В момент, когда солнце под ногами превращается в луну, я возвращаю кожу позолоченому человеку и говорю "спасибо". Он просит не бросаться в него словами. Тогда я подкидываю кожу в океан, и она начинает падать вверх. Позолоченный человек улыбается и начинает ловить её.

Я мчусь в свой дом. Меня ждут созвездия. А значит, и ты ждешь меня.

Бездоннее всех светит созвездие Рыбы.

Его я мечтаю поймать.

Наверное

Потому я ловлю рыбу на краю земли.

Ты моя рыба, созвездие рыб, крыша над головой и отсутствие крыши над головой, океан с бархатными волнами и шумным песком.

У каждого существует свой край земли, на котором есть только он один.

И своя рыба.

И своя ты.

Однажды, когда я поймал рыбу, то не смог удержаться на ногах, потому что потерялся в прозрачной леске удила. И выпал из твоего глаза.

ребенок 19 / внутри нее живут поезда

Внутри неё живут поезда. Я услышал их однажды ночью, когда зрачки не стреляют.

В моём доме нет окон. но есть она. Если бы и были окна, я их все обменял на неё. Пока она видит уссурийских тигров, статуи свободы и колоссов родосских, вагоны съедают расстояние. Вагоны едут домой.

С начала я услышал шорох. Шорох, похожий на жало. Чем меньше я старался его не слышать, тем больше он хотел быть услышанным мною. / Семьи укладывают чемоданы в салон поезда. Отец берет дочь на руки и вытирает ей мокрые ресницы, чтобы она не видела его / Друзья обнимаются плечами и хотят танцевать; того, что повыше, в вагоне ждёт грустный старый чай и веселый новый друг / Выпадающий из окна босой мальчик повторяет теплой мягкой женщине с глазами-ветками новые почтовые цифры; она будет писать ему такие же тёплые мягкие письма, как домашние подушки / Выросшая из твидового платья девочка поднимается на подножку и спиной просит падающего ниже асфальта сгорающего мальчика больше никогда ему не сниться.

Потом шорох вытянулся и стал гулом/ Много дыма / печи трескаются углем / поезд мечтает убежать из тусклого города / Вагонные двери прощаются, ладони забираются воздухом / Поезд бежит.

Потом гул превратился в засыпающий шепот / маленькая девочка на жеваном желтом листе рисует цветными карандашами отца – у неё больше никогда не будет отца / друг ловит из рюкзака Достоевского и решается его выпить за время предстоящего метельного пути – у него больше никогда не будет лучшего друга / девочка из твидового платья мечтает увидеть сон, где мальчик дернет её за юбку и она останется – у неё больше никогда не будет мальчика, который будет хотеть её удержать / мальчику слезно от того, что пропел матери неверный адрес – у него больше никогда не будет домашних писем.

Шепот остановился в полночь на перроне. Со стуком колёс остановился стук сердца. Людям снились домашние сны на многодетных поездных подушках. Людям снилось, как поезд едет домой.

Внутри неё живут поезда.

Поезда, которые едут домой.

Ты мой дом.

ребенок 18 / маленький сладкий Арсо

Живет на свете маленький сладкий Арсо. У него есть две сладких руки, две сладких ноги, барабанный сладкий живот, большая сладкая голова и широкая сладкая улыбка.

***

За моим окном, смотрящим в город, каждое утро кто-то плачет. Меня этот плач бьет. Возможно, удары были бы слабее, не живи я на пятом этаже. От этого плача на морозном стекле проявляется солнечное и тает.

Когда я не смотрю в глаза, зрачок мечется по плоскости тел, и не отыскав, за что бы ухватиться, отчаивается и прячется. Тогда-то я прикрываю веки и близость обретает смысл.

В одно дребезжащее утро я хлопнул ногтем безымянного по стеклу, и плач захлебнулся. Лавандовое внутри меня затлело. А значит, внутри задышалось удивлением. Теперь каждое утро в ответ на слезы я прихлопывал ногтем безымянного по стеклу, и удивлялся. Больше – не прекращению плача, а своему подкожному удивлению.

За моим окном живет маленький сладкий Арсо. От чужих слез он – смеется. От своих слез – тает. Потому из двух крайностей выбирает свою крайность.

Маленький сладкий Арсо появился из воды. Из миллиарда золотых рыб в океанах. Он блестит на солнце. Прыгает голыми пятками на солнце, перекидывает его с одной стороны земли на другую. Он, по-видимому, и есть само солнце.

А может быть, маленький сладкий Арсо появился из сна. Когда у людей копится слишком много нерастраченного сна под веками, растет, сладкой ватой на палочку, теплый ком. Это и есть маленький сладкий Арсо.

Маленький сладкий Арсо возвращает чужие соленые слезы, а взамен отдает берегам свои, сладко-кунжутные.

– Пока плачет сладкий Арсо, ты, безымянный, никогда не заплачешь.

– Но так много людей. Так много слез. И ты, всего один на все реки миров.

– Я только твой Арсо. Я возращаю твои реки мирам внутри тебя. Мои части разбросаны по дышащему глобусу. Если бы бог сжал меня в ладонь, то из-пол пальцев выбежал бы целый Тихий океан.

– Когда я таю, я перепрыгиваю через себя. Есть такая неопровержимая штука – однажды перевернувшись, ты забудешь, что такое пустота.

Маленький сладкий Арсо любит танцевать. Да не просто танцевать, а кружиться до истерии земного ядра.

Однажды я вспомнил про птиц, не долетевших до юга. Они вдыхали воздух и падали трещинами скал. Моя птица внутри вмечтала расправить крылья. Ребра – паутинная клетка. Я – все неудачливые птицы.

Мне стало безупречно тоскливо. Вдруг за окном я услышал тай. Тай выкатывался капля за каплей, переполняя захлебнувшийся мир за стеклами.

***

Самое время начертить пару букв обо мне.

Я сломанный.

У меня внутри черепица рушится и стены растекаются в знак люцерны. Бежевый бог захватывает последние тонкие косточки и просит зажечь мелодию рождения. В это время маленький сладкий Арсо рисует ветер, сметающий его следы и две сладкие ноги.

Я считаю, человек должен быть смешным. Иначе это уже не человек, а ресничная драма, опечаленная книга, ночные стоны, обветренные двери, заболоченные окна, блюз без саксофона. Человек – все, что угодно, если он не смешной, но уж точно не человек. Я всегда мечтал быть смешным, но никогда им не был.

Иначе говоря, внутри меня постоянная война. Из которой лишь один выход – слёзы. От моей войны маленькому сладкому Арсо напросто нечем обниматься, тают две сладкие руки.

– Я должен плакать. Я должен смеяться.

– Это мой пожар. Это мои кости.

Когда я родился, я понял, что мир вокруг был ожиданием вдоха. Мое вишневое сердце не засыпая просится в бой. От каждого его толчка цунами съедает Японию за Японией.

Цунами съедает сладкий живот маленького сладкого Арсо.

***

Меня всегда ломало: как пожар моих континентов под моей почти-кожей может сжечь чужие континенты? Виновнее невиновных. И как было ранее, как будет всегда: я не могу смотреть на то, как тает маленький сладкий Арсо.

Я закрываю шторы. Я закрываю глаза. Я пою. Маленький сладкий Арсо тает. Тают его большая сладкая голова и широкая сладкая улыбка.

ребенок 17 / теория снов

когда мне снилось море, я чувствовал чаек на ключицах. они приносили мне странствующий песок и запеченное солнце в клювах.

когда я терял сон, мне было грустно.

когда мне снились крылья, я слышал воздух в лёгких, как стон саксофона на пальцах. крылья дарили мне небо и танец облаков.

когда я выпадал из сна, мне было грустно.

когда мне снились дороги, я ловил самые дерзкие машины и велосипеды, а когда не было ни того ни другого, брел своими двумя. дорога открывала мне свободу и звездную пыль.

когда я выбегал из сна, мне было грустно.

когда мне снились слоны, я прыгал на их масляничные от солнца спины. они везли меня ко всем гаутамам и рисовали сатори носами.

когда я выпрыгивал из сна, мне было грустно.

однажды мне приснилось, что тебя нет рядом со мной.

как же я радовался, что проснулся.

ребенок 16 / последняя любовь

Интересно, что рассказали бы люди после смерти.

Они бы рассказали про последнюю любовь, как живые рассказывают про первую? Последняя любовь, настоящая, как жизнь, своей неуверенной детской походкой и скрипучей ненадменной нежностью, не иначе как является новой эрой.

Интересно, на что она похожа? А трясутся ли пальцы от прикосновения к последнему совершенству? А в блестящих глазах есть место чему-то, кроме отражения последней любви?

Интересно, люди рассказывают о последнем вдохе? А что последнее – вдох или выдох?

Оставляют ли они воздух, как детские игрушки на чердаке, внутри или выдыхают, даря его новым людям?

А может, люди умирают потому, что кто-то больше них нуждается в источнике жизни?

Почему люди верят в жизнь после смерти, а в жизнь до рождения не верят? Я никакой христианин, потому что я был всегда, независимо от тел, и рая у меня нет.

И почему люди не верят в любовь, когда сами являются дышащим доказательством ее? Любовь тел, любовь душ – что угодно, равнодушия не может быть. Когда тебя любят заранее – ты есть.

Пока тебя любят – ты вечен.

Последняя любовь может разрезать тебя, весь мир, поперек, а внутри окажется совсем другое прошлое. Ты просто смотрел на него другими глазами.

Интересно, что рассказали бы люди после смерти.

Они бы рассказали, что смерти нет?

Вечность души исчисляется последней любовью. Если ты каждую новую жизнь находишь ее, значит, ты будешь жить бесконечность.

ребенок 15 / 25 кадр

Ждать тебя.

По потолку ходить.

В углу на белой известке – синий круг.

Я его надышал, а потом ел.

Теперь он ест комнату.

И ест меня.

Ждать тебя.

Книги разложены по алфавиту

От Я до …

Мне тоскливо с самим собой впервые за восемь жизней

Жду девятую, чтобы окончательно

Удостовериться –

Ты остаешься.

Или попросту возвращаешься в каждую из жизней, как веко обнимает зрачок перед сном.

Ждать тебя.

Как раньше не ждал.

С той же самоотреченностью, впиваясь подбородком в подушку.

Никаких снов.

Никаких стен.

Считая слонов перед сном как

Считал белые кружки на твоей блузке из органзы,

Сидя сзади, раздувая волосы воздухом из вспоротого подтаявшего окна

Скучал по тебе, дыша в семи выдохах от твоего темени.

У меня не было ни матери, ни отца, ни братьев, ни сестер,

Но была семья.

Не было ни бессонницы, ни истерики, ни эха в брошенном коридоре.

Но была тишина.

Ждать тебя.

На голове стоять.

Как стоят в доме все до единого часы.

Никакой любви до выстрела.

Ни одного выстрела – до преданности.

Мой метроном.

В голову постучали, не дождавшись ответа,

Зашли, не разуваясь,

И на потолок.

Из окна на стены выплескивалось северное сияние.

Обои в синий цветок стали мятными.

Я замечтал обняться с ними.

Северное сияние испугалось, захлопало, втекло обратно в окно.

Раненых – любить –

Они срастаются.

Бесцветных – любить –

Они меняют

Меняются.

Ждать тебя.

Обрастать по-детски ласковой кожей.

Греться о по-матерински распахнутые окна, вспоротые теплом, сбегающие наружу небесно-мягкими занавесками. Занавески похожи на крылья. Они летают маминым голосом. Потому-то я и считал свою маму птицей, но не находил совершенно никаких признаков пернатости, кроме голоса, зовущего меня до смерти солнца домой.