Яд материнской любви. Как мама придумывала мне болезни. Личная история о синдроме Мюнхгаузена

Если подытожить, то моя гипотеза заключается в том, что маме очень хотелось внимания. Она не нашла сил, ресурса, уверенности в себе, чтобы реализоваться в карьере и получить это внимание благодаря профессиональным достижениям. Поэтому она решила, что получить его можно благодаря жалости окружающих и «подвигам», совершённым ради ребенка.

Когда я совсем недавно сказала маме, что она в моем возрасте (мне сейчас 34) жила за счет папы и бабушек, она возмутилась так, будто я сказала, что петухи мяукают. Хотя о чем я думала, когда говорила это? Мне уже совершенно очевидно, что спорить с ней бесполезно.

Психиатры отмечают, что нередко встречаются случаи, когда у одного человека есть и обычный, и делегированный синдром Мюнхгаузена. Я думаю, это как раз случай моей матери. Началось все с мерцательной аритмии. С того самого дня, когда я сидела забившись в угол и смотрела, как врачи колдуют над мамой, я начала жить с мыслью, что она может умереть в любой момент и я тогда останусь одна. Я часто прокручивала в голове, как буду жить и что делать, если мама умрет. Фильмы, в которых матери погибали, производили на меня большое впечатление. Прекрасный фильм «Мачеха» со Сьюзен Сарандон и Джулией Робертс был для меня самым страшным триллером. Все это подогревалось словами мамы о том, что кроме нее я никому не нужна и никому нет до меня дела, даже отцу. Без нее я ничто! Когда мне было десять лет, я буквально каждый день думала: а не умрет ли моя мама сегодня? Я представляла, как надену черную шляпу с большими полями и пойду рассказывать подружке и ее семье о трагедии. Я мечтала, чтобы мама дожила хотя бы до моих 18 лет.

•••

Каждое лето мы ездили к бабушкам в Тверь. Маму обследовали, как только могли. Подбирали лекарства, то одни, то другие. В итоге назначили очень дорогие. Однако, по маминым словам, иначе было нельзя. Однажды, пока я вместе с ней сидела в очереди на консультацию, мы разговорились с женщиной с постоянной формой мерцательной аритмии. Мне, ребенку, было непонятно, почему моя мама с периодическими приступами работать не может, а эта женщина очень даже может. Я задала вопрос маме. Ответ был невнятный, но именно такой я получала всякий раз, когда спрашивала, почему люди с той или иной болезнью живут полной жизнью, работают, путешествуют, а мама так не может.

– У меня другая форма! У меня не так, как у них, они могут, я нет. Если бы у них было как у меня, они бы тоже не смогли работать, – примерно таков был ее ответ.

Понятно, что он говорит о нежелании вообще отвечать.

Мерцательной аритмией, конечно же, дело не ограничивалось. Мама с жаром, с целеустремленностью и настойчивостью, сравнимыми с теми, с которыми люди пробиваются в бизнесе или строят карьеры, пыталась найти у себя рак. Я сбилась со счета, сколько раз в детстве мое сердце замирало от очередной новости о возможной онкологии у мамы… То она искала рак яичников, то ее родинка была похожа на злокачественную, то болел кишечник, то желудок, то грудь, то поджелудочная железа.

Один раз даже дошло до операции. Это была попытка найти рак матки. Врачи подозревали миому, которая с равным успехом могла быть доброкачественной и злокачественной. Как я поняла с маминых слов, они не были уверены, нужно ли делать операцию. Из-за лишнего веса и спаек на УЗИ было плохо видно, есть что-то или нет. Мама, конечно же, была уверена, что есть. У нее тянуло живот, были выделения на белье и еще целый букет симптомов (опять же, с ее слов). Так она оказалась на операционном столе. Когда ее разрезали, ничего не нашли, а миома матки, которая могла перерасти в рак, оказалась не более чем плодом воображения.

Безусловно, первый вопрос, который возникает: как так вышло, что здорового человека оперировали? Прежде всего, хочу сказать, что, как бы ужасно это ни звучало, для людей с синдромом Мюнхгаузена это в порядке вещей. Перенесенная операция – яркое подтверждение того, что болезнь настоящая. Для таких пациентов операционный стол не страшное, а скорее привлекательное место. В случае с моей мамой врачи сомневались. На УЗИ действительно не было видно, есть образование в матке или нет. Если бы мама ни на что не жаловалась, думаю, вряд ли дошло бы до операции. Однако она жаловалась, да еще как. При неоднозначном заключении УЗИ, обширном списке жалоб и желании самой пациентки лечь под нож операция состоялась.

Если бы меня на любом этапе жизни – в детстве, юности или уже после 20 лет – спросили, что я по этому поводу думала тогда, то я бы ответила, что безумно переживала за маму. В то время я словно была под чарами и, безусловно, верила всем ее словам. Когда у матери случался сердечный приступ, я бегала вокруг нее, исполняя желания, сидела дома, потому что «а вдруг станет хуже», и не позволяла себе радоваться, если очередной ее или мой диагноз ставили под вопрос. Меня словно накрывало черной вуалью, я жила как на войне, где каждый день мог стать последним, где каждую минуту надо быть готовой к смерти.

Глава 3
Два «мюнхгаузена»

Неужели вам обязательно нужно убить человека, чтобы понять, что он живой?!

Из к/ф «Тот самый Мюнхгаузен»

Сейчас в сети всплывает все больше реальных историй о делегированном синдроме Мюнхгаузена. Их не единицы, даже не десятки – сотни. Ситуация осложняется тем, что больные идут к хирургу, неврологу, кардиологу, терапевту – к кому угодно, но не к психиатру. Если какой-либо из врачей к нему направляет, «мюнхгаузен» просто меняет специалиста. В связи с этим говорить о статистике заболеваемости очень сложно.

О некоторых случаях рассказывают уже выросшие, как я, дети. Реже диагноз ставят матери еще маленького ребенка. Чем больше таких историй я читаю, тем больше убеждаюсь, что такая не одна, а еще – что со мной все в порядке, пусть даже я так поздно осознала произошедшее.

Первое место в мрачном рейтинге «мюнхгаузенов» занимает история Джипси Бланчард. Если говорить прямо, то, возможно, из-за нее только и заговорили о «мюнхгаузене» по доверенности – уж больно страшным оказался конец у этой истории.

Джипси жила со своей матерью Ди-Ди и, по утверждению последней, была очень больным ребенком. Эпилепсия, мышечная атрофия, непереносимость сахара, сильные задержки в развитии и еще целый список диагнозов. Джипси удалили слюнные железы и все зубы, у нее стояла питательная трубка, мать брила ей голову, утверждая, что волосы все равно выпадут от лекарств.

Ди-Ди скрывала от всех, в том числе от Джипси, реальный возраст дочери, подделывая документы. В итоге Джипси освободилась от контроля матери только в 24 года, но какой ценой! Со стороны Ди-Ди выглядела безумно заботливой мамой, которая посвятила всю свою жизнь больному ребенку. Люди восхищались ею (боже, как это мне напоминает мою собственную историю).

Погружаясь в историю Джипси, я понимала, что мне повезло. Ди-Ди была огромным авторитетом для дочери, мастерски ею манипулировала, совершая помимо физического еще и психическое насилие. Ради избавления Джипси пришлось пойти на крайность. Она убила мать. Строго говоря, нож в спину Ди-Ди вонзил бойфренд Джипси, но спланировали они всё вместе. К слову, с парнем Джипси познакомилась в интернете, тайком выходя в сеть, когда мать засыпала.

Этой истории посвящено несколько фильмов. Вначале я смотрела двухчасовое документальное кино о произошедшем^[8] (не рыдала в голос только потому, что дело было в аэропорту), а затем – сериал «Притворство»^[9], погружающий в историю очень глубоко.

Некоторые сцены цепляли меня настолько, что приходилось ставить фильм на паузу и восстанавливать дыхание, как после бега, хотя я просто лежала в кровати.

Например, в первой серии соседка делает Джипси макияж, чтобы порадовать ее. Как только девушка уходит, мать заставляет дочь умыться.

– Но, мама, мне так нравится! – со слезами в голосе умоляет Джипси.

– Смывай! – Мать непреклонна.

– Все девочки красятся!

– Ты не такая, как все!

Мне как будто перестало хватать воздуха.

Книги и фильмы стали моими проводниками к осознанию того, что у моей матери делегированный синдром Мюнхгаузена и что это болезнь. Через чужие, правдивые и придуманные истории я по крупицам собрала свою. В первый раз в жизни я видела все настолько четко, будто мой сломанный бинокль наконец починили. Думаю, без фильмов, книг, чужих историй, статей и очерков я бы не прозрела. Или это случилось бы гораздо позже. Именно поэтому я уделяю им так много внимания.

«Ты не все!» (ты больная), «Всем можно, а тебе нельзя!» (с другими все будет хорошо, а с тобой нет), «Не равняйся на других!» (потому что ты хуже), «Не сравнивай себя с другими!» (потому что ты ущербная) – и еще 33 варианта фраз, которыми меня пытались принизить.

Они безумно задевали меня, заставляя чувствовать себя неполноценной, сломанной, неспособной нормально жить, зависимой. С этих же слов начиналось мамино внушение, что я без нее ничего не смогу, что все достижения: от возможности дожить до текущего возраста до каждой хорошей оценки в школе – всё только благодаря ей. Без нее у меня ничего бы не вышло. То же самое говорила мать Джипси.

Я была готова отдать душу дьяволу, только бы стать такой, как все! После маминых внушений казалось, что мне ничего нельзя, что я действительно какая-то ущербная. Если я промочу ноги, то непременно заболею, да так, что с температурой 38 ℃. Если съем что-то несвежее, или жареное, или соленое, или копченое – отравлюсь, да так, что придется ехать в больницу под капельницу. Если буду быстро бегать, да и вообще бегать, у меня случится сердечный приступ. Если порежусь, умру от потери крови.

•••

Я смотрела, как в фильме Ди-Ди открывает шкаф, заставленный батареями баночек с таблетками, – и вспоминала целые корзинки и коробки лекарств, которые были в моем детстве. Мать говорит Джипси, что отказалась от всего в жизни только ради нее, и обвиняет в неблагодарности; уверяет дочь, что она совершенно не нужна отцу (который на самом деле звонит и шлет деньги на содержание Джипси, но та об этом не знает). Было невыносимое чувство, будто по моим шрамам, затянутым толстой рубцовой тканью, проводят ножом.

После просмотра последних серий у меня, словно дежавю, появилось ужасное гнетущее ощущение безысходности, накрыли воспоминания о долгих днях, проведенных без цели и радости дома. Я даже почувствовала запах несвежего постельного белья – именно так пахли мои детские воспоминания. Серию за серией я проваливалась в то время. Вокруг меня оживали эти тягучие, темные моменты, причиняя мне буквально физическую боль. Приходилось встряхивать головой, возвращая себя в реальность.

В тюрьме у Джипси взяли интервью. Меня зацепил вопрос: когда именно она осознала, что в ее жизни что-то не так? Девушка ответила, что это произошло в 19 лет. Она тогда задумалась, почему ей запрещено иметь друзей и оставаться одной. Ее случай – крайность. Она была совершенно несоциализированна, единственным авторитетом являлась мать, она привыкла доверять ей полностью и безоговорочно. Я задумалась: почему мне столь долго не удавалось прийти к мысли, что в моем детстве что-то было не так? Оборачиваясь назад, я вижу, что все в детстве было с привкусом страдания. Только если болеешь и мучаешься, ты достоин внимания, уважения и заботы. Более того, в картине мира моей матери любовь можно заслужить только страданием.

Поворотным для меня стало осознание, что вообще-то никто не любит страдания. Людям не нравится видеть рядом постоянно болеющего, ноющего, вечно в плохом настроении человека. Я сделала огромный шаг на пути к сепарации от мамы, когда разрешила себе не страдать.

После прочтения десятков статей и просмотра всех фильмов о синдроме Мюнхгаузена, какие только можно было найти, я задумалась: где сейчас я и где моя мама? Я живу в своей квартире с любимым человеком, 13 лет успешно работаю юристом, полностью себя обеспечиваю и могу себе позволить путешествовать несколько раз в год. Я вожу машину, пишу маслом и опубликовала уже три книги. У меня две замечательные собаки, каждая из которых неидеальна по-своему.

И да: я не такая, как все. Не потому, что я больная, ущербная и мне нельзя все то, что можно остальным, а потому, что я уникальна и особенна, неповторима – и больше нет такой другой. Если бы меня попросили придраться к чему-то в моей жизни, то я бы однозначно сказала, что ее омрачает лишь наличие мамы, потому что в свои 60 она находится там же, где и 30 лет назад.

До самой смерти бабушки она сосуществовала с ней в одной квартире. Сейчас она не работает, не выходит из дома, не путешествует, не имеет друзей или любимого человека. Вообще как будто не живет.

Чем дальше я отдаляюсь от нее, тем больше болезней у нее появляется. Мне кажется, как только она поняла, что не может мной манипулировать, как раньше, она переключилась на себя. Уверена, сейчас у нее прогрессирует именно синдром Мюнхгаузена, а не другие болезни, список которых обновляется еженедельно.

•••

Мне было 27, когда я развелась с первым мужем и мама поняла окончательно, что жить по ее сценарию я не намерена. Ровно тогда же у нее появилась болезнь Паркинсона.

Она уверяла меня, что этот диагноз ставится без обследования, болезнь легко определить по тремору рук и затрудненным движениям. Я недоумевала, почему такое серьезное заболевание так просто диагностируют, – но верила, потому что привыкла это делать. Только недавно я узнала, что для постановки диагноза требуется гораздо больше обследований, нежели просто визуальный осмотр врача.

Поняв, что мать сама сочинила себе диагноз, я начала вспоминать, как все начиналось. Я разводилась и, помимо всего прочего, конфликтовала с матерью. По ее словам, в разводе была виновата я и теперь меня, старую, никто в жены не возьмет, – ну и все в этом духе. Внезапно на фоне разборок и выяснений отношений мама предложила мне покататься с ней на велосипеде.

Крайне удивившись, я согласилась: неужели какой-то нормальный совместный досуг? Далеко мы не уехали. Она пыталась сесть и поехать, но все время заваливалась на одну сторону. Просила то опустить сиденье, то поднять руль, но ничего путного из этого не выходило.

Через неделю она объявила, что у нее, возможно, болезнь Паркинсона, а еще через две – что это точно она. В тот момент я не сомневалась, что так оно и есть. Теперь сомневаюсь. Не была ли история с велосипедом спектаклем?

Еще одним подтверждением того, что у матери синдром Мюнхгаузена, стала для меня история с лоперамидом. Мама начала жаловаться на проблемы со стулом около четырех лет назад. Когда я стала покупать ей лекарства, то поняла, что она постоянно пьет лоперамид, чтобы стул был один раз в неделю – так можно реже вставать с кровати. Я была в шоке. Только вдумайтесь: взрослый человек, сам врач (на минуточку), пьет лекарства от расстройства кишечника, хотя у него этого расстройства нет, – просто ради того, чтобы пореже ходить в туалет.

Однажды я наткнулась в социальных сетях на аккаунт молодого мужчины, больного Паркинсоном. Он много путешествовал и показывал всем, что даже с этим диагнозом не стоит ставить крест на жизни. Маму эта история совсем не вдохновила. Напротив, она начала убеждать меня, что у него какая-то другая форма, а в ее случае жить полноценно совершенно точно невозможно. Мама всегда утверждала, что якобы у нее все гораздо хуже, чем у других людей, больных такой же болезнью.

Паркинсона ей оказалось недостаточно. О том, что у нее уплотнение в груди, она заговорила примерно в 2018 г., но, в отличие от предыдущих случаев, почему-то не побежала к врачу. Просто рассказывала всем, что у нее рак и она скоро умрет.

Каждое мое путешествие мне сообщалось, что по возвращении я могу ее не застать. Учитывая, что путешествую я четыре-пять раз в год, слышала я подобное регулярно. Привело это все к прямо противоположному эффекту по сравнению с тем, на что рассчитывала мама: мне стало скучно от подобных бесед, я устала от громких, ничего не значащих слов.

За все это время она не умерла, имеет отменный аппетит, прибавила в весе, обладает таким же отвратительным характером и черным поясом по закатыванию истерик. Как человек, больной раком, она совершенно не выглядит. Я все чаще задаюсь вопросом: может быть, она так долго не шла к врачу, потому что боялась, что ее самопровозглашенный диагноз не подтвердится?

Чем меньше я реагирую на ее попытки вызвать во мне чувство вины, тем больше она злится. Случались отдельные эпизоды, когда она говорила – нет, вернее, орала, – что ненавидит меня, что я ужасный человек и что она родила монстра.

Я задаю себе вопросы: могу ли я что-то изменить сейчас, пока она еще жива? На что-то повлиять, что-то прояснить? Или, может быть, я действительно ужасный человек? Можно ли договориться с тем, кто уверяет, что мои воспоминания придуманные, что он пожертвовал своей жизнью ради меня и что я – неблагодарная сволочь? Договориться с человеком, у которого психическое расстройство? Может, и не стоит этого делать вовсе? Какие варианты поведения тут вообще могут быть?

Если в разговоре с матерью я пытаюсь припомнить что-то из детства, она утверждает, что такого не было, что я это придумала, что все было совсем не так. Только я уже не ребенок, я выросла, я могу постоять за себя, и на меня ее газлайтинговые чары не действуют.

Можно, например, давать ей то, ради чего все и затеяно, – внимание. Когда я только обнаружила открытую рану на груди матери, она категорически отказалась идти к врачу. Представьте себя болячку диаметром около десяти сантиметров, гноящуюся, кровоточащую, дурно пахнущую. Можете ли вы представить человека с такой раной, который считает, что это не повод обратиться за медицинской помощью? Я задумалась: что в моих силах сделать? Позвонила медсестре, которая раньше работала с ней, обрисовала ситуацию и попросила приехать. Мы вместе, в два голоса уговаривали мать пойти к онкологу. Весь вечер был посвящен ей, и – вуаля – она согласилась. Увы, этого хватило ровно на сутки. На следующий день мать позвонила в слезах и сообщила, что никуда не пойдет. Возможно, она ждала, что мы приедем опять, будем уговаривать, силой сажать в машину, но нет, этого не произошло. Можно и нужно ли заставлять взрослого человека лечиться? К врачу она не обращалась больше года. Только попав в больницу с коронавирусом, не смогла избежать осмотра, где и подтвердился рак.

Еще вариант: вести с ней диалоги, пытаться в чем-то убедить и переубедить, делиться в качестве аргументов воспоминаниями и эмоциями. Хотя этот метод тоже малоэффективен: эмоции будут обесценены, а воспоминания сравнены со сказками братьев Гримм.

Наконец, всегда можно выбрать себя. В какой-то момент, находясь внутри этой истории, я почувствовала, что мне жизненно необходимо сохранить себя целой, не покалеченной и не разбитой. Слишком долго я собирала себя по кусочкам и создавала свой внутренний мир, чтобы опять все потерять. Здоровый эгоизм. Вот только, чтобы жить с этим эгоизмом, с собой и с окружающими в мире, надо вначале справиться с чувством вины, социальными шаблонами и установками, которые заставляют ощущать себя бесчувственной сукой.

Не чувствовать себя так мне очень помогло осознание того, что мать вроде как еще жива, но на самом деле ее у меня уже нет. Это причиняло мне сильную боль, но помогло смелее и увереннее выбрать себя. Сейчас я не могу делиться с ней тем, что происходит у меня в жизни. Она как минимум это обесценит, а как максимум ей это будет неинтересно. Если случается что-то плохое, я слышу обвинения, что бросила ее. Например, когда при восхождении на вулкан на Камчатке я упала и сильно повредила ногу, она сказала мне что-то в духе: это был твой выбор, справляйся сама, из-за тебя мне теперь искать, кто нам с бабушкой поможет. Ей неважно, что у меня на работе, какие у меня достижения, ей вообще ничего относительно меня неважно, кроме того, когда же я приду ей помогать. Это меня уже не задевает, потому что я выросла и больше не жду одобрения матери, а живу той жизнью, которую выбираю сама. Впрочем, я сомневаюсь, была ли у меня вообще мама в общепринятом понимании этого слова.

•••

Моим личным адом стало то, что, несмотря на все это, мне приходится заботиться о ней. Мать отказывается от того, чтобы я наняла сиделку, и требует, чтобы я приходила перевязывать ее сама, поднимала с кровати, меняла прокладки и трусы. Получается, я делаю это для человека, который все мое детство совершал надо мной физическое и психическое насилие.

Я, словно канатоходец, балансирую на тонкой нити, которая удерживает меня на ногах. Подо мной бурлит лава из чувства вины, детских страхов, созависимости и социальных норм. Было сложно, но в конечном счете я призналась себе, что не хочу иметь ничего общего с мамой. Мне даже не хочется хоть чем-то на нее походить, и, если я вдруг использую ее словечки или ловлю себя на каких-то мыслях, которые созвучны ее убеждениям, мне становится не по себе, хочется выкинуть их из головы, выплюнуть – и рот с мылом помыть.

Временами я задаю себе вопрос: может, я все придумала, может, мне только кажется и я наговариваю на маму? В периоды проблеска, когда она находит в себе силы не предъявлять претензий, пока я делаю ей перевязку, перестилаю постель и собираю мусор, когда она даже говорит «спасибо» на прощание, – я начинаю думать: может быть, я слишком жестока? Это ведь все-таки моя мать. Следом вспоминаю улыбку матери Джипси и жизнерадостные фотографии самой девочки, а потом то, что за ними стояло. И меня отпускает.