– Кашляю, Настенька, от табака. Кроме того, дочурка, ты уже убедилась, что на воде я выхожу из повиновения всех твоих забот и желаний. Чтобы не волновалась, накину шинель.

Муравьев, сняв с вешалки шинель, накинул ее на плечи адмиралу.

– В таком случае я тоже пойду с вами.

– Нет, доченька, разреши нам быть без тебя. Может начаться мужской разговор.

– Хорошо, папа.

– Конечно, недовольная моим отказом, ты сейчас завяжешь свои губы пышным бантиком?

Настенька, засмеявшись, ответила:

– Ошибаешься. Не завяжу. Хотя мне очень обидно, что не буду слышать ваш мужской разговор о происходящих событиях. Попробуй, папа, разуверить меня, что я не права?

– Права. Но мы идем с Вадимом вдвоем.

– А Миша?

– Будем рады, если у него есть желание прогуляться.

– Прошу меня извинить, нестерпимо болит голова…

Выйдя на пустынную палубу, адмирал и Муравьев молча обошли два круга. Адмирал, закурив, откашливался. На реке дул низовой ветер и воздух был влажным.

Адмирал, остановившись на корме, спросил:

– Мне интересно ваше мнение, Вадим, обо всем происходящем. У молодежи теперь обо всем свое особое мнение. И я нахожу это правильным. Как вы думаете, почему после недавних успехов на фронтах вдруг началось такое паническое отступление, похожее на безудержное бегство? Надеюсь, не оставите мой вопрос без ответа?

Муравьев ответил не сразу:

– Удовлетворит ли вас мой ответ, адмирал? Я очень озлоблен, наблюдая происходящее вокруг меня. Меня бесит вранье о несокрушимости колчаковской Сибири, бесит вранье наших газет о скорой гибели советской власти. И не скрою, что порой мне кажется, что уже присутствую при начале конца. Начало конца, когда светлая идея о создании единой неделимой России, отвоеванной нами у большевиков, окажется просто-напросто бредовой мечтой ловких, жуликоватых политиков, как отечественных, так и иностранных, греющих руки на страдании русских в Гражданской войне. Все происходящее так не похоже на неповторимую легенду о затонувшем на глазах врагов благочестивом граде Китеже. Сибирь, в которой мы еще держимся. Омск с его неблагочестием вместе с нами, грешными, не затонет в Байкале на глазах большевиков, а мы, оказавшись под их властью, ощутим немыслимые горести тяжелых испытаний. Омск не станет новым Китежем. Я видел благочестие нашей жизни в Екатеринбурге, и мне трудно поверить, что в Омске совсем иная жизнь.

– В чем главная причина наших неудач?

– Причин много. Главная – отсутствие человека, которому можно верить, что именно его разум и воля способны осуществить желанное всеми нами будущее России. Кроме того, у нас нет ясности, какую мы хотим новую Россию. У большевиков есть предельная ясность, они громко заявляют, что их будущее – власть пролетариата и его диктатура. Народ их тоже боится, но верит, что у них есть воля сдержать слово об обещанной Советской России. И я уверен. Да, именно уверен, что русский народ верит большевикам не только потому, что находится под игом их страшного террора. Народ верит им если не сердцем, то разумом. Я видел, Владимир Петрович, страх наших солдат в боях перед красными. В нашей армии уже знают большевистских революционных героев. Чапаев живая легенда. А где наши герои с ореолом, подобным чапаевскому? Их у нас нет.

Зато у нас есть генералы, мнящие себя полководцами, но ради своего мещанского честолюбия враждующие между собой, подставляющие друг другу ножки при невыгодных для них выполнениях боевых заданий.

– Но ведь у нас немало говорят о Каппеле? Его войска сражаются.

– Сражаются. Но разве не знаете, что популярность Владимира Оскаровича многим высшим чинам не по душе. Например, генерал Ханжин считает его неумным карьеристом, сделавшим себе славу психическими атаками офицерского полка. Все мы, адмирал, будем сражаться до тех пор, пока нами правит страх перед большевиками.

– Песья свора наших генералов, Вадим, еще полбеды. Главная наша беда, что мы идем на поводу Антанты. У этого иноземного капиталистического ворья подлая ставка на нашу вражду. Они еще сами не решили, чего им сделать с Россией, добившись ее полного изнеможения в междоусобной распре. Что льется кровь русского народа, им наплевать. И я уверен, что Колчак, ставший Верховным правителем при их содействии, правит Сибирью со связанными руками.

– Но тогда почему не скажет об этом своей армии, которая поможет ему развязать руки?

– Чем? Оружием, которое она получает от наших союзников по борьбе с большевиками?

– Мы платим за него русским золотом.

– Русским золотом! Вот оно-то заставляет этих стервятников разжигать нашу вражду между собой, вражду генералов, чтобы под шумок наживаться на страшной беде русского народа.

Уверен, Вадим, что вы не задумывались над тем, была бы Гражданская война такой жестокой по нашей озверелости, если бы в ней не принимали участие интервенты? Я думаю об этом постоянно. Вот в этом, считаю, главная причина наших неудач, ведущих Белое движение к катастрофе. Мы, несомненно, идем к катастрофе. В этом меня убеждает даже мнение моего преданного матроса – Егорыча. А что, если мой сын и ваш отец правы в том, что, презрев все страхи перед социалистической революцией, остались преданными чаяниям народа, кровь которого течет в их жилах.

Уверен, что не за горами то время, когда и нам с вами придется допрашивать свою совесть, что же нам делать? Быть с Родиной или изгоями без нее?

Конечно, услышав это, вы удивлены, до чего может додуматься старый адмирал русского флота, когда ему страшно от одиноких раздумий. Мне страшно даже думать о подлости, которую, видимо, придется сделать. Уйти по своей воле за пределы России в бедственное для нее время и всего-навсего только из-за того, что разум не может понять правду всего происходящего в Гражданской войне. Россия свою судьбу решит без нас. Теперь это мне ясно. Но я хочу уверить себя, что еще можно что-то сделать, чтобы и для меня в этой судьбе нашлось место для жизни после того, как мы, противники большевизма, так упорно мешали народу наладить в стране мирную жизнь, мешали по указке наших незадачливых политиков, связанных подлейшим сговором за нашими спинами с интервентами.

Однако пойдемте спать! Ибо ни в эту ночь, ни во все последующие ночи мы вряд ли поборем в себе въедливый классовый страх перед волей народа, идущего с большевиками к утверждению советской власти. Мы не решим этого еще и потому, что политически безграмотны. Для меня лично все политические революционные партии с их программами и посулами, якобы необходимыми для будущей государственной структуры России, одинаково непонятны и неприемлемы.

И порой мне даже бывает стыдно, что, сознавая обреченность своего класса, я до сих пор живу, не имея мужества прервать даже мне самому не нужную жизнь.

Адмирал только от четвертой спички раскурил очередную папиросу. Муравьев проводил его до каюты.

– Покойной ночи, Владимир Петрович.

– Уверены, что она будет покойной? Разворошили мы свои рассудки непозволительно вольными для нас рассуждениями. Не обижайтесь на старика за понятую им правду о своей никчемности. Не обещайте, в память об этом разговоре, все-таки решить вопрос, как поступить, когда вам придет необходимость расстаться с Россией, презреть в себе страх или, пригрев его за пазухой, порвать кровную связь с родным народом. Покойной ночи!

Оставшись в одиночестве на пустынной палубе, Муравьев сел на скамейку, плотно прижав холодные ладони к горячему лицу.

Над Тавдой висел чернильный мрак ночи, проженный калеными угольками высоких звезд…

Глава третья

1

Приближаясь к слиянию Тавды с Тоболом, пароход «Товарпар» повстречал идущие за оставшимися беженцами пароходы «Иван Корнилов» и «Фелицата Корнилова».

Пароходы обменялись протяжными, приветственными гудками, а их капитаны в медные рупоры пожелали друг другу счастливого плавания.

2

Ранним утром при ослепительном сиянии солнца «Товарпар» пристал к пристани города Тара.

В городе колокола благовестели к ранней обедне. Под крутым косогором берега с реки поднимались бородки тумана, а в спокойной глади реки четко отражались стоявшие по берегу дома и избы с окнами, изукрашенными деревянными кружевами наличников.

По пароходу быстро разнесся слух, что едва он успел причалить, как на него вступил дежурный офицер комендантского управления с приказанием всем находящимся на судне офицерам немедленно явиться к коменданту.

Столь незначительное событие, такое понятное в военное время, однако, вновь взбудоражило едва обретенный покой пассажиров. Опять все ходили с озабоченными лицами, обменивались мнениями, почему именно только офицеры, и при том так срочно, понадобились коменданту.

Успокаивая волнения пассажиров, капитан обещал лично побывать у коменданта и объявил, что пароход у пристани простоит несколько часов, ибо необходимо пополнить запас топлива.

Спокойная уверенность капитана, его обещание лично все выяснить скоро заставили пассажиров за утренними заботами забыть уход офицеров. Многие отправились в город поставить в церквах свечки Николаю Угоднику, купить хлеба, чаю и сахара, а также других продуктов, ибо не все пассажиры могли пользоваться пароходной кухней из-за ее дороговизны.

Настенька с мичманом Суриковым вышли на палубу, намереваясь сойти на берег для прогулки, но девушку невольно заинтересовала группа пассажиров, окружившая невысокого ростом седого мужчину в пенсне в золотой оправе. Он говорил о городе, и говорил громко.

– Миша, послушаем? – спросила Настенька Сурикова, а он ответил:

– Конечно. Видимо, речь идет о чем-то интересном.

Они подошли поближе к группе и, остановившись, слушали.

– Да, господа хорошие, на вид Тара уютный, сонный, сибирский городок, торгующий крупчаткой, овсом и сыромятными кожами. Глядя на него, не подумаешь, что у него может быть особая, тягостная история. А она у него была, и не только тягостная, а без преувеличения трагедийная.

Мужчина замолчал, внимательно оглядев всех слушателей, и, убедившись, что у них есть интерес к его рассказу: продолжал:

– Что же произошло в Таре в первой половине восемнадцатого века? Что претерпел городок в годы самодержавного величия в империи Петра Великого?

– Будьте любезны сказать, что же произошло, – нетерпеливо спросила высокая дама в горностаевой пелерине.

Рассказчик чиркнул в ее сторону недовольным взглядом и, понизив голос, со вздохом произнес:

– Произошла трагедия. Могу с уверенностью сказать, что никто из вас, господа хорошие, никогда еще не слышал о так называемом тарском пропавшем бунте. И это понятно. Ни в одном учебнике истории о нем нет даже самого краткого упоминания. Но трагедия в Таре произошла. Причиной ее явился известный указ Петра Великого от 5 февраля 1722 года. Гласил этот указ о том, что правящий Российской империей император может по своей воле назначить себе наследника.

– Скажи на милость! – прошептал стоявший в группе русоволосый священник, перекрестившись, поцеловал висевший на его груди серебряный наперстный крест.

Рассказчик, сняв пенсне, протер его пальцами и, держа в руке, продолжил:

– Что же вытекало, господа хорошие, из царского указа? А вытекало нижеследующее. Необходимо было всех российских верноподданных незамедлительно во всей империи приводить к присяге будущему, еще не названному, совершенно неведомому наследнику, известному пока только самому Петру Великому.

Кому из нас не известно, что благодаря смелому реформаторству Петра на Руси почитали за Антихриста, а поэтому обнародованный царский указ вызвал в стране волнения. На Урале и в Сибири было главное скопление беглой Руси, крестившейся двумя перстами, и естественно, ожила молва, что по царской воле народ должен присягать неведомому, грядущему Антихристу, да такому страшному, что его имя невозможно даже вымолвить.

– Кого царь Петр все же назвал своим наследником? – снова с прежним нетерпением спросила дама в горностаевой пелерине.

– Не успел император назвать наследника! Не успел. Попрошу не прерывать мое изложение вопросами. Ибо все расскажу по порядку. И так начались по Уралу и Сибири бунты, и в мае 1722 года вот в этом городке Таре начался бунт населения совместно с казачьим гарнизоном против принесения присяги не названному царем наследнику.

Сполох о бунтах на уральской земле и в сибирских городах, а особенно о самом дерзком из них, тарском, бунте достиг столицы, и император, крутой до жесткости по характеру, незамедлил на него откликнуться своей волей.

Присланный под Тару карательный отряд после многодневного сражения с городским гарнизоном в конце концов захватил город. Началось жесточайшее следствие, повлекшее за собой массовые аресты и казни. Особенно бесчеловечно обошлось следствие с зачинщиками бунта. Их четвертовали и даже сажали на колы в назидание будущим потомкам.

Однако все это сугубо мрачное историческое событие не стало гласностью. После смерти Петра о нем монархи предпочитали хранить молчание. А казнено было более тысячи человек.

– Как вы узнали об этом? – спросили сразу несколько слушателей.

– Случайно, господа хорошие. Прочитав буквально несколько строк о страшных тарских событиях в книге известного сибирского историка Словцова, опубликованной в 1838 году. Прочитав подобные строки, естественно, начал искать им подтверждения в памяти жителей город, и, надо сказать, узнал много интересного. Вот если пойдете в город, обратите внимание на соборной площади на два больших деревянных креста. Старожилы их старательно обновляют. Официально известно, что поставлены они для молебствий, а на самом деле стоят на местах, где казнили бунтовщиков.

– Вы, видимо, бывали в городе?

– В молодые годы я учительствовал в Таре.

В этот момент к Настеньке с Суриковым подошла знакомая по пароходу дама, вернувшаяся из города. Еще не услышав от нее ни одного слова, девушка по ее взволнованному до бледности лицу догадалась, что она принесла тревожные новости.

– Анастасия Владимировна, если бы только знали, что я услышала в мясной лавке. Не поверите! Позавчера в городе было сражение с большевиками. Конечно, не с красными войсками, а только с сочувствующими им рабочими и крестьянскими отрядами. Они грабят деревни и села, обстреливают проходящие пароходы, даже останавливают их для ограбления и насилия над женщинами. Едва дошла до пристани, от узнанного ноги стали совсем ватными. Мы-то ведь с вами на пароходе, да еще на каком шикарном. А сколько среди нас богатых людей. Что, если?.. Сохрани, Господи, нас грешных. Извините побегу: надо со всеми поделиться страшной новостью. Адмиралу не забудьте сказать. Простите, побегу…

Офицеры, вызванные к коменданту, вернулись на пароход вооруженными карабинами с двумя пулеметами.

Их появление разом разворошило в пассажирах недавние страхи. Со слов офицеров, известие о нападении на город красных партизан подтвердилось.

Богатые пассажиры старались уговорить знакомых взять временно на сохранение их ценности, ибо если отнимут у одних, то есть надежда, что у кое-кого они все же сохранятся.

Началось приготовление судна к обороне. Листами котельного железа укрыли рубку штурвального и в ней установили пулемет.

Родители малолетних детей получили от капитана Стрельникова распоряжение уложить их на ночь в носовой части трюма.

Вечером во время прогулки генерала Случевского по палубе от внимания пассажиров не ускользнула незначительная, на первый взгляд, мелочь на генеральском френче. На нем золотые погоны заменили погонами защитного цвета, на которых химическим карандашом зигзаги едва намечены тонкими линиями…

Перед полуночью «Товарпар» покинул Тару.

Шел по реке без сигнальных огней.

Настенька Кокшарова сидела на скамейке под окнами капитанской каюты, запахнувшись в шинель Сурикова. Она ушла из каюты, несмотря на просьбы отца и жениха. Ушла, чтобы не показать охватившего ее волнения после того, как узнала от Муравьева, что он назначен на время ночного пути к пулемету, стоявшему в рубке штурвального.

Ночь была прохладной и темной, с яркими высокими звездами. Ветер дул с берега порывами. Наносил запахи смолы и прелого листа. Горизонт часто освещали фосфорические вспышки далеких зарниц.

Остов судна ритмично вздрагивал от работы мощных машин. Настенька невольно вслушивалась в монотонный перестук колесных плиц по воде, снова думала о Вадиме Муравьеве.

Память весь прошедший день настойчиво заставляла вспоминать о первом знакомстве с ним на небольшом разъезде за Москвой, когда деморализованные солдаты, покидая фронт, остановили пассажирский поезд, выгнали из него всех пассажиров, в числе которых оказались адмирал Кокшаров, Настенька и мичман Суриков.

Адмирал, придя на станцию за кипятком, случайно встретил поручика с анненским темляком на эфесе шашки, назвавшимся Муравьевым, и комендантом санитарного поезда, переполненного ранеными и готового к отправлению. Адмирал чистосердечно рассказал приятному молодому офицеру о печальном происшествии с высадкой. Сказал, что намеревался добраться до Урала, покинув свое имение возле Пскова. Муравьев, выслушав адмирала, неожиданно предложил ему свое купе в поезде, и таким образом Кокшаровы прибыли в Екатеринбург.

Новая встреча с Муравьевым на пароходе воскресила в памяти Настеньки долгие дни следования санитарного поезда на Урал и его трогательные заботы о ней.

Налетавшие порывы ветра раскосмачивали волосы девушки. Их прядки щекотали лоб, ресницы, щеки. Настенька все время смахивала их рукой.

Она волновалась за жизнь Муравьева и не могла побороть в себе это волнение. Прошлую ночь ее не оставляла мысль о какой-то особой теплоте, окатывающей ее при мысли о Муравьеве. Чувство нежности к нему зародилось в ней еще в Екатеринбурге, когда читала на вечерах его стихи. Сегодня спрашивала себя, неужели любила Муравьева. Но тотчас гнала мысли о чувстве, помня, что невеста Сурикова. Уверяя себя, что если и полюбит Муравьева, то все равно не сможет отнять у Сурикова обещания быть его женой.

Неожиданно на верхней палубе раздались выкрики команды и топот перебегающих солдат. Настенька встала на ноги, смотря на невидимый в темноте берег, похолодев, замерла, увидев вдали пламя двух костров.

Девушка мгновенно подумала, что это костры красных партизан. Ее сердце учащенно забилось, а рот заполнила горькая слюна. Прижавшись спиной к стене каюты, она не отрывала глаз от приближавшихся костров. Они уже совсем близко, но около них нет людей. Мелькнула мысль опасения, что партизаны скрылись в прибрежных кустарниках, в любую минуту могут загреметь их выстрелы, в пароход полетят, вонзаясь, пули, убивая и раня пассажиров.

Прижимая ладони к стене, Настенька добралась до двери в первый класс, рванув ее, вошла в темный коридор.

Утихомирив дыхание, прислушивалась, но не слышала ничего, кроме звона в ушах. Медленно дошла до своей каюты. Открыла в нее дверь. Увидела тусклый свет ночной лампочки, прикрытой адмиральской фуражкой. Глаза привыкли к полумраку. Разглядела, что окно завешено адмиральской шинелью. Отец спал, слегка похрапывая. Суриков спал, прикрыв голову подушкой.

Облегченно вздохнув, Настенька увидела в зеркале свое отражение и довольно улыбнулась.

Девушка несколько минут стояла неподвижно, все еще ожидая выстрелов с берега и ответные с парохода, но так и не дождалась их.

Пароход продолжал путь, ритмично вздрагивая всем корпусом.

Настенька подошла к своей постели, сняла шинель, легла, с удовольствием вытянулась, как будто помогая страху сползти с ее тела. Подложив руки под голову, прикрыла глаза, и вновь разум заняла мысль о Муравьеве.

3

Благополучно миновав опасные лесные зоны пути, «Товарпар» бежал по Тоболу, направляясь к древнему городу Сибири Тобольску.

На третий день пути, по приказанию генерала Случевского, комендант Мекиладзе вывесил приказ, оскорбительный для младших офицеров. Приказ гласил, что обер-офицерам запрещается обедать в рубке первого класса.

Молодое офицерство, возмущенное приказом, не стеснялось выражать свое негодование. Капитан Стрельников, сорвав со стенки каюты листок приказа, пошел с ним к генералу Случевскому, но тот, узнав о причине его визита, грубо приказал ему покинуть каюту.

Тогда офицеры обратились за помощью к адмиралу Кокшарову. Он, прочитав бестактный приказ, вызвав Мекиладзе, распорядился его аннулировать. Мекиладзе не мог не выполнить распоряжение адмирала, но все же поставил о нем в известность генерала Случевского, а тот неожиданно согласился с мнением адмирала и отменил свой приказ.

Причина, заставившая Случевского быть осторожным с адмиралом, крылась в том, что еще в Екатеринбурге он узнал, что Кокшаров на короткой ноге с Колчаком, а потому не хотел с ним никаких осложнений, боясь, что они могут повредить ему при налаживании своей карьеры в Омске.

Генерал Случевский ехал в Омск, надеясь хоть там встретить прежних друзей, а через них обзавестись теплым местечком возле Верховного правителя.

Генерал с горечью сознавал, что в его биографии есть неприятные пятна. Германскую войну провел в чине полковника в свите главнокомандующего российской армией великого князя Николая Николаевича-старшего. Пребывал в свите на должности офицера для поручений. Старался держаться подальше от фронта, частенько совершая поездки в Петроград.

Когда после тяжелых поражений русских армий главнокомандующим стал император Николай Второй, Случевский некоторое время, необходимое для светской вежливости, еще состоял при попавшем в опалу дяде государя, но, выбрав удобный момент, вновь пролез в Ставку и перед самой революцией получил чин генерал-майора.

После Февральской революции благодаря знакомству с Родзянко генерал пытался втереться в доверие к Половцову, надеясь оказаться около Керенского, но реализовать свои намерения не смог, а потому в сентябре уехал в Москву, где принял участие в ее защите от большевиков, после поражения контрреволюции бежал на Волгу, а после взятия Казани белыми перебрался в Екатеринбург. Вопреки его ожиданиям в Екатеринбурге он не нашел нужных ему влиятельных особ, видимо, все они были или у Деникина, или у Врангеля. Случевский обивал пороги штаба Гайды, но безрезультатно. Однако, познакомившись с генералом Голицыным, получил в командование 26-й Шадринский полк 7-й Уральской дивизии.

Но командирская карьера Случевского закончилась скоро и не совсем ясно. На станции Кын его полк был разбит на голову. Генерал, прикинувшись психически больным, присвоив кассу полка, появился в Екатеринбурге, добившись того, что лечение проходил в домашней обстановке, изображая из себя жертву интриг офицеров, окружавших Гайду.

«Товарпар» приближался к Тобольску.

Накрапывал мелкий, будто совсем осенний, дождь. Над рекой низко висели трепаные серые тучи.

Адмирал Кокшаров, гуляя по палубе, обратил внимание на удрученный вид именитого екатеринбургского купца Мокея Кротова. Он познакомился с ним в доме золотопромышленника Вишневецкого. Купец был веселым балагуром, а сейчас сидел на скамейке, понуро склонив голову. Остановившись около Кротова, адмирал спросил:

– Не помешаю, если присяду к вам?

– Окажите честь, ваше превосходительство. Так понимаю, что часика через три будем в Тобольске. Люблю сей сибирский град. За все его люблю. За улицы, мощенные плахами, за дома, кои в нем как крепости, а главное, за седины его исторического прошедшего. Ведь какие люди в нем проживали, наказуемые за всякие умственные вольности.

– Мокей Флегонтович, вижу чем-то удручены? Нездоровится?

Кротов, взглянув на адмирала, вздохнул:

– На здоровье не обижаюсь. Матушка, родив, всем необходимым для жизни щедро наградила. Господь не обошел благополучием, но нежданно беда на сей посудине накатила и до сердечного волнения докучает. Из-за нее, поверите, ночью глаз не сомкнул.

– Какая беда? Может, есть возможность отвести ее от вас?

– Считаю неудобным для себя вмешивать вас в сию оказию.

– А вы попробуйте. Конечно, ознакомьте меня с бедой, а я решу, что мне сделать. Вмешаться или в сторону отойти.

– Ну коли так, то слушайте. Комендант парохода Мекиладзе устраивал меня в Тавде на пароходе, взял с меня за каюту куш в золоте. Но вчера потребовал каюту освободить и перебраться в третий класс. Понадобилась ему каюта для одной дамочки. Я по своей купеческой горячности круто поспорил с Мекиладзе, отказавшись выполнить его требование. А он пригрозил меня в Тобольске вообще ссадить с парохода. Время теперь военное, и свою угрозу он может выполнить запросто.

– Сколько вы ему дали?

– Двести рубликов в золотой монете. А как было не дать, когда в наше время без взятки шагу нельзя ступить?

– Обещаю, что деньги он вам вернет.

– Да черт с ними, с деньгами. Слава богу, не последние. Но у меня жена на сносях. Куда я с ней в Тобольске подамся? Родня моя в Омске да в Иркутске. Посодействуйте, чтобы грузинец отменил свое решение.

– Успокойтесь. Никто вас с парохода не ссадит.

Адмирал, простившись с купцом, пошел в рубку первого класса. Войдя в салон, увидел сидевшего генерала Случевского в компании четырех молодых дам. Раскланявшись с генералом, адмирал подошел к столику в углу, за которым сидели Настенька, Суриков и Муравьев.

– Поручик, пригласите сюда ротмистра Мекиладзе.

Муравьев, козырнув, быстро ушел. Адмирал присел к столику на диван, обитый малиновым плюшем. Настенька, почувствовав в голосе отца раздражение, спросила:

– Что-нибудь случилось, папа?

– В свое время узнаешь.

В салон рубки вошел капитан Стрельников и, направившись к адмиралу, попросил разрешения остаться в рубке.

– Вовремя поспели, капитан. Садитесь с нами. Если не знакомы, то это моя дочь Анастасия, а это – ее жених, мичман Суриков. Вы сейчас, капитан, мне понадобитесь.

Удивленный Стрельников сел на диван. Адмирал, раскрыв портсигар, спросил капитана:

– Курите?

– Никак нет.

– Молодец. Чего не могу сказать о себе.

Но Кокшаров не закурил, положив на стол раскрытый портсигар. К столику подошли ротмистр Мекиладзе и поручик Муравьев.

– Что прикажете, ваше превосходительство? – спросил Мекиладзе.

Происходящее за столом адмирала привлекло внимание всех, кто был в салоне и, конечно же, генерала Случевского. Адмирал, побарабанив пальцами по столику, глядя в упор на ротмистра, достаточно громко сказал:

– Прикажу, ротмистр, немедленно вернуть деньги господину Кротову, которые вы временно взяли у него на сохранение при посадке на пароход.

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

– Кроме того, в должности коменданта вас через час заменит капитан Стрельников.

– Я утвержден комендантом генералом Случевским. Разрешите поставить его в известность?

– Конечно, поставьте.

– Разрешите быть свободным?

– Разрешаю.

Мекиладзе, сконфуженный и бледный, вышел. Адмирал обратился к капитану Стрельникову:

– Проследите, чтобы ротмистр не позабыл о деньгах. Он, кажется, растроился.

Генерал Случевский ясно слышал весь разговор, а потому, извинившись перед дамами, подошел к адмиралу.

– Кажется, случилась какая-то неприятность, ваше превосходительство?

– Пустяки, генерал. Сущий пустяк. – Адмирал, не предлагая Случевскому сесть, встал, что сделали также Муравьев, Стрельников и Суриков.

– Однако сей пустяк вынудил меня как старшего в чине на «Товарпаре» сменить коменданта, назначив на его место капитана Стрельникова. Надеюсь, ваше превосходительство не будет возражать. Мекиладзе, как горец, слишком горяч, но русская кровь тоже не ледяная. Во избежание каких-либо недоразумений я сменил сего горца.

– Вполне с вами согласен, ваше превосходительство. Собственно, я его комендантом не утверждал. Он сам себя назначил, я только не возражал. При посадке на пароход он проявил себя очень хорошо и дисциплинированно, хотя там был невообразимый хаос.

– Благодарю, генерал. Капитан Стрельников, займитесь порядком на пароходе и постарайтесь обойтись без непродуманных приказов.

– Слушаюсь!

– Кроме того, обязательно выясните, у кого еще ротмистром взяты деньги на сохранение и возвращены ли они. А главное, позаботьтесь, чтобы в Тобольске закончилось пребывание Мекиладзе на пароходе. А вы, генерал, простите меня за то, что сделал вас невольным свидетелем неприятного инцидента. Честь имею!

Адмирал, простившись со Случевским за руку, вышел из рубки. Случевский, проводив его до двери, вернулся к дамам и был доволен, что Мекиладзе не будет мозолить ему глаза на пароходе, ибо спутница генерала, балерина, слишком откровенно начинала кокетничать с ротмистром.

Ветер, внезапно изменивший направление, с лихой настойчивостью теребил серую куделю растрепанных туч.

Дождь почти прекратился, но в воздухе все еще стелилась пелена водяной пыли.

Подойдя к устью Тобола, «Товарпар» протяжным гудком приветствовал его слияние с Иртышем.

Любоваться панорамой Тобольска на палубы высыпали все пассажиры, а от этого пароход шел, дав крен на левый борт.

Город появлялся постепенно, как будто давал возможность любопытным, не торопясь, разглядывать свое старинное каменное и деревянное обличие.

Из разрывов в тучах временами на Тобольск низвергались потоки солнечных лучей, а тогда казалось, что с небес падали раструшенные снопы золоченой соломы, возжигая на крестах многочисленных церквей и часовен слепящие вспышки света.

Над городом гудели колокола. Слитная симфония меди звучала торжественно и тревожно.

Внимание пассажиров было приковано к огромному скоплению народа с иконами и хоругвиями и многочисленного духовенства на городском берегу у пристани. Необычайная встреча парохода, естественно, горячо обсуждалась пассажирами.

Капитан в черной парадной форме лично подводил судно к пристани, отдавая четкие приказания матросам.

С берега ясно доносились отрывистые слова диаконской эктиньи и ответное на нее слаженное хоровое пение…

На берегу, по приказу коменданта города, для поднятия патриотического духа населения правящий епископ Тобольский со сводным духовенством служил благодарственный молебен, вознося молитвы за избавление прибывших на пароходе чад Господних, миновавших геенну огненную безбожной власти большевиков.

Религиозный экстаз молебствия с берега уже перекинулся на пароход. Люди на нем, истово осеняя себя крестами, разнобойными голосами пели молитвы.

По трапам толпы пассажиров хлынули на пристань, с нее на берег, давя друг друга, совсем как при посадке на пароход на берегу Тавды.

Солнечный свет, прожигая висевший над толпой молящихся чад ладанного дыма из кадил, копоти от горячих восковых свечей, оживлял на иконах, хоругвиях, крестах и облачении духовенства блеск золота, серебра и самоцветов, создавая огненную гамму из голубых, красных и зеленых бликов.

Адмирал Кокшаров стоял в толпе молящихся, наблюдая за преображением людских лиц, на которых сейчас больше всего было выражений тайных надежд на Божью помощь в том, чем отягчен разум того или иного молившегося на тобольском берегу.