посетил по приглашению местных властей входившие в Гренадский эмират порты Гибралтар и Малагу – как пишет биограф дона Перо, «ему подарили коров, овец, птицу, печеные хлеба в изобилии и большие блюда с кускусом и всяческим пряным мясом; однако капитан не притронулся к тому, что дали ему мавры»^{38}. Поскольку в то время Кастилия не воевала с Гренадским эмиратом, для местных мусульман, в отличие от их соплеменников с североафриканского побережья, враждовавших с кастильцами, гость опасности не представлял. Не каждый мусульманин был врагом даже для ревностных госпитальеров – бывали и исключения согласно известному принципу: «Враг моего врага – мой друг».

И с мусульманской стороны работал тот же механизм. Хотя корсарство считалось морским продолжением сухопутного джихада («священной войны»), а те, кто в нем участвовал, рассматривались как воины ислама, или гази, в ряды пиратов вступало много перебежчиков из числа греков, калабрийцев, албанцев, генуэзцев и даже евреев, и не обязательно из-за вновь обретенного религиозного рвения после обращения в ислам (на самом деле многие из этих вероотступников вовсе его не принимали) – ими руководили экономические мотивы: жадность и жажда наживы^{39}. Особенно показателен здесь пример грозного «эмира-пирата» XIV века Умур-паши. Как воин ислама он был безупречен: предпочитал «отправлять души плененных франков в ад», а не держать их ради выкупа. Папа Климент VI считал Умура настолько опасным, что объявил лично против него Крестовый поход. Однако это не помешало Умур-паше заниматься каперством на стороне православного византийского императора Андроника III и его преемника Иоанна VI; впрочем, авторы поэмы из 2000 стихов, посвященной жизни Умур-паши, «Дестан д'Умур-паша» («Эпос об Умур-паше»), поспешили добавить, что «император и его сын подчинялись, как рабы», что было попыткой закамуфлировать явное предательство «истинных убеждений», предположительно продиктованное тоже экономическими соображениями^{40}.

Смотреть сквозь пальцы

Для процветания пиратства, помимо политических и экономических мотивов или религиозного пыла отдельных разбойников, требовалось попустительство со стороны коррумпированных чиновников, определенных портов или даже самой политической системы – все это было необходимо для формирования «благоприятной среды». К сожалению, доступные средневековые источники не проливают свет на роль конкретных должностных лиц. Зато есть немало сведений, дающих кое-какое представление о другом компоненте благоприятной среды – о некоторых портах. Крупные порты, в отличие от относительно небольших и отдаленных пиратских стоянок, использовались не только как безопасные гавани, но и как места сбыта добычи^{41}. Более того, здесь можно было набрать команду, получить важную и самую свежую информацию о движении кораблей и любых антипиратских мерах.

«Священная война» в Средиземном море, будь то Крестовый поход или джихад, служила респектабельным прикрытием для портов, которые либо были активно вовлечены в морской разбой, либо получали от него пассивный доход, предоставляя пиратам тихие гавани, где они могли пополнять запасы и торговать. Такие портовые города, как Алжир, Беджая, Тунис или Триполи, не выжили бы без непосредственного участия в морском разбое.

На берегах северных морей уже к XIII веку вымерли почти все дохристианские религии, а ислам не сумел забраться так далеко на север. «Священной войны» как предлога для легитимизации пиратства здесь не было. Зато появлению в этом регионе дружественных пиратам портов способствовали политическая раздробленность и относительно слабый контроль государств над отдаленными прибрежными областями. В Северном и Балтийском морях главными политическими образованиями были Ганзейский союз (свободная торговая федерация портовых городов) и ряд территориальных государств: Датское, Норвежское и Шведское королевства, Мекленбургское герцогство и монашеское государство Тевтонского ордена. Роль главных портов этих стран выполняли несколько ганзейских городов – Висмар и Росток, например, стали таковыми для Мекленбурга. Раздробленность привела к постоянной борьбе между политическими образованиями и разными фракциями внутри Ганзейского союза, а все в целом создало практически идеально благоприятную среду для виталийских братьев: всегда можно было найти один-два порта, где не задавали лишних вопросов и обеспечивали спокойную стоянку. После того как в начале 1398 года виталийские братья были наконец изгнаны со своих «охотничьих угодий» Балтийского моря объединенными усилиями Тевтонского ордена и ганзейского города Любека (см. ниже), они нашли несколько мелких портов, готовых вести дела вместе с ними на Фризском побережье Северного моря: «берега Восточной Фризии с их обширными болотами, свободные от господства какого-то одного феодального землевладельца, были разделены на различные сельские приходы, власть над которыми осуществляли hovetlinge, или вожди»^{42}. Эти вожди (например, Видзель том Брок, Эдо Виемкен и Зибет Люббенсон) постоянно враждовали друг с другом, и закаленные в боях виталийские братья стали для них удобным источником пополнения войск, готовых сражаться на условиях «нет добычи – нет оплаты», да к тому же приносящих награбленное добро, которое можно было продавать на местных рынках.

Похожим образом действовали пираты в восточных водах. Здесь феодалы, представители бюрократии и знати часто сговаривались с пиратами вокоу, промышлявшими у китайских берегов. В число знати входили образованные люди, которые сдавали государственные экзамены и занимали ведущие позиции в местных и региональных правительствах. Поэтому Чжи Ван, координировавший прибрежную оборону провинций Чжэцзян и Фуцзянь, в 1548 году с сарказмом замечал: «Покончить с иностранными пиратами… легко, а вот с китайскими пиратами– сложно. Убрать китайских пиратов на побережье опять же просто, а вот избавиться от китайских пиратов в официальных одеяниях и головных уборах […] особенно сложно»^{43}. Взаимовыгодные отношения между пиратами и элитой можно наблюдать также на примере японских пиратов конца XIV – XV века, которые тоже относились к вокоу. Различные прибрежные феодалы острова Кюсю регулярно прибегали к услугам этих пиратов для того, чтобы защитить свою морскую торговлю и заодно причинить неприятности конкурентам:

Взаимная поддержка одинаково устраивала и землевладельцев, и пиратов. Пираты надеялись распространить свой контроль над новыми важнейшими стратегическими морскими локациями и получить лицензию на приносящие власть и деньги занятия вроде нападения на корабли и выколачивания платы за безопасный проход. Покровители-землевладельцы, такие как военные феодалы, надеялись получить косвенный контроль над отдаленными морскими регионами, которые в противном случае могли избежать этого^{44}.

Однако наем пиратов тоже был рискованным делом: в краткосрочной перспективе эта стратегия оказывалась успешной, но в долгосрочной приводила к нежелательным последствиям. К примеру, в Южно-Китайском море правители Шривиджаи (морской державы на Суматре, Яве и Малайском полуострове, центр которой в VIII – XIII веках находился в районе Малаккского пролива) использовали оранг-лаутов в качестве морских наемников, с тем чтобы заставить купеческие суда, проплывавшие через Малаккский пролив, заходить в шривиджайский порт Палембанг, где их облагали большими пошлинами. Но, если казалось, что хватка правящей династии ослабевает, или когда ей бросал вызов какой-нибудь другой князек, оранг-лауты моментально обращались к пиратству и принимались попросту грабить те самые купеческие суда, которые должны были конвоировать в порт. В Восточно-Китайском и Японском морях пиратские кланы побережья Кюсю тоже оказались ненадежными и слабо контролируемыми союзниками прибрежных феодалов.

Несмотря на разные особенности, все эти группы – как виталийские братья, рыскающие по Северному и Балтийскому морям, так и пираты Ла-Манша, оранг-лауты в Южно-Китайском море или японские пираты в Восточно-Китайском и Японском морях – без малейших колебаний изменяли своим прежним нанимателям, предпочитая либо стать «несанкционированными» пиратами, либо служить более могущественным и богатым конкурентам, работа на которых сулит больше выгод. Наниматели же, будь то герцог Мекленбургский, король Иоанн, правители Шривиджаи или японские прибрежные феодалы, в свою очередь, тоже руководствовались собственными соображениями. Снарядить и поддерживать на плаву регулярный военный флот было слишком сложно и затратно, тогда как выдавать пиратам лицензии – выгодно, по крайней мере в краткосрочной перспективе. Со временем эта практика начала приводить к нежелательным результатам, потому что «пираты не обязательно подчинялись властям на суше, [но] спокойно игнорировали свои клятвы и принимали патронаж других покровителей»^{45}.

У них не было выбора?

Иногда сама мать-природа создает события, толкающие людей на путь разбоя. В имперском Китае природные катастрофы вроде наводнений, засух и тайфунов были в числе главных факторов, способствовавших крупномасштабному пиратству. Голод и эпидемии часто приводили к голодным бунтам, восстаниям и бандитизму в сельской местности и к быстрому росту их морского эквивалента – прибрежного пиратства^{46}. В Японии наводнения, голод и повсеместные эпидемии не только лишали человека средств к существованию и покоя на суше, но и способствовали регулярным вспышкам крупномасштабного пиратства. Голод 1134 года вызвал всплеск «голодного» пиратства, когда целью становились груженные зерном корабли, направлявшиеся к императорскому двору в Киото; немедленно принятые меры и две кампании, проведенные в 1134 и 1135 годах под началом прославленного самурая Тайра-но Тадамори, поставили пиратов на колени^{47}.

В Северной Европе англы, саксы и юты обратились к морскому пиратству еще в III веке, когда вследствие постепенного подъема уровня моря оказались затоплены плодородные земли, которые они прежде возделывали^{48}. Очевидно, что бандитизм и пиратство во времена пауперизации были распространены повсеместно и служили, по сути, «формой самопомощи, позволявшей при некоторых обстоятельствах избежать обнищания»^{49}. Иногда просто не было выбора. Это особенно касалось обществ, населявших территории с неблагоприятными условиями. Северные народы, откуда происходили викинги, как раз тот случай. Скандинавские государства располагались на краю прибрежного района со сложными природными условиями: бесчисленные фьорды, бурные реки и горные гряды делали сухопутное транспортное сообщение трудным или даже невозможным. В период между VIII и XI веками географические факторы, наряду с ростом населения и постепенным изменением климата, практически вынудили местных жителей обратиться к морской торговле или грабежу, а порой к тому и другому^{50}. В скандинавской культуре – культуре воинов – превыше всего ценилось личное мужество на поле боя. Здесь все воевали друг с другом: датчане – против шведов, шведы – против норвежцев, норвежцы – против датчан. Многие из этих войн сопровождались морскими сражениями и частыми набегами, опустошавшими прибрежные поселения. Археологические раскопки на шведском острове Готланд, например, обнаружили множество тщательно закопанных кладов с золотом, серебром и другими ценными предметами, относящимися к тому неспокойному периоду. Не заставили себя долго ждать и набеги на богатые берега Британии, Ирландии и континентальной Европы.

Мать-природа не только подталкивала целые общества к пиратскому промыслу, но нередко «вовлекала» их в него, создавая среду, чрезвычайно благоприятную для морского разбоя. Отличная иллюстрация – разбросанные в изобилии по Карибскому и Южно-Китайскому морям или в водах между Грецией и Левантом мелкие острова, многие из которых связывали главные морские пути и которые прекрасно подходили для того, чтобы устроить там засаду или просто подкараулить ничего не подозревающий корабль. В Средиземном море идеальные условия для этого были на Эгейских островах. В водах между Лесбосом, Тенедосом и Дарданеллами сходились три главных морских маршрута, которые соединяли Константинополь с другими основными портами Средиземноморья: первый путь шел из Венеции через Адриатическое море, второй – с Варварийского берега^[7] и из Александрии, огибая Левант и Малую Азию, а третий – с Киклад и Хиоса. В районе Эгейского архипелага эти маршруты были тем более небезопасны, что сопровождались непредсказуемыми шквалами, сильными течениями и опасными рифами. «В пиковые периоды ежегодной навигации, особенно весной и осенью, эти секторы должны были быть переполнены судами», что делало их «излюбленными охотничьими угодьями для пиратов и корсаров всех убеждений»^{51}.

На северных берегах Северного и Балтийского морей тоже хватало укромных мест в виде бухт, небольших скал и рифов, а также приморских болот, где мог скрыться из виду пиратский или каперский корабль. В особенности пираты любили Нормандские острова – Джерси, Гернси, Олдерни, Сарк. Остров Сарк, идеально расположенный для того, чтобы перехватывать морские суда, монах Юстаc превратил в свой плацдарм. Обыкновение не удаляться от берега, характерное для эпохи становления мореплавания в позднее Средневековье, затрудняло обход таких очевидных пиратских ловушек даже для самых опытных мореходов. В любом случае это не всегда было возможно, ведь путь к пункту назначения мог пролегать мимо контролируемых пиратами зон. Например, из-за двух крупных островов, Зеландии и Фюна, Каттегат (пролив, ведущий из Северного моря в Балтийское) разделен на три узких прохода – Эресунн, Большой и Малый Бельты, вместе известные как Датские проливы, и во времена виталийских братьев и ликеделеров эти воды так «прославились» нападениями пиратов, что торговые корабли ради взаимной защиты обычно плавали караванами.

В восточных морях густые мангровые рощи вроде тех, что растут вдоль берегов Малаккского пролива – еще одного труднопреодолимого участка – и Андаманского моря, позволяли пиратам поджидать жертв в засаде и бесследно исчезать после стремительного нападения.

Баб-эль-Мандебский пролив («Врата слез»), соединяющий Красное море с Аденским заливом, и Ормузский пролив, что отделяет Персидский залив от западной части Индийского океана, тоже представляют собой узкие места, печально известные благодаря пиратским атакам. Атоллы, рифы и мелкие островки позволяли скрыться небольшим суденышкам, но не давали крупным кораблям пройти по тесным и мелким акваториям между ними. Намного позже, в XIX веке, капитан королевского флота Великобритании Генри Кеппел отмечал с иронией, что «как пауки обитают там, где есть укромные уголки, так и пираты появляются там, где есть группа островов с мелкими бухтами и отмелями, мысами, скалами и рифами – в общем, все условия для того, чтобы затаиться, застать врасплох, напасть, убежать»^{52}. Хотя Кеппел писал о пиратах, с которыми боролся в XIX веке, его слова можно отнести и к позднесредневековым морским разбойникам, орудовавшим пятью веками ранее.

Несмотря на влияние средовых факторов, расцвет пиратства нельзя связывать только с ними. Сарды, например, покинули побережье и занялись пастушеством, вместо того чтобы превратить Сардинию в пиратское логово^{53}. И даже викинги, проживавшие на прибрежной полосе с крайне сложной географией, могли сделать выбор в пользу обычной торговли без морского разбоя.