Дживс, вы – гений! Ваша взяла, Дживс! Фамильная честь Вустеров

Глава VIII
Полиция бдит

Мы уставились друг на друга в немом изумлении, но, естественно, не на пустынных брегах Тихого океана, а в спальне деревенского коттеджа в Чаффнел-Риджисе. От такого сумасшедшего стука в тиши мирной летней ночи у любого слово замрет на устах. И что особенно неприятно лично для нас, оба мы мгновенно пришли к одному и тому же леденящему кровь выводу.

– Это отец! – пискнула Полина и щелчком потушила свечу.

– Это еще зачем? – Я здорово разозлился, в неожиданно наступившей темноте дело как будто приняло еще более скверный оборот.

– Как зачем? Чтобы он не увидел в окошке свет. А так подумает, что ты спишь, может быть, и уйдет.

– Как же, надейся! – съязвил я, потому что утихший было на минуту стук возобновился с еще большей настойчивостью.

– По-моему, тебе стоит спуститься вниз, – неуверенно прошептала Полина. – Или знаешь что… – Голос ее повеселел. – Давай лучше обольем его водой из окна на лестнице.

Я вздрогнул как ужаленный. Она это с таким восторгом произнесла, будто ее осенила гениальнейшая из идей, и я вдруг понял, какая это непростая миссия – принимать у себя в гостях барышню столь упрямую и своевольную. Вспомнилось все, что я слышал о безрассудстве нынешнего молодого поколения.

– Не вздумай! – горячо зашептал я. – Выкинь эту глупость из головы и никогда не вспоминай!

Я ведь что хочу сказать: Дж. Уошберн Стоукер, рыщущий в поисках блудной дочери в сухом платье, далеко не подарок. Но Дж. Уошберн Стоукер в повышенном градусе бешенства после обливания кувшином Н₂О – нет, об этом лучше не думать. Видит бог, мне совсем не улыбалось тащиться вниз и приветствовать ночного гостя, но если в качестве альтернативного варианта позволить возлюбленной дочери облить папашу с головы до ног и потом смотреть, как он рушит стены коттеджа голыми руками, то уж лучше поскорее его впустить.

– Придется ему открыть, – сказал я.

– Смотри, будь осторожен.

– Что значит – осторожен?

– Ну, просто осторожен, и все. Может быть, он все-таки не захватил ружья.

Я стал судорожно глотать какой-то комок.

– Постарайся поточнее определить шансы за ружье и против.

Она призадумалась.

– Надо бы вспомнить, южанин папа или нет.

– Что-что?

– Я знаю, что он родился в городишке под названием Картервилл, но вот в штате Кентукки находится этот Картервилл или в Массачусетсе – забыла.

– Господи, да какая разница?

– Очень даже большая. Если фамильная честь южанина опозорена, он будет стрелять.

– Думаешь, если твой отец узнает, что ты здесь, он сочтет свою фамильную честь опозоренной?

– Не сомневаюсь.

Я не мог с ней не согласиться. Действительно, вот так, с ходу, не вдаваясь в тонкости, я подумал, что в глазах строгого ревнителя морали нанесение оскорбления фамильной чести, бесспорно, имело место, однако серьезно углубиться в тему было недосуг, потому что в дверь заколотили с удвоенным напором.

– Ладно, – сказал я, – не важно, где твой папаша родился, пропади он пропадом, все равно мне надо идти и объясняться с ним, не то дверь в щепы разнесет.

– Постарайся не подходить к нему близко.

– Постараюсь.

– В молодости он был чемпионом по вольной борьбе.

– Не желаю больше ничего слышать про твоего папашу.

– Я просто хотела сказать, чтобы ты не попался ему в лапы. Где мне спрятаться?

– Нигде.

– Почему?

– Потому что не знаю, – сухо отозвался я. – В этих деревенских коттеджах почему-то нет ни тайников, ни подземных ходов. Когда услышишь, что я открыл дверь, перестань дышать.

– Хочешь, чтобы я задохнулась?

Это она отлично придумала – задохнуться, хотя, разумеется, ни один представитель славного рода Вустеров вслух такую мысль не выскажет. Удержавшись от ответа, я побежал вниз и распахнул парадную дверь. Ну, не то чтобы распахнул, а так, приоткрыл немножко, да еще с цепочки не снял.

– В чем дело? – спросил я.

И какое невыразимое облегчение я испытал в следующий миг, услышав:

– Прохлаждаться изволите, молодой человек? Вы что, оглохли? Почему не открываете?

Голос, который произнес эти слова, никак нельзя было назвать приятным, он был хрипловатый, даже грубый. Если бы он принадлежал мне, я бы серьезно задумался, не вырезать ли аденоиды в носу. Но у голоса было одно великое и неоспоримое достоинство, за которое я простил ему все недостатки: он не принадлежал Дж. Уошберну Стоукеру.

– Прошу прощения, – ответил я. – Задумался, знаете ли. Вроде как даже мечтал.

Голос снова заговорил, только теперь он звучал куда более учтиво:

– Пожалуйста, извините меня, сэр. Я принял вас за вашего слугу Бринкли.

– Бринкли отсутствует, – объяснил я, а сам подумал: вот скотина, пусть только вернется, он мне ответит за ночные визиты своих дружков. – А вы кто?

– Сержант Ваулз, сэр.

Я открыл дверь пошире. На дворе было довольно темно, но я без труда узнал стража Закона. Своими пропорциями сержант Ваулз напоминал Альберт-Холл: почти правильный шар в середине и что-то незначительное сверху. Мне всегда казалось, что природа задумала сотворить двух сержантов полиции, но почему-то забыла их разделить.

– А, сержант! – отозвался я. Эдак весело, беззаботно, пусть думает: ничто не отягощает черепушку Бертрама, разве что шевелюра. – Чем могу быть полезен, сержант?

Глаза понемногу привыкли к темноте, и я различил на обочине несколько небезынтересных объектов. Главным из них был еще один полицейский, но уже длинный и тощий.

– Это мой племянник, сэр. Констебль Добсон.

Мне, знаете ли, было не до братания с жителями деревни, этот сержант, уж если он непременно захотел представить мне всю свою семью и начать дружить домами, мог бы выбрать другое время, но я все же вежливо наклонил голову в сторону констебля и дружелюбно бросил: «Привет, Добсон». Кажется, если я ничего не перепутал, даже что-то сказал по поводу прекрасной ночи.

Однако выяснилось, что пришли они не для приятной беседы, какую в прежние времена вели в салонах.

– Вам известно, сэр, что одно из окон вашей резиденции разбито? Это обнаружил мой племянник и счел необходимым разбудить меня, чтобы я провел расследование. Окно на первом этаже, сэр, выходит во двор, стекло в одной створке целиком отсутствует.

Я про себя усмехнулся.

– Ах, окно. Это его Бринкли днем разбил, такой нескладный малый.

– Так вы знали об этом, сэр?

– Знал, конечно. Еще бы не знать. Так что не волнуйтесь, сержант.

– Вам, конечно, виднее, сэр, стоит или не стоит по этому поводу волноваться, но, на мой взгляд, есть опасность, что в дом могут проникнуть грабители.

Тут в разговор вмешался констебль, который до сей минуты молчал как истукан.

– Грабитель уже влез в дом, дядя Тед, я его видел.

– Как? Почему же ты мне раньше не сказал, дурья башка? И не называй меня «дядя Тед», когда мы при исполнении.

– Ладно, дядя Тед, не буду.

– Позвольте нам обыскать дом, сэр, – сказал сержант Ваулз.

Но я немедленно наложил на это поползновение свое президентское вето.

– Ни в коем случае, сержант, – отрезал я. – Совершенно исключено.

– Но так будет гораздо разумнее, сэр.

– Весьма сожалею, но никакого обыска.

Он расстроился и обиделся.

– Конечно, сэр, как вам будет угодно, однако вы оказываете противодействие законным действиям полиции, именно так это называется. Сейчас все, кому не лень, противодействуют законным действиям полиции. Вчера в «Мейл» была статья. Может, читали?

– Нет.

– Это в разделе очерков. Не противодействуйте законным действиям полиции, говорится в ней, общественное мнение Англии серьезно обеспокоено неуклонным ростом преступности в малонаселенных сельских районах. Я вырезал статью и хочу вклеить в свой альбом. Если в 1929 году число административных правонарушений выражалось цифрой 134 581, то в 1930-м оно выросло до 147 031, причем отмечается значительное увеличение тяжких преступлений – до семи процентов, и что же, спрашивает автор, чем объяснить это тревожное положение в стране, может быть, недобросовестной работой полиции? Нет, отвечает он, нет и нет. Законные действия нашей полиции постоянно встречают противодействие.

Видно было, что бедняга оскорблен в своих лучших чувствах. Н-да, нескладно получилось.

– Я все понимаю, сержант, – сказал я.

– Может быть, и понимаете, сэр, не спорю, но еще лучше поймете, когда подниметесь к себе в спальню и грабитель перережет вам горло.

– Господь с вами, дорогой сержант, с чего такие страсти, – сказал я. – Поверьте, мне ничего не грозит. Я только что спустился сверху и уверяю вас, ни одного грабителя там нет.

– Возможно, затаились, сэр.

– Выжидают подходящей минуты, – предположил констебль Добсон.

Сержант Ваулз тяжело вздохнул:

– Мне очень не хочется, сэр, чтобы с вами случилось что-то нехорошее, ведь вы близкий друг его светлости. Но вы проявляете такое упорство…

– Да разве может случиться что-то дурное в таком замечательном месте, как Чаффнел-Риджис?

– Напрасно вы так в этом уверены, сэр. Чаффнел-Риджис уже не тот, что прежде. Мог ли я когда-нибудь думать, что загримированные под негров музыкантишки будут петь свои дурацкие песни и смешить публику чуть не под самыми окнами полицейского участка.

– Вы относитесь к ним с недоверием?

– Начали пропадать куры, – мрачно продолжал сержант. – Несколько птиц исчезло. И я кое-кого подозреваю, да-с. Что ж, констебль, идемте. Если нашим расследованиям оказывают противодействие, нам здесь делать нечего. Доброй ночи, сэр.

– Доброй ночи.

Я закрыл дверь и в три прыжка наверх, в спальню. Полина сидела на кровати и сгорала от любопытства.

– Кто это был?

– Местная полиция.

– Зачем?

– Судя по всему, они видели, как ты влезала в окно.

– Ах, Берти, у тебя из-за меня сплошные неприятности.

– Ну что ты, я просто счастлив. Ладно, пора мне сматываться.

– Ты уходишь?

– В сложившихся обстоятельствах я вряд ли сочту возможным ночевать в доме, – чопорно объяснил я. – Потопаю в гараж.

– Неужели внизу нет какой-нибудь кушетки?

– Есть. Еще из Ноева ковчега. Старик сам ее и выгрузил на вершине Арарата. Уж лучше я в автомобиле устроюсь.

– Ой, Берти, ты в самом деле терпишь из-за меня такие неудобства.

Я капельку смягчился. В конце концов, не виновата же бедная девица в том, что случилось. Как заметил нынче вечером Чаффи, главное в жизни – любовь.

– Ладно, старушенция, не огорчайся. Если надо помочь двум любящим сердцам, мы, Вустеры, готовы мириться с любыми неудобствами. А ты укладывайся на бочок и баиньки. За меня не беспокойся.

Я изобразил лучезарную улыбочку и поскорей из спальни, потом неслышно вниз, отворил парадную дверь в сад, где вовсю благоухала ночь, однако не отошел я и десяти шагов от дома, как на плечо мне опустилась тяжелая рука. Я вздрогнул – больно же, черт, ну и испугался, конечно, а какая-то тень рявкнула:

– Попался!

– Пустите! – крикнул я.

Тень оказалась констеблем Добсоном из полицейского участка Чаффнел-Риджиса. Он кинулся извиняться:

– Ой, сэр, простите, пожалуйста, сэр. А я думал, это грабитель.

Я заставил себя благодушно хихикнуть – ну прямо молодой сквайр, ободряющий сконфуженную челядь.

– Ладно, констебль, бывает. А я вышел прогуляться.

– Ага, сэр, понимаю. Свежим воздухом подышать?

– В самую точку, констебль. Как вы удивительно тонко подметили, именно подышать свежим воздухом. В доме духотища.

– Это точно, сэр.

– И теснотища.

– И не говорите, сэр. Ну что же, сэр, доброй ночи.

– Доброй ночи, констебль. Тра-ля-ля-ля!

Пережив этот легкий шок, я пошел своей дорогой. Дверь гаража у меня оставалась открытой, и сейчас я ощупью пробрался к своему автомобилю, радуясь, что наконец-то я снова один. Возможно, в другом настроении я счел бы констебля Добсона приятным и интересным собеседником, но мне нынче вечером было приятнее его отсутствие. Я влез в свой двухместный «Уиджен», откинулся на спинку – ну вот, сейчас-то я наконец засну.

Не знаю, удалось ли бы мне проспать ночь сладким, безмятежным сном, если бы мне больше никто не мешал, это вопрос спорный. Что касается двухместных автомобилей, я всегда считал свой достаточно комфортабельным, но ведь мне ни разу не приходилось в нем ночевать, и вы не поверите, какое множество разнообразных выпуклостей вдруг вылезает из его обивки, как только вы попытаетесь превратить его сиденье в ложе.

Однако меня лишили возможности провести объективную проверку, так уж случилось. Я пересчитал всего каких-нибудь полтора стада овец, как в лицо мне ударил свет фонаря и чей-то голос приказал выйти из автомобиля.

Я сел.

– А, сержант! – сказал я.

Еще одна неловкая встреча. Обе стороны в замешательстве.

– Это вы, сэр?

– Я.

– Простите, сэр, что потревожил вас.

– Ничего.

– Вот уж никак не думал, сэр, что это вы, сэр.

– Решил вздремнуть в своем авто, сержант.

– Понимаю, сэр.

– Ночь такая теплая.

– Это да, сэр.

Говорил сержант почтительно, однако я не мог отделаться от подозрения, что он слегка насторожился. Что-то в его манере навело меня на мысль, что он считает Бертрама малым с причудами.

– В доме душно.

– Душно, сэр?

– Я летом часто сплю по ночам в машине.

– Вот как, сэр?

– Доброй ночи, сержант.

– Доброй ночи, сэр.

Вы сами знаете, что бывает, если спугнуть первый сон: теперь вы нипочем не заснете. Я снова свернулся на сиденье калачиком, но было ясно, что о сне лучше забыть. Я пересчитал овец еще в пяти довольно больших стадах, но без малейшего толку. Ладно, попробуем что-нибудь другое.

Я не очень основательно исследовал мои владения, но однажды утром неожиданно начавшийся ливень загнал меня в какой-то сарай в юго-западной части поместья, там наемный садовник хранит свой инвентарь, цветочные горшки и много чего еще, и, если память мне не изменяет, на полу там лежала груда мешков.

Возможно, вы скажете, что не все человечество представляет себе постель в виде груды мешков, и будете совершенно правы. Но, промаявшись полчаса на сиденье спортивного авто, вы обрадуетесь и мешкам. Да, бокам на них жестковато, к тому же они здорово пахнут мышами и въевшейся землей, зато они обладают одним неоспоримым преимуществом: на них можно вытянуться во всю длину. А именно этого мне сейчас хотелось больше всего на свете.

От рогожи, на которой я через две минуты растянулся, кроме плесени и мышей, пахло еще и садовником, и в первую минуту я испугался, не крепковат ли букет. Однако довольно скоро к нему принюхался и даже стал находить запахи не лишенными приятности. Помню, я вдыхал их полной грудью, в общем-то даже упивался ими. Примерно через полчаса ко мне начала подкрадываться сладкая дремота.

Но ровно через пять минут дверь распахнулась, и старый знакомец фонарь снова ударил в лицо.

– А! – воскликнул сержант Ваулз.

Констебль Добсон издал в точности такой же возглас.

Нет, черт возьми, пора поставить этих полицейских ищеек на место. Я понимаю, что нельзя оказывать противодействие законным действиям полиции, но если полиция всю ночь напролет рыщет по вашему парку и будит вас всякий раз, едва вы начинаете задремывать, этой полиции, будь я неладен, непременно следует оказывать противодействие.

– Ну? – грозно спросил я, совсем как аристократ былых времен. – Что на сей раз?

Констебль Добсон, в восторге от самого себя, залопотал, как он заметил меня в темноте, я куда-то крался, а он бросился выслеживать меня, как леопард, сержант же Ваулз, который не любил, чтобы племянники выскакивали вперед, утверждал, что обнаружил меня первым и тоже выслеживал, как леопард, ничуть не хуже констебля Добсона, однако, выплеснув свой взволнованный рассказ, оба вдруг неожиданно умолкли.

– Так это опять вы, сэр? – вопросил сержант с некоторым ужасом в голосе.

– Да, черт возьми, я! Что означает эта травля, позвольте спросить? Спать в таких условиях решительно невозможно.

– Простите, сэр, пожалуйста, простите. Разве могло мне прийти в голову, что это вы?

– А что, собственно, в этом такого?

– Помилуйте, сэр, чтобы вы спали в сарае…

– Вы не станете отрицать, что сарай принадлежит мне?

– Конечно, нет, сэр. Но это как-то странно.

– Не вижу ничего странного.

– Дядя Тед хотел сказать «чудно», сэр.

– Не твое дело, что хотел сказать дядя Тед. И перестань называть меня дядей Тедом. Нам показалось, сэр, что это как-то необычно.

– Не разделяю вашего мнения, сержант, – жестко отрезал я. – Я имею полное право спать, где мне заблагорассудится, вы согласны?

– Согласен, сэр.

– То-то же. Например, в угольном подвале. Или на крыльце своего дома. Сейчас я выбрал сарай. И буду очень вам благодарен, сержант, если вы удалитесь. Эдак мне и до рассвета не заснуть.

– Вы предполагаете провести здесь всю ночь, сэр?

– Конечно. Есть возражения?

Припер-таки я его к стенке. Он растерялся.

– Нет, отчего же, сэр, какие могут быть возражения, если вам так хочется. И все-таки это как-то…

– Странно, – не выдержал сержант Добсон.

– Непонятно, – сказал сержант Ваулз. – Совершенно непонятно, сэр, почему вы, сэр, при наличии собственной кровати, если можно так выразиться…

Нет, черт возьми, с меня довольно.

– Я ненавижу кровати, – отрубил я. – Видеть их не могу. С детства.

– Понятно, сэр. – Он помолчал. – Удивительно теплая нынче ночь, сэр.

– Да, удивительно.

– Мой племянник сегодня чуть не получил солнечный удар. Верно, констебль?

– Это как это? – удивился констебль Добсон.

– Сделался такой чудной.

– Неужели?

– Да, сэр. Вроде как размягчение мозгов случилось.

Надо втолковать этому идиоту, не прибегая к излишне резким выражениям, что час ночи – не самое подходящее время обсуждать размягчение мозгов у его племянника.

– Вы расскажете мне о состоянии здоровья всех ваших родственников как-нибудь в другой раз, – сказал я. – Сейчас я хочу, чтобы меня оставили в покое.

– Хорошо, сэр. Доброй ночи, сэр.

– Доброй ночи, сержант.

– Позвольте задать вам вопрос, сэр, у вас нет такого ощущения, будто стучит в висках?

– Что вы сказали?

– В ушах не звенит, сэр?

– Да, вроде бы начинает звенеть.

– Ага! Ну что ж, сэр, еще раз доброй вам ночи.

– Доброй ночи, сержант.

– Доброй ночи, сэр.

– Доброй ночи, констебль.

– Доброй ночи, сэр.

Дверь тихо закрыли. Минуты две, я слышал, они шептались, будто две знаменитости, приглашенные на консилиум к больному. Потом вроде бы ушли, потому что все стихло, только волны плескались у берега. И честное слово, они плескались так мирно, размеренно, что у меня стали слипаться глаза, и через десять минут после того, как я с отчаянием понял, что теперь никогда в жизни мне уже не заснуть, я спал сладким сном младенца.

Но, как вы сами понимаете, сон мой длился недолго – ведь я был в Чаффнел-Риджисе, а этот городишко бьет в Англии рекорд по числу любителей совать нос в чужие дела на квадратный фут. Уже через минуту кто-то тряс меня за руку.

Я сел. Привет, старый знакомец фонарь.

– Какого черта… – начал я с большим чувством, но слова замерли у меня на губах.

Знаете, кто тряс меня за руку? Чаффи.

Глава IX
Свидание влюбленных

Бертрам Вустер в любое время дня и ночи рад встрече с друзьями, у него всегда готова для них приветливая улыбка и острое словцо. С одной, впрочем, небольшой поправкой: условия должны благоприятствовать встрече. Нынешние условия встрече не благоприятствовали. Вряд ли вы кинетесь скакать с щенячьей радостью вокруг бывшего однокашника, нежданно-негаданно появившегося в непосредственной близости от вас, если в это самое время его невеста почивает младенческим сном в вашей постели, облачившись в вашу любимую лиловую пижаму.

Поэтому остроумной шутки не последовало. Я даже приветливой улыбки изобразить не смог. Я просто сидел, уставившись на него, пытался сообразить, как он здесь оказался, долго ли намерен пробыть и сколько шансов из ста, что Полина Стоукер вдруг не высунет из окна голову и не закричит: «Ай, в доме мышь, Берти, иди скорей и прогони ее!»

Чаффи склонился ко мне, точно врач к тяжелобольному. На заднем плане взмахивал крыльями сержант Ваулз, готовый оказать помощь, точно опытный медбрат. Куда девался констебль Добсон, не знаю. Неужто помер? Вот было бы смеху. Но нет, надо думать, он продолжает свой ночной дозор.

– Пожалуйста, Берти, не волнуйся, – уговаривал меня Чаффи. – Ну что ты, дружище, это же я.

– Я нашел его светлость на берегу, возле пристани, – пояснил сержант.

Я здорово разозлился. Ну конечно, все разыгралось как по-писаному. Как вы думаете, что будет делать влюбленный такого масштаба, как Чаффи, если его разлучат с дамой сердца? Пропустит стаканчик и на боковую? Да никогда в жизни! Он придет к ее дому и будет стоять под окнами. А если дама на яхте и яхта стоит в заливе на рейде, тогда, конечно, нужно как угорелому метаться по берегу. Все это, без сомнения, прекрасно, но в нынешних обстоятельствах жутко некстати, и это еще если подбирать деликатные выражения. А злился я потому, что сообразил: явись он на место своих воздыханий чуть раньше, встретил бы свою красавицу, когда она вылезала на берег, и не было бы сейчас этой дурацкой путаницы.

– Берти, сержант за тебя беспокоится. Ему показалось, ты как-то странно себя ведешь. И он привел меня к тебе. Очень правильно сделали, Ваулз.

– Спасибо, милорд.

– Разумный, здравый поступок.

– Спасибо, милорд.

– Что мудро, то мудро.

– Спасибо, милорд.

Меня начало тошнить от них.

– Стало быть, Берти, у тебя солнечный удар?

– Никакого солнечного удара у меня нет, черт вас всех возьми.

– Мне Ваулз сказал.

– Твой Ваулз – идиот.

Сержант обиделся:

– Прошу прощения, сэр, но вы мне сами сказали, что у вас в ушах звенит, я и заключил, что у вас размягчение мозгов.

– Верно. Ты, старина, слегка не в себе, так ведь? – ласково говорил Чаффи. – Иначе бы не улегся здесь спать, согласен?

– А почему я не могу здесь спать?

Чаффи и сержант переглянулись.

– Но ведь у тебя есть спальня, дружище. Прекрасная, замечательная спальня, сам подумай. Там тебе было бы гораздо удобней.

Мы, Вустеры, быстро соображаем, что к чему. Я понял, что надо достаточно убедительно объяснить мое переселение сюда.

– У меня в спальне паук.

– Как ты сказал – паук? Красный?

– Скорее розовый.

– С длинными ногами?

– Да, ноги довольно длинные.

– И конечно, волосатый?

– Еще какой волосатый.

Свет фонаря освещал физиономию Чаффи, и тут я заметил, что его выражение изменилось. Только что передо мной был чуткий, добрый доктор Чаффнел, встревоженный тяжелым состоянием больного, к которому его вызвали среди ночи, и вдруг он гнусно ухмыляется, встает, отводит сержанта Ваулза в сторону и выносит диагноз, из которого явствует, что он истолковал случившееся в искаженном свете.

– Не волнуйтесь, сержант, ничего страшного. Он просто надрался как свинья.

Наверное, ему казалось, что он тактично понизил голос, но я отлично слышал каждое слово, равно как и ответ сержанта:

– Да что вы говорите, милорд!

По его голосу можно было сразу определить, что это говорит именно сержант полиции, до которого наконец-то дошло.

– В том-то все и дело. Ничего не соображает. Обратили внимание, какой у него пустой взгляд?

– Да, милорд.

– Я его не раз таким видел. Как-то после ужина гребцов в Оксфорде он вбил себе в башку, что он – русалка, и все норовил нырнуть в университетский фонтан и играть там на арфе.

– Молодость, молодость, – снисходительно заметил сержант, проявляя широту взглядов.

– Надо отнести его в постель.

Я в ужасе вскочил и задрожал.

– Не хочу ни в какую постель!

Чаффи умиротворяюще похлопал меня по плечу:

– Ничего, Берти, все обойдется. Мы понимаем. Ясное дело, ты испугался. Огромный страшный паук. Любой испугался бы. Но больше бояться не надо. Мы с Ваулзом поднимемся к тебе в комнату и убьем его. Ваулз, вы ведь не боитесь пауков?

– Нет, милорд.

– Слышишь, Берти? Ваулз тебя защитит. Сколько пауков вы когда-то убили в Индии? Помнится, вы рассказывали.

– Девяносто шесть, милорд.

– И ведь крупные были, да?

– Огромные, милорд.

– Ну вот видишь, Берти. Чего тут бояться? Подхватите его под руку, сержант. А я подхвачу с этой стороны. Ты сиди спокойно, Берти, мы тебя поднимем.

Вспоминая эту сцену, я думаю, что наверняка в этом месте совершил ошибку. Возможно, стоило сказать им пару ласковых, но вы ведь сами знаете, когда особенно нужно сказать пару ласковых, эти ласковые как раз и не находятся. Сержант клещами сжал мою левую руку, и все мысли улетучились. И потому, не найдя слов, я пхнул его в пузо и вырвался на свободу.

Однако в темном сарае, забитом всяким садовым хламом, на такой скорости далеко не убежишь. Можно на что угодно налететь и грохнуться. Я и налетел на лейку и упал, отвратительно шмякнувшись об пол головой, а когда сознание вновь забрезжило, обнаружилось, что меня несут сквозь летнюю ночь по направлению к коттеджу, Чаффи обхватил подмышки, сержант Ваулз держит ноги. И в таком вот тесном единении мы прошествовали сквозь парадный вход и поднялись по лестнице. В общем-то нельзя сказать, чтобы они меня волокли, однако положение, в котором я находился, вполне могло ранить самолюбие.

Мне, впрочем, сейчас было не до самолюбия. Мы приближались к спальне, и я представлял себе, какая разразится катастрофа, когда Чаффи откроет дверь и увидит, что там внутри.

– Чаффи, – сказал я, и сказал очень серьезно, – ты в эту комнату не входи.

Но кто поймет, серьезно вы говорите или не серьезно, если голова у вас болтается чуть не у самого пола, а язык провалился в гортань. Словом, я издал какое-то бульканье, и Чаффи истолковал его совсем в другом смысле.

– Да, да, понимаю, – сказал он. – Ты уж чуть-чуть потерпи. Сейчас мы уложим тебя в постельку.

Я счел его манеру оскорбительной и хотел ему об этом заявить, но вдруг от изумления и вовсе лишился дара речи – в прямом, а не переносном смысле слова. Носильщики неожиданно вскинули меня и бросили на кровать, где оказались лишь одеяло и подушка. Барышня в лиловой пижаме испарилась.

Я лежал и раздумывал. Чаффи нашел свечу и засветил ее, теперь можно было и осмотреться.

Полина Стоукер исчезла без следа, и тьма, как необъятная могила, уже любимый облик поглотила, как выразился однажды Дживс.

Странно, до чертиков странно.

Чаффи прощался со своим помощником:

– Спасибо, сержант. Теперь я сам справлюсь.

– Смотрите, милорд, а то я останусь.

– Нет-нет, не надо. Он сейчас, по обыкновению, заснет.

– Тогда я и в самом деле пойду, милорд. Поздновато уже.

– Да, конечно, ступайте. Доброй ночи.

– Доброй ночи, милорд.

И он затопал по лестнице с таким грохотом, как будто спускался не один сержант, а целый десяток. Чаффи же принялся стаскивать с меня штиблеты, прямо как мать со спящего ребенка, и при этом приговаривал:

– Вот так, Берти, вот так, глупенький, теперь ложись поудобней, глазки закрой и баиньки.

Я уж и не знаю, стоило мне тогда высказать свое мнение относительно нестерпимо снисходительного тона, каким он сюсюкал надо мной, называя глупеньким, или не стоило.

Конечно, язык чесался съязвить, но я понимал, что одной ехидной репликой его не прошибешь, нужно что-то поосновательней, и пока я формулировал в уме сокрушительный набор разоблачений, дверь чулана в коридоре возле спальни отворилась, и из нее выпорхнула на свет божий Полина Стоукер, беспечная, как птичка. Мало сказать беспечная, она, судя по всему, от души веселилась.

– Ну и ночка выдалась! – со смехом сказала она. – Просто чудом пронесло. А кто это был, Берти? Я слышала, как они уходили.

И вдруг она увидела Чаффи, ойкнула, взвизгнула, и глаза засияли светом любви, как будто кто-то повернул выключатель.

– Мармадьюк! – вскричала она и замерла, в изумлении распахнув глаза.

Если она удивилась, то что говорить о бедном моем школьном приятеле, он при виде ее просто глаза вытаращил, причем не фигурально, а в буквальном смысле слова. Повидал я на своем веку, как люди удивляются, много было всякой интересной мимики, но такой выразительности, как Чаффи, никто не достиг. Брови взлетели вверх, челюсть отвалилась, глаза выскочили из орбит дюйма на два. При этом он пытался что-то произнести, но вместо речи получалось нечто совсем уж позорное – резкие сиплые всхлипы, какие вы слышите по радио, когда слишком быстро крутите ручку настройки, ну разве что немного тише.

Полина между тем двинулась к нему – воплощенное счастье при встрече с любовником-демоном, и сердце Бертрама кольнула жалость к бедняжке. Понимаете, любому стороннему наблюдателю, как, например, я, было, увы, слишком ясно, что она совсем не так все поняла. Для меня-то Чаффи открытая книга, я видел, как фатально она заблуждается в трактовке причины его нынешнего волнения. Производимые им странные звуки, которые казались ей любовным призывом, я диагностировал как гневный, негодующий рык мужчины, который застал свою невесту на чужой территории в лиловой пижаме и ранен в самое сердце, уязвлен в лучших чувствах и страдает, как от зубной боли.

А она, святая простота, на седьмом небе от счастья, что видит его, она и подумать не могла, что он сейчас, в эту минуту, способен испытывать при виде ее какие-то иные чувства, кроме столь же самозабвенной радости. И потому, когда он сделал шаг назад и с саркастическим смехом скрестил руки на груди, она отпрянула, как будто он ткнул ей в глаз спичкой. Свет в лице погас, на нем появились растерянность и боль, словно танцовщица-босоножка, исполняющая Танец Семи Покрывал, вдруг наступила на кнопку.

– Мармадьюк!

Чаффи снова издал свой саркастический смех.

– Ты! – произнес он, обретя наконец дар речи – если это можно назвать речью.

– Что случилось? Почему ты так смотришь?

Я понял, что пора мне вмешаться. Когда Полина появилась из чулана, я встал с постели и начал потихоньку продвигаться к двери с оформленной лишь в общих чертах идеей рвануть в открытые, широкие пространства. И все же я остался, отчасти потому, что недостойно носящему имя Вустера бежать при таких обстоятельствах, отчасти потому, что был без ботинок. И вот я выступил на сцену и произнес мудрые слова:

– Чаффи, дружище, не нужно задавать никаких вопросов, не нужно сомневаться, ты должен просто несокрушимо верить. Поэт Теннисон…

– Заткнись, – прошипел Чаффи. – Тебя я вообще слушать не желаю.

– Воля твоя, – ответил я. – И все равно: благородная норманнская кровь хорошо, но истинное нерассуждающее доверие лучше, никуда от этого не денешься.

Лицо Полины выразило недоумение.

– Истинное нерассуждающее доверие? Зачем?.. Ой! – вдруг вскрикнула она и умолкла. Я заметил, что на ее щеках вспыхнул густой румянец. – А-а! – снова вырвалось у нее.

Ее щеки запылали еще ярче. Но теперь их заливал не румянец смущения, о нет. Первый возглас «Ой!» вырвался у нее, когда она заметила, что на ней пижама, и вдруг осознала двусмысленность своего положения. Второй возглас прозвучал совсем по-другому. Это был вопль разъяренной тигрицы.

Вы, конечно, сами все понимаете. Пылкая, отважная девушка преодолевает множество преград, чтобы увидеться с любимым человеком, прыгает с яхт, плывет в ледяной воде, влезает тайком в коттедж, облачается в чужие пижамы, и вот теперь, когда полное опасностей путешествие позади и она ждет от своего избранника нежной улыбки и слов любви, он встречает ее насупленной физиономией, кривой усмешкой и подозрением в глазах, – словом, мордой об стол, именно так это и называется. Естественно, она немного расстроена.