Господин Великий Новгород 1384: путешествие во времени

Численность населения

Диаметр круга, описанного городскими стенами, – около 750 сажен^[58] (1600 м), что кажется довольно небольшой цифрой. Это даст нам площадь примерно в 436 000 квадратных сажен, что можно округлить до 400 000 (853 440 м²), вычтя речное пространство. По современным меркам это небольшой городок, но нельзя забывать, что в Средневековье дома строились гораздо плотнее. По данным 1623 года, только в стенах Детинца (Кремля) было 152 двора, 26 церквей и 36 лавок^[59]. Не думаю, что к XVII веку домостроительство было ближе к стандартам XXI века, скорее, в плане плотности застройки оно оставалось таким же, как и в XIII–XIV вв. Итак, если мы выделим из 400 000 сажен по 100 сажен (213 м²) на двор с прилегающей улицей, то получим стоящие внутри стен 4 000 дворов, а если предположить, что на каждом дворе живёт 5 человек (хотя на самом деле обычно жило больше), то это даст население в 20 000 человек. Если прибавить к этому числу всех жителей, проживавших вне стен (а это нормальная практика для средневекового города), то получится впечатляющая, хотя и неизвестная точно цифра.

Можно посчитать по максимальной плотности человек на гектар в 200 человек (реально 100–150): учитывая то, что застройка была двух-, трёхэтажная^[60], и приняв, что 30 % площади занимали улицы и нежилые помещения, это даст нам около 27 000 человек, что не сильно расходится с предыдущими вычислениями.

Предлагаю дополнительно прибегнуть к летописям (к сожалению, количество жертв «чёрной смерти» 1352 и 1390 гг. не поддавалось исчислению: «множество бесчислено»^[61], «велие множество»^[62]). В 1508 г. от «мора… железою велик» умерло 15 396 человек^[63]; в 1533-м – 3000^[64] человек; в 1553–54-м – 500 000 человек в самом городе и пятинах^[65]. Это говорит нам о том, что Великий Новгород никак не мог быть небольшим городком.

Города XIV века с населением в 50 000 жителей – Флоренция, Милан, Венеция, Генуя, Париж – считались гигантами. Подавляющее большинство городов насчитывало не более 2 тыс. жителей, или даже меньше. Фактически население Господина Великого Новгорода равнялось населению Йорка и Бристоля вместе.

Мостовые и вода

Археологические исследования показывают, что уже с X века новгородцы мостили не только улицы и проезды, но и дворы и пешеходные дорожки, так как сама почва, состоявшая из древесного и органического перегноя, прекрасно удерживала влагу. Такие мостовые, сделанные из 40–50 см сосновых или еловых брёвен на лагах, служили по 15–30 лет. Когда мостовая разрушалась, поверх неё накладывалась новая: Великая улица на данный момент насчитывает 28 ярусов мостовых, Козьмодемьянская – 6, Холопья – 25, Чудинцевская – 12. В то время, как в Западной Европе мостовые были массово известны только в итальянских городах – наследниках Римского мира, в Великом Новгороде мощение улиц было обязанностью, известной как «мостовая повинность», со времён князя Ярослава^[66].

К слову сказать, мостили не только новгородские улицы, но и в Москве, Смоленске и других городах – все они делались по одной и той же системе^[67].

Канализации как таковой в средневековых русских городах не было: единственными сточными системами были ливневые канавы или деревянные желоба вдоль улиц. В Великом Новгороде, помимо этого, существовала развитая система отведения грунтовых вод, служившая веками. Она состояла из труб разного диаметра (начиная от полуметра), соединяющихся «звездой» в колодцы, откуда трубы выводились на берег Волхова. Вода из колодцев использовалась для тушения пожаров и хозяйственных нужд. Даже половинки желобов, использовавшихся в качестве труб, обматывались берестой, чтобы предохранить трубы от попадания земли и, следовательно, от засоров и скорого выхода из строя.

Для Великого Новгорода эта система была необычайно актуальной, так как даже каменные здания города, основанного в болотистой местности, попросту разрушались бы, подмываемые водой под фундамент.

Для сравнения: древнейшие водопроводные трубы Великого Новгорода датированы эпохой Ярослава Мудрого, это XI век. Древнейшие мостовые – не позже X века. Если не считать древнеримских сооружений, первые водопроводы в Англии и Германии появились не раньше XV века, в Москве – только в XVIII веке после чумного бунта; первые мостовые в Париже относятся к 1184 году, в Нюрнберге – к XIV, в Лондоне – к XV^[68] веку.

Городские дворы и дома

Дворы встречают нас после утреннего дождя струями грязной, кисло воняющей воды, весело бегущими с приподнятых насыпями участков через частоколы высотой в 2–2.5 метра в обмазанные глиной деревянные желоба по обе стороны мостовой. Через частоколы свешиваются тяжёлые ветви яблонь и вишен, которые со смехом пытается оборвать детвора. Там, где ворота были открыты, можно заметить, что уровень насыпи во дворах примерно одинаков: никто не хочет, чтобы вода текла к нему на участок. В большинстве своём земля засыпана щепой. Только у явно богатых горожан мы видим деревянные дорожки через весь двор, или даже соединяющие все постройки; кто победнее, довольствуется лубом. Впрочем, состояние горожан позволяет каждому вымостить въезд во двор у ворот, чтобы можно было разгрузить тачку или телегу. Однако это не спасает ситуацию, что заметно по двум отчаянно ругающимся и копошащимся на дворе соседям: судя по их восклицаниям, один ищет утонувшие в грязи пару досок, второй, копаясь у свежепроконопаченной мхом избы, – пытается вытянуть дверь.

Мы не видим ни одного оштукатуренного или покрытого глиной строения: при такой влажности стены просто не просохли бы. Постройки напоминают современные повсеместным наличием фундамента, поднимающего дома на венец от мокрой земли, да и маленькие дверные проёмы сами прорублены на два-три венца выше.

Кое-где в открытых воротах видны срубы колодцев; но мы встречаем и общественные, поставленные в узеньких тупиках между частоколами, с привязанными к скобе в верхнем венце бочонками для доставания воды.

В крышах, как и в расположении хозяйственных построек, нет единого стиля: тут и двух-, и четырёхскатные, односкатные; шатровые и бочковые крыши явно говорят нам о высоком доходе хозяина или хозяйки, так как они крыты не дранкой^[69] или тёсом^[70], из-под которых торчит береста, а лемехом^[71], покрытие которым требовало большого количества гвоздей. Дымники^[72] на дымовых окошках в крышах тоже разные: у кого деревянные или глиняные, у кого даже из сияющей на солнце листовой меди. Но, несмотря на статусы крыш, бóльшая часть коньков украшена резными изображениями петухов, лошадей, фантастических тварей.

За очередным частоколом мы наблюдаем ремонт: видимо, половые лаги прогнили, и их решили обновить. Дом небольшой и небогатый, но во дворе на настиле ловко вытёсывают доски из брёвен, откладывая в сторону горбыли, и заносят в дом готовые доски после короткой обработки. Впрочем, доски получаются настолько ровные и гладкие, что плотник шлифует их топором, скорее, по привычке. Через частично разобранные подкладки фундамента видно, что пол поднят почти на полметра над землёй, но нет привычного подвала, как в дачных домиках XXI века: подпол служит исключительно для изоляции пола от земли.

Дом внутри

«Эй, люди добрые! Не поможете в избу занести доски?» – в воротах стоит симпатичная новгородка. Само собой, мы соглашаемся: отчасти из вежливости, отчасти – из любопытства. Сами ворота больше похожи на крепостные: линии частокола загибаются внутрь, к воротам^[73]; над толстыми и высокими вереями^[74] устроен навес, а в самих вереях друг напротив друга прорублены пазы, для того чтобы на ночь вставлять в них дополнительную к засову доску. Доски створок, судя по запаху мочалки, липовые – такие сложно и выбить, и прорубить. Ни одна постройка не имеет выхода на улицу: у всех двери смотрят только во двор.

Отбившись ногами от любопытной свиньи и кур, мы проходим в дом через длинные, во всю стену, сени, образованные настилом между южной стеной дома и частоколом. Никакого крыльца нет, потому что пол из узких досок и жердей в сенях положен прямо на землю. Да-да, не стоит удивляться: то, что доски ценились на вес золота и были малодоступны в Средневековье – это миф. Из одного бревна вырубалось несколько досок^[75], и они были более прочными и долговечными, чем полученные пилением, так как волокнистая структура дерева не оставалась открытой, сруб получался более гладким, чем спил.

В жилую часть дома ведут ступеньки из полубрёвен^[76], на верхнюю из них настелена рогожа для обтирания ног; дверь, в отличие от двери в сени, открывается наружу. Кланяемся иконам в красном углу^[77]; хозяйка поправляет фитилёк в лампаде под Спасом. Половицы, прикрытые войлочными половиками, более широкие и лучше подогнаны друг к другу, настелены от двери к передней стене, как бы «по ходу». В одном из углов пол разобран – видимо, сегодня все решили что-то подремонтировать, и виден чёрный пол из тёсаного горбыля^[78], лежащий под верхним, белым. Справа от входа на невысоких деревянных подставках стоит небольшая глиняная печь. Хорошо, что сейчас хозяйка ничего не готовит, и время тёплое, иначе мы бы на себе узнали, что такое топка по-чёрному, без трубы.

Мебели в нашем понимании в доме нет: у волокового^[79] окна, забранного слюдой, стоит стол, вдоль стены – лавки, накрытые суконными полавочниками^[80], и сундуки, на которых и сидят во время обеда, и спят. Сейчас хозяйка вынесла проветривать овчины, которые заменяли и матрасы, и одеяла, и мы остаёмся чуть-чуть поглазеть. Деревянные жалюзи^[81] открыты, и внутри светло, так что можно разглядеть глиняную и металлическую посуду на поставце^[82] и воронцах^[83], и колбасы, подвешенные под потолком, а также соседствующие со светильниками^[84] стоящие у стен кованые железные светцы для лучин. Заметив наши недоумённые взгляды, женщина со смехом комментирует: «Лучина с верою – чем не свеча?» Чердак не используется в хозяйственных целях: он засыпан толстым слоем земли для утепления. Самое удивительное, что в доме нет даже маленького зеркала – и не по причине их дороговизны, а потому, что Церковь не одобряла их использование^[85]. Хозяйка разливает из корчаги^[86] квас по берестяным кружкам: «Благодарствую за помощь. Отведайте, ягодный».

Выйдя из дома, мы замечаем рядом с сенями открытую клеть^[87], построенную из тонких брёвен. Печи там, конечно же, нет, но пол всё равно дощатый, хоть и сделанный из досок куда более тонких, частично поломанных. Мимо проходят, косясь, но молча, двое сыновей-подростков, неся жердины и бочку с киянкой в погреб – киянка для закрепления жердей, чтобы пол не всплыл весной, а бочка будет вкопана по кромку в пол, чтобы служить водосборником. Последнее, на что мы с удивлением бросаем взгляд, – это врезной замок на окованной железными пластинами створке ворот, и выходим обратно на улицу.

* * *

При виде всех этих хозяйственных работ у нас возникает закономерный вопрос: куда же деваются все те бесконечные пакеты с мусором, которые мы каждый день выбрасываем в мусорные баки? Стоит начать с того, что в этом времени нет пакетов, как нет и упаковки как таковой, следовательно, нет и необходимости постоянно избавляться от картона и пластика, в который заворачивают даже самые незначительные покупки. Единственный вид упаковки, который используется, – тара типа мешков, бочек, туесов, – после прихода в негодность сжигается в печи. Пищевые отходы (которых немного, ибо в пищу пригождается практически любая часть животного) либо идут на корм свиньям, либо вываливаются в компостную кучу. Старая одежда перешивается, совсем заношенная и порванная идёт на ветошь. Всё то, что не может быть сожжено или сгнить само, применяется повторно: щепа и кора высыпается на землю, гнутые гвозди выпрямляются, совсем ржавые – отдаются кузнецу на переплавку, глиняные черепки либо идут в строительный раствор (если поблизости есть какое-либо каменное строение), либо вместе со щепой выкидываются на землю.

Торг и Немецкий Двор

Витков переулок, в начале которого мы сошли с барки на берег, в конце концов приводит нас на Торг, и вот тут-то город бросается не только в глаза, но и в уши. «Половник ржи за сорок алтын! Ну за 35 возьми! Лодьи, делаю лодьи набойные! Хмель добрый, 15 денег зобница! Мёд 7 пуд на полтину! Едвабица, едвабица польская!» Звонко перекликаются колокола, люди пытаются перекричать друг друга на разных языках – хорошо ещё, что мы не рядом с Козьмодемьянской улицей, где звенело бы в ушах от грохота кузнечных молотов.

Бесчисленные амбары и лавки только кажутся хаотически расставленными: лавки образовывают ряды, в каждом из которых продаётся сходный товар, или на каждом ряду торгуют купцы-соотечественики^[88]. Невдалеке – на берегу – торгуют рыбой смерды, приплывшие из окрестных деревень, видимо, не хватило у них денег заплатить пошлину за торговое место на Торжище.

Забравшийся на пустую бочку молодой бирич^[89] со знаком своей власти – деревянным жезлом – несколько раз резко дует в трубу, чтобы люди прислушались, и, сверяясь с берестой, зачитывает объявления: где-то бежал челядин, у кого-то на торгу пропала новая скарлатовая свита. Теперь тот, кто укроет челядина или найдёт свиту, не сможет отговориться незнанием^[90]. Бирича передразнивает одетый в ухмыляющуюся кожаную маску скоморох, пронзительно пищащий в свистульку и размахивающий бычьим пузырём на палке. В результате своих прыжков он случайно (случайно ли?) бьёт пузырём бирича, тот прерывает объявления и хочет вытянуть скомороха жезлом, но тот ловко уклоняется и изображает умирающего от страшного удара. Толпа ревёт от восторга, некоторые кидают скомороху мелкие монетки, хотя стоящий рядом священник явно не одобряет лицедейства: плюёт на землю и отворачивается.

В отдалённом конце площади, рядом с Немецким двором, возвышается древняя семисоборная церковь Ивана Предтечи на Опоках, построенная победителем чуди Всеволодом Мстиславичем, в которой судились немцы с новгородцами^[91]. Над Свечным рядом, начинающимся от церкви, висит сладкий аромат воска; к притвору выстроилась целая очередь желающих продать или купить мёд и воск, для чего их надо было взвесить на весах^[92]. Хорошо немцы устроились: под боком и Торг, и судная палата! Даже ещё лучше, чем хорошо: на восемь шагов от Двора ни одного строения, а, если присмотреться, то можно обратить внимание, что новгородцы, везущие телеги или тачки с товарами, не останавливаются на мостовых рядом с Немецким двором: запрещено^[93].

Памятуя о предупреждении, что местные обычаи должны изучать сами, мы обращаем внимание на двуперстное^[94] крестное знáмение^[95], и в голову приходит мысль, что в Средневековье к религиозной символике относились крайне серьёзно, и всего лишь через пару веков люди будут всходить на костры, лишь бы не складывать троеперстие, так что важно не ошибиться, чтобы голову не потерять.

На мостовой появляется знакомый нам купец из Любека и призывно машет рукой: «Рус, рус, комм цу мир!» Зайдя за дощатый забор, мы видим, что внутри небольшой – примерно как три-четыре дачных участка – Немецкий двор похож на русские, разве что посуше: водопровод новый; как говорят в XXI веке: выделенная линия. Стоят богатые терема с резными крыльцами, двухэтажные клети, погреба, гридница – отдельный дом для стражи, длинные конюшни. В углу двора приютились небольшая больница и пивоварня, а также клеть с ручными жерновами для молотьбы. В противоположном углу стоят ещё два жилых дома, для священника и переводчика, и дом для взвешивания серебра. На дворе кипит бурная активность, бездельничают только стражники, подпирающие собою сени, да спят в конурах злые цепные собаки, которых спустят с заходом солнца. «Пакс вобискум»^[96] – приветствует нас католический священник, как-то размашисто, совсем по-русски осеняя знáмением. «Бог фф помошш, русс», – добавляет он, видя наше замешательство, и выходит вместе с фогтом^[97] со двора по своим делам. Заметив уход священника, усатый сержант вместе со старым, когда-то кирпично-рыжим, солдатом скидывают шапели^[98] и садятся играть в кости.

Надо всем двором высятся две колокольни храма Св. Петра, словно смотрящие на красные стены церкви Святых Петра и Павла на Славне, стоящей по диагонали, в конце Торга. Это не единственная «варяжская» церковь: гораздо древнее её церковь Св. Олафа, что на Готском дворе, но именно в храм Св. Петра слуги заносят, как на склад, воск, вино, свинец, разнообразные тюки – как в наиболее защищённое в случае бунта место. Клаус подзывает сержанта и знаками показывает, что теперь можно идти на Торг – торговать в одиночку с русскими явно не приветствуется^[99].

С одной стороны, немцы вели себя как в осадном лагере: цепные псы, вооружённая стража, арбалетчики на парапете у высокого забора; с другой стороны, не чувствуется, что немцы тут нежеланные гости: ворота раскрыты нараспашку; ветеран, лишившись партнёра по игре, заснул на завалинке; арбалеты стоят, прислоненные к зубцам забора, а сами стрелки болтают с людьми внизу.

Детинец и Владычный двор

Внезапно к нам подходит гридень^[100] в богато украшенном тесьмой кафтане. «Толмач?» – обращается он тоном, не терпящим возражений. Истолковав быстрый кивок как выражение почтения, он продолжил: «Владыко ожидает твоего немца в Днешнем Граде^[101]. Не заставляй его ждать». В Господине Великом Новгороде не поклоняются князю, но с владыкой другой дело, заставлять ждать духовного и светского главу города – не самое умное решение.

Мост начинается с кирпичной часовенки, он сложен из мощных брёвен. Подобно мостам крупных западноевропейских городов, он окружён множеством причалов с обеих сторон, а на самом мосту льнут друг к другу многочисленные лавки. Впереди над кирпичной стеной, между Пречистенской башней и Тайничными воротами, за надвратной церковью, высятся покрытые свинцом^[102] купола стоящей на холме Святой Софьи. Серо-седой свинец в соседстве с могучими красными стенами под кровлей из серого свинца выглядит величественно, но не подавляет, заставляя задуматься о торжестве веры христианской посреди холодных болот и свирепых языческих племён. На куполах взмывают в небо восьмиконечные кресты, с полулуниями в основании^[103], а на среднем в виде белого голубя сходит Святой Дух. Примыкая прямо к Пречистенской башне, стои́т белая трёхпролётная звонница^[104]. Над западными дверьми со стен из дикого камня на людей взирают по-гречески смиренные и строгие лики Св. Троицы, Софии Премудрости Божией и Нерукотвореннаго Спаса^[105]. Справа от главного входа в особой нише – почти двухметровый известняковый крест^[106], украшенный сценами от Благовещенья до Вознесения. Но не это поражает, а форма креста, напоминающая «кельтский» или тамплиерский «лапчатый»^[107].

* * *

Лучшие цареградские^[108] мастера семь лет строили собор по образцу Софийского собора в Константинополе, и потом ещё долго знаменитые иконописцы-ромеи^[109] украшали собор иконописью и мозаикой. Существует предание, по которому трижды Спаситель являлся со сжатой в кулак рукой, а на четвёртый день обратился к иконописцам с требованием писать Его не с благословляющей рукой, а со сжатой: «Азъ бо въ сей руце Моей сей Великiй Новградъ держу»^[110].

Софийский собор не пострадал от татаро-монгольского нашествия, так как Великий Новгород был и оставался свободен, но был ограблен родившимся «от волъхвования»^[111] князем полоцким Всеславом Брячиславичем, а позднее – Иваном III и Иваном IV, которые вывезли из собора колокола, корсунские иконы, ризы и даже священные сосуды^[112] с книгами^[113].

* * *

Искать княжий терем в крепости Святой Софьи бессмысленно – место князю давно ещё было указано вне города, в Городище, чтобы показать, что он не является частью общины^[114]. Рядом с собором же расположился владычный двор^[115], бывший до Детинца самой первой крепостью, и сейчас остающейся крепостью в крепости, городом в городе. У самых ворот нас встречает то, что вначале кажется беспорядочной свалкой бревён, балок и канатов, виднеющейся поверх тына, но вблизи становится ясно, что это подворье осадного мастера^[116]. Двор довольно густо застроен: нам приходится лавировать между амбарами, погребами и конюшнями с сенниками, вдыхая чарующий аромат сосновой смолы – здания в основном построены из этого дерева или из ели. Наконец мы выходим к мощному частоколу, сложенному из вековых брёвен^[117], рядом с которым приютилась книгописная мастерская^[118], и тут раздаётся гул вечевого колокола – звонят на Торговой стороне.

* * *

Владычный двор занимал всю северо-западную часть Детинца, и состоял из множества построек, соединённых между собою переходами. Помимо архиепископского дворца и церквей на дворе имелись и хозяйственные постройки: поварни, квасные, рукодельни, сушила, бани, кузни, колодец, скотный и конюшенный дворы, склады и погреба.

Для поддержания всего этого обширного хозяйства существовал немалый штат служащих, во главе которых стоял дворецкий. В Новгородской Судной грамоте упоминаются «софияне» – судебные исполнители, действующие, видимо, в рамках полномочий церковного суда. Но, по аналогии с княжескими дружинниками, это могли быть и профессиональные воины, подчиняющиеся лично архиепископу. Кроме причта Софийского собора в число служащих архиепископа входили владычные бояре, стольники^[119], чашники^[120], ключник^[121], волостели^[122], «владычные робята» – переписчики книг и писцы летописей и др^[123].

* * *

Видя, что мы направляемся к владычным палатам, нам наперерез подошёл ещё один гридень, судя по длинной кольчуге под дощатой бронёй^[124] – из «софьян», владычных людей^[125]. «Куда идёте?» – ничуть не вежливо поинтересовался он. «Владыка приказал немцу этому, Клаусу из Любека, к нему явиться, а я толмач». Гридень некоторое время молча жевал соломинку, скрестив руки в пластинчатых наручах, но, видимо, не обнаружив в нас ничего опасного, махнул рукой – мол, идите за мной. Каменных зданий немного; из них мы проходим мимо белокаменного водосвятного кивория^[126] с весёлого голубого цвета крышей, и пекарни, сложенной из ракушечника по причине боязни пожаров^[127]. Проведя через несколько дверей, гридень остановил нас перед ещё одной, ничем не примечательной. «Владыку не утомляйте, говорите тихо», – напутствует он, нахмурившись.

В комнате под иконой «Умиление»^[128] сидит пожилой, но ещё крепкий мужчина в простой монашеской одежде, с длинной бородой и аккуратно выбритой тонзурой^[129] посреди причёски «под горшок». На столе перед ним, помимо изящного французского подсвечника^[130], книг и писчих принадлежностей, стоит деревянная модель двухэтажного терема^[131]. При виде нас он отрывается от письма и вопросительно изгибает кустистую бровь. «Бог в помощь, Владыко», – мы кланяемся в пояс и толкаем Клауса, чтобы делал так же. Да, перед нами архиепископ новгородский и псковский, святитель Алекси́й – любимый людьми владыка, политик и дипломат; человек, которому во время пожара явилась святая икона, и по чьей молитве остановился мор в Пскове в 1360 году. «А, Клаус из Колывани. Я помню твоего дядю, Иоганна, ратмана, он помог нам в Пскове, прислал хлеба задёшево». «Плакослоффи, ффладыко, на торк» – уроки русского явно давались Клаусу с трудом, но самые главные фразы он знал. Владыка усмехается в густую бороду и, поднявшись с резного кресла, складывает руки Клауса крестом: правую поверх левой, ладонями вверх. «Благословляю тебя, сын мой», – как-то совсем не по-владычному, по-отечески произносит архиепископ, осеняет торговца знамением и накрывает его ладони своей.

Внезапно к колоколу на Торговой стороне присоединяется его собрат около Святой Софии. «Две недели уже трезвонят. Надо выйти», – морщится владыка.