Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

III

А потом был вечер. С розовым небом, с туманом, с остролистной осокой и костром. Когда вода словно смыла пот и боль, и усталость, когда словно не стало жестокой правды. Потому что словно вернулось детство. Когда светлая и намокшая голова Натаниэля казалась потемневшей, когда они втроем с Митегом и Вамбли-Васте устроили состязания со стрельбой из лука и когда, казалось, ничего нет вкуснее этой запеченной на углях куропатки. Текамсех смотрел на своего друга и только недоумевал: как он может быть таким беззаботным в этот вечер. Митег и Вамбли-Васте понятно, не понимают. Не верят. Но он-то, Натаниэль? Сидит и улыбается вместе с ними.

А потом все разбрелись по стоянке, и они остались с ним вдвоем. Лэйс молчал. И его глаза были совсем темными и такими полными затаенной боли. Текамсех понял: он помнил. Он ни на миг не забывал. Они молчали вдвоем. Натаниэль уже не улыбался. Он что-то написал на листке бумаги. И потом повернулся к нему:

– Знаешь, Текамсех, – сказал он. – Если получится, когда будешь близ какого-нибудь нашего мирного поселка, где для тебя не будет опасности, найди там местного почтальона и отдай ему вот это письмо на ранчо. Я не могу просто так исчезнуть здесь в прериях для своей семьи.

Текамсех посмотрел на сложенную бумагу, на ровным, четким почерком надписанный адрес.

– Ты всегда останешься моим другом и братом, Шон Маинганс. Я доставлю его к тебе домой сам. Так будет лучше, чтобы это известие принес человек, которому тоже не все равно и который сможет облегчить тяжесть этой вести хотя бы молчаливым сочувствием и собственной болью души.

– Моя признательность тебе, – заметил Натаниэль. И добавил: – Но ты не думай, мама не будет плакать. Она все поймет.

Натаниэль не знал, почему ему так казалось. Может быть, потому, какие всегда от нее приходили письма, спокойные и сдержанные? Как она смотрела и молчала, когда он приходил иногда когда-то тогда, в своем детстве, в тех рубашках с засохшей кровью? Или как привык, какие матери всегда были по житиям святых? Он не знал цены этой сдержанности. Он просто думал, что это будет великая боль, но его мама ведь не такая, чтобы плакать и скорбеть навзрыд. «Ибо тому, кто очищен Божественным учением, должно оградиться правым словом, как твердою стеною, мужественно и с силою отражать от себя устремления подобных страстей и не допускать, чтобы полчище страстей наводнило уступчивую и податливую душу как бы некое низменное место. Душе слабой и нимало не укрепляемой упованием на Бога свойственно чрез меру надрываться и падать под тяжестию скорби. Как черви всего чаще заводятся в деревьях менее твердых, так скорби зарождаются в людях более изнеженного нрава»^[200].

Текамсех смотрел на сложенную бумагу, на ровный, уверенный почерк. Душа его друга в словах, мыслях, чувствах останется ведь словно бы запечатленной на этой бумаге, в этих строчках. Памятью. И болью. Текамсех не знал, что там, в этом письме. Но это было неважно. Память. И боль.

«Dear mother!

Доброго дня. И многих дней. Не знаю, как там все будет дальше, но у нас в форте и в его окрестностях пока все спокойно. Я бы не хотел ничего писать дальше, но, наверное, я не имею права оставлять тебя потом в неведении и сомнениях, и поэтому я прибавляю еще и другую правду. Я передал это письмо одному своему хорошему другу, чтобы он отослал его тебе, когда все решится. Мое последнее письмо. Я пишу и надеюсь на лучшее, но как будет – так все и будет. «Верую видети благая Господня на земли живых» (Пс.26:13). И еще верю в стойкость моей матери. Скажи папе и успокой Хелен. Христос воскресе, мама! Воистину воскресе!

Твой Нат, Натаниэль, Тэн, Натти…»

Текамсех не заметил. Лэйс достал какой-то другой сложенный листок. Написал несколько слов. И протянул другу. Текамсех взглянул. И все та же боль с новой силой стиснула его сердце. «Моему другу и брату Текамсеху. Приветствую тебя, и даже если нам никогда и не придется увидеться больше, я всегда рад за тебя. Твой друг и брат Натаниэль. Нафанаил».

Это была та самая его записка, которую он когда-то написал Нату. Натаниэль хранил память об их дружбе в нагрудном кармане рубашки под своим синим мундиром и хранил эту дружбу в своем сердце. Лэйс написал теперь те же самые слова, лишь имена стояли по-другому. Он посмотрел на друга, что тот все понял, взял лист обратно и осторожно рванул на две части. Письмо Текамсеха осталось у него. Другая половина теперь была у Текамсеха. Дружба. Их дружба. Их братство по крови.

Текамсех посмотрел на него:

– Возьми своего мустанга и уезжай отсюда. Ты ведь знаешь, что я твой друг.

Натаниэль улыбнулся. Он уже согласился прежде, чем успел ответить. Но потом он вспомнил. Другое.

– Я дал слово Сколкзу Крылатому Соколу.

И вздохнул. Сумерки, легкие сумерки спустились на реку, на землю.

– Мне жаль, Натаниэль, – наконец произнес Текамсех. – И мне не верится.

Натаниэлю тоже не верилось. Душа – она словно сам человек, все мысли, чувства, память, и глаза, и руки, и ноги, она такая же, как и он весь^[201]. Но смерть ведь – все равно казнь. Все равно печаль. А еще она – мгновение истины: «Широк путь зде и угодный сласти творити, но горько будет в последний час, егда душа от тела разлучатися будет…»^[202]

– Мне тоже не верится, Текамсех, – сказал он. – Но это жизнь. В жизни ведь не всегда все получается так, как хочешь ты сам.

– Или как хотят твои друзья, – добавил тот.

– Да, – тихо сказал Натаниэль. – Но мы с тобой воины, Текамсех.

Текамсех молча протянул руку. Натаниэль пожал ее. Когда-то брызнувшая из-под лезвия ножа алая, алая кровь скрепила эту дружбу. Сейчас она была словно скреплена уже самой смертью:

«Наш этот час, а не иной какой, наш путь, наш час, и час страшный; наш это мост, и нет по оному проходу; это общий для всех конец, общий и для всех страшный; трудная стезя, но по которой должны проходить все, путь узкий и тесный, но все на оный вступим, это горькая и страшная чаша, но все испием ее, а не иную; велико и сокровенно таинство смерти, и никто не может объяснить оного. Страшно и ужасно, что тогда испытывает на себе душа, но никто из нас не знает сего, кроме тех одних, которые предварили нас там, кроме тех одних, которые изведали сие на опыте».

Прп. Ефрем Сирин

IV

А потом Текамсех удержал вздох и заметил:

– Давай уже ложиться, Натти. А то ты так и не отдохнешь.

Он не хотел спать. Он знал, что долго не заснет. Просто будет лежать с открытыми глазами, слышать стрекот ночной цикады где-то совсем близко, словно над самым ухом, и чувствовать, как этот стрекот разрывает ему душу. Потому что завтра ведь все будет точно так же. Вот только ночью у такого же походного костра уже не будет вот так рядом Натаниэля…

Лэйс подбросил в костер веток, и потом – еще. И смотрел. Пламя рвалось и сникало, и рвалось и сникало сердце. Рвалась и сникала душа. А он смотрел и смотрел на языки пламени, печальный и усталый. «²Рех: сохраню пути моя, еже не согрешати ми языком моим: положих устом моим хранило, внегда востати грешному предо мною. ³Онемех и смирихся, и умолчах от благ, и болезнь моя обновися. ⁴Согреяся сердце мое во мне, и в поучении моем разгорится огнь. Глаголах языком моим: ⁵скажи ми, Господи, кончину мою и число дней моих, кое есть? Да разумею, что лишаюся аз? ⁶Се пяди положил еси дни моя, и состав мой яко ничтоже пред Тобою, обаче всяческая суета всяк человек живый. ⁷Убо образом ходит человек, обаче всуе мятется: сокровищствует, и не весть, кому соберет я. ⁸И ныне кто терпение мое, не Господь ли? И состав мой от Тебе есть. ⁹От всех беззаконий моих избави мя, поношение безумному дал мя еси. ¹⁰Онемех и не отверзох уст моих, яко Ты сотворил еси. ¹¹Отстави от мене раны Твоя: от крепости бо руки Твоея аз исчезох. ¹²Во обличениих о беззаконии наказал еси человека и истаял еси, яко паучину, душу его: обаче всуе всяк человек. ¹³Услыши молитву мою, Господи, и моление мое внуши, слез моих не премолчи: яко пресельник аз есмь у Тебе и пришлец, якоже вси отцы мои. ¹⁴Ослаби ми, да почию, прежде даже не отъиду, и ктому не буду» (Пс.38).

А потом костер догорел, и уже остались только угольки, и обступила темнота. Натти улегся, положил голову. Как всегда. Имя Господа. «И ночью и днем да обращается в устах твоих имя Господа, и будь заслажден духовною солию»^[203]. Натаниэль наконец уснет. Просто догорит костер, и уже останутся только угольки, и обступит темнота. И Натти улегся и положил голову.

«Рех: сохраню пути моя, еже не согрешати ми языком моим…»

Пс.38:2. Рех: сохраню пути моя, еже не согрешати ми языком моим: положих устом моим хранило, внегда востати грешному предо мною.

Великого Давида, спасавшегося бегством от восставшего против него сына – отцеубийцы, встретил на пути изменник Семей: он метал в царя глыбами земли и злословил, называя его «беззаконником и мужем кровей». Однако любомудрый Давид не только сам не отвечал на злословия, но запретил это сделать даже одному из военачальников своих, который готов был убить Семея, сказав: «оставите его проклинати, негли» (может быть) «призрит Господь на смирение мое, и возвратит ми благая вместо клятвы его» (2Цар. 16, 10–12). Так был весьма осторожен Давид на язык, зная великую поползновенность этого члена. «Путями» называются здесь слова, потому что указывают путь к делам (Феодорит, Златоуст).

Пс.38:3.Онемех и смирихся, и умолчах от благ, и болезнь моя обновися.

Выслушай, что говорит божественный Давид: «внегда восстати грешному предо мною» не раздражался, не мстил я, но «онемех и смирихся, и умолчах от благ». А ты огорчаешься и осуждаешь… Вспомни Владыку: Он «богат сый нас ради обнища» (2Кор. 8, 9). А если тебя назовет кто невеждою, вспомни обидные слова иудеев, какими укоряли они истинную Премудрость: «Самарянин еси Ты, и беса имаши» (Ин. 8, 48). Еще многого недостает у тебя, чтобы дойти до уподобления Господу: Его заушали, оплевали, оклеветали, сняли хитон с Него и распяли… А ты раздражаешься и гневаешься. Давид «умолчах» даже от «благ», т. е. предпочел лучше умолчать, нежели благое говорить, ибо «благая глаголати, – по святым отцам, – низже есть молчания» (Василий В., Каллист инок).

Пс.38:4. Согреяся сердце мое во мне, и в поучении моем разгорится огнь: глаголах языком моим:

О каком «огне» говорится здесь? – О Боге. «Бог наш огнь поядаяй есть» (Евр. 12, 19). Во время искушения надлежит сугубо прилежать молитве, утомлять трудами тело, пресекать всякое плотское мудрование и терпеливо ожидать окончания искушения. Сокровенное «поучение» заключается в молитве Иисусовой, которым истребляются страсти из души, рождается умиление, вселяется страх Божий, просвещается ум и изливается радость в «сердце». «Глаголах языком моим», т. е. говорил тихо, шепотом к Богу, в то время, когда внешне пред врагами молчал. О чем же глаголах Пророк? (Максим, Феодорит, авва Исаиа).

Пс.38:5. Скажи ми, Господи, кончину мою, и число дней моих, кое есть? Да разумею, что лишаюся аз?

Давид произнес эти слова по человеческому малодушию и утомлению от искушений. Он желал знать: достаточно ли будет ему на покаяние оставлено «число дней. Да разумею» – да узнаю, чего еще недостает до предназначенного мне совершенства (Афанасий, Кирилл, Амвросий, Августин).

Пс.38:6. Се пяди положил еси дни моя, и состав мой яко ничтоже пред Тобою, обаче всяческая суета всяк человек живый.

Пророк пядями ладоней изображает кратковременность человеческой жизни, «всяческая суета» (или же «пар») – «всяк человек живый». Живые люди ничем не отличаются от написанных на картине, потому что одинаково разрушаются и исчезают со временем. И однако же суетятся, безпокоятся, враждуют… Видя общее преобладание зла, Пророк оплакивает жизнь людей, протекающую в неутихающем смущении ума. Даже среди животных и стихий природы он не нашел ничего преданного так суете, как в «человеках», одержимых жаждою любостяжания (Златоуст, Афанасий).

Пс.38:7. Убо образом ходит человек, обаче всуе мятется: сокровищствует, и не весть, кому соберет я.

Словом «образом» Пророк выражает нечто бездушное и ничтожное: одну наружность, вид, лицемерие. «Всуе мятемся» так как не истинную проводим жизнь и заботимся не о существенных благах. Мирские заботы – это «суета» (Златоуст, Афанасий).

Пс.38:8. И ныне кто терпение мое, не Господь ли? И состав мой от Тебе есть.

Признав жизнь человека «суетою» и произнесши суд о житейских попечениях, Пророк справедливо свое упование возложил на Господа (Афанасий).

Пс.38.9. От всех беззаконий моих избави мя, поношение безумному дал мя еси.

Пс.38.10. Онемех и не отверзох уст моих, яко Ты сотворил еси.

Причиною всех наших бедствий являются многоразличные наши грехи. И не случайно, но по Божьему попущению надругался над Давидом Семей, послуживший как бы бичем в руках Божиих. Почему святой муж «онемех» и «не отверзох уст», «твердо» зная Кто «сотворил» это (в русском переводе: «ибо Ты нанес мне удар»). Укоряющего нас будем принимать как Богом посланного обличителя сокровенных наших злых помыслов. Виной всякого скорбного случая являются помыслы каждого из нас, а от них слова и дела общения. Все невольно постигающее нас случается с нами или ради любви, или за злобу нашу. Постигающие нас скорби и обличения, по видимому, не бывают подобны нашим винам, но в духовном отношении сохраняют всю правду (Феодорит, Иоанн Тобольский, Марк Подвижник).

Пс.38:11. Отстави от Мене раны Твоя: от крепости бо руки Твоея аз исчезох.

Пс.38:12. Во обличениих о беззаконии наказал еси человека и истаял еси, яко паучину, душу его: обаче всуе всяк человек.

Как врач вырезает согнившие раны и извлекает сокрытый внутри гной, восстановляя здоровье больному, так и Господь истончает душу грешника посредством искушений и злостраданий, чтобы очистить от грубости греха (Феодорит).

Пс.38:13. Услыши молитву мою, Господи, и моление мое внуши, слез моих не премолчи: яко пресельник аз есмь у тебе и пришлец, якоже вси отцы мои.

Слова эти подлинно исполнены мудрости знающего природу существующего и пренебрегающего благоденствием настоящей жизни. Ибо не иначе сподобишься ты дивных и блаженных зрелищ, если день и ночь не будешь проливать слезы. Достойно же удивления, что великий Давид на царском престоле, при богатстве и могуществе, называл себя «пресельником» и «пришельцем» и не полагался на свое благополучие. Да и все праведники проводили настоящую жизнь как бы на чужой стороне, вовсе не заботясь о здешнем: «яко страннии и пришельцы суть на земли» (Евр. 11, 13) (Златоуст, Макарий В., Феодорит).

Пс.38:14. Ослаби ми, да почию, прежде даже не отъиду, и ктому не буду.

«Ослаби» (сжалься), т. е. прости грехи мне, чтобы с твердым упованием «отойти» мне в жизнь вечную. Ибо после смерти нельзя уже будет раскаяться, не потому, что мы уже не будем существовать, но потому, что не можем более измениться через обращение (Афанасий, Феодорит, Кирилл).

Псалтирь в святоотеческом изъяснении

V

Натаниэль не помнил, как он уснул. Он только понял, что наступило утро, и проснулся. Тишина. Рассветная тишина. Митег и Вамбли-Васте спали. Текамсех вздохнул и сказал, что пошел на охоту. Натаниэль спустился к реке и взобрался обратно на берег. Высокая трава окатила росой. Сколкз Крылатый Сокол стоял и насмешливо улыбался:

– Ты очень смелый, Маленький Сын Волка. Почему ты не послушал своего названого брата? Взял бы мустанга и ушел в прерии. Разве бледнолицым что-то значит данное дакотскому воину слово?

– Великие воины не слушают чужие разговоры, – заметил Лэйс ему.

– Я не слушал. Я сторожил своего врага, чтобы он никуда не сбежал, если все-таки попытается это сделать, – заметил Сколкз.

Натаниэль не знал, почему. Но его сил уже не было. Солнце вставало и полыхало в утренних росах. Он посмотрел на этого врага в отчаянном ожесточении и непримиримости сердца:

– Ты все равно никакой не великий воин, Сколкз Крылатый Сокол. Ты ведь ненавидишь меня не за мою синюю форму. Я ничего не сделал, и ты это знаешь. Это просто подлая и мерзкая месть.

– Не тебе меня судить, Маленький Сын Волка, – холодно отозвался Сколкз ему в ответ.

«Не судите, да не судимы будете…» (Мф.7:1) Он знал. Он все знал. Не его дело. Но как когда-то тогда, на высотах Мари, Нат сейчас не помнил. Ничего не помнил.

– Ты просто не принимаешь правды от бледнолицего, – сказал он. – Но ты сам все знаешь, что ты просто несчастный и трусливый шакал из прерии!

Глаза Сколкза полыхнули яростным пламенем. Он шагнул к нему. Лэйс не ждал и не успел отступить или ударить первым. Но уже в следующее мгновение он встал с земли.

…Это было когда-то в Висконсине. Такая же зеленая трава. Такая же синяя река. И он, побежденный и униженный тогда своим поражением. Это было детство. Казалось, все прошло. Но, оказывается, он не забыл. Он не простил. Он вспомнил все сейчас. Всю ту обиду, отчаяние и ожесточение. Это было когда-то в Висконсине. Но сейчас настанет уже его черед. Сегодня будет его победа. Лэйс знал. Лэйс был уверен.

Ангелы. Ангелы-хранители. Они друзья. Они рядом. Мы их не знаем. Мы не замечаем. Но если ты удержался от чего-то злого – это не ты. Это Ангел-хранитель остановил тебя у края обрыва в пропасть.

Лэйс поднялся, а потом промелькнула спокойная, ясная и отчетливая мысль: «Слава Богу за все…» Разве он забыл? Благодари… Всегда благодари… За то и за это. Он стоял, он не кинулся на своего врага. Он не должен был. Так нельзя. Все равно нельзя. Подумаешь, жалко, печально и обидно. Не повод и не оправдание.

«Для того Христос и повелевает нам быть овцами среди волков, чтобы ты не говорил: я потерпел то и то, и оттого ожесточился. Хотя бы ты потерпел бесчисленное множество обид, продолжай быть овцой и победишь волков… Потому что нет ничего могущественнее кротости, ничего – сильнее долготерпения»^[204].

А потом он вспомнил свои слова. Стыд и бесчестие перед небом и землей, слова, цена которым – геенна и скрежет зубов. Наверное, он упал бы Сколкзу в ноги, когда взглянул на них сейчас словно со стороны. Но Сколкз бы не понял. И он остался стоять.

Тот ждал его, пока он поднялся:

– Давай же, Маленький Сын Волка. Я тоже жажду этого боя. Битва будет честной.

Сколкз кинул свой нож в сторону.

– У тебя нет, и у меня – тоже.

Но Нат уже не мог принять этого вызова. «Почто еще аз прюся, наказуем и обличаем от Господа… руку положу на устех моих:

единою глаголах, вторицею же не приложу» (Иов.39:34,35).

– Нет, Сколкз Крылатый Сокол, – сказал Натаниэль. – Потому что я правда был неправ.

Он вздохнул. И отошел в сторону. Нашел время возмущаться и ненавидеть. Как будто уже не все равно. Даже если и возмущаться, и ненавидеть.

«Знай: Бог управляет миром; у Него нет неправды. Но правда Его отличается от правды человеческой. Бог отверг правду человеческую, и она – грех, беззаконие, падение. Бог установил Свою всесвятую правду, правду креста, – Ею отверзает нам небо. Ему благоугодно, чтоб мы входили в Царство Небесное многими скорбями. Образ исполнения этой правды Бог подал Собою: Он, вочеловечившись единою из поклоняемых Ипостасей Своих, подчинил Себя всем разнородным уничижениям и оскорблениям. Святейшее лицо Его подверглось заушениям и заплеваниям; не отвратил Он от них лица Своего. Он вменился с беззаконными; в числе их, вместе с ними, осужден на поносную, торговую казнь, предан ей; какими же людьми? – гнуснейшими злодеями и лицемерами. – Все мы безответны пред этою всевысшею Правдою; или должны ей последовать, или к нам отнесутся слова: «иже не приимет креста своего и вслед Мене грядет, – несть Мене достоин; иже несть со Мною, на Мя есть» (Мф. 10:38; 12:30).

Против правды Христовой, которая – Его крест, вооружается правда испорченного естества нашего. Бунтуют против креста плоть и кровь наши. Крест призывает плоть к распятию, требует пролития крови; а им надо сохраниться, усилиться, властвовать, наслаждаться. Путь к кресту – весь из бед, поношений, лишений; они не хотят идти по этому пути; они – горды, они хотят процветать, величаться. Понимаешь ли, что плоть и кровь – горды? – Всмотрись на украшенную плоть, на обильную кровь, – как они напыщенны и надменны! – Не без причины заповеданы нам нищета и пост!»

«Ты веришь Спасителю? – Ты веришь словам Его? – Он сказал: «вам и власи главнии вси изочтени суть» (Мф. 10:30); так бдителен, заботлив до мелочной подробности Промысл о нас всеблагого Бога нашего! Бог, столько о нас заботящийся, имеющий на счету все волосы наши, – смотрит: первомученика Стефана побивают камнями, – и не препятствует убийству. – Зрит: апостолы умирают ежедневно, страдают непрестанно, оканчивают земное течение свое насильственною смертию. – Взирает: и тысячи, и тысячи тысяч мучеников претерпевают отсечение, строгание, ломание членов, продолжительное заключение в смрадных и душных темницах, убийственные работы в рудокопнях, сожигание на кострах, замерзание в озере, потопление в водах. – Он смотрит: иноки совершают невидимое мученичество в борьбе с плотию и кровию, с духами нечистыми, с людьми – любителями мира, с бесчисленными лишениями телесными и душевными. На все это Он, человеколюбец и всемогущий, взирает. От всех скорбей Он мог бы избавить избранных Своих, но не делает этого; возвещает рабам Своим: «в терпении вашем стяжите души ваши (Лк. 21:19)… Претерпевый до конца, той спасется (Мф. 24:13). Кто ж поколеблется, о том не благоволит душа Моя» (Ср.: Евр. 10:38).

«Сын Божий сказал о Себе: «Сын Человеческий предается в руце человеков» (Ср.: Мф. 26:45). Если Он, всесвятый, предается в эти руки, – что странного, когда грешник предается в руки подобных ему грешников. Научимся говорить подобно распятому близ Христа грешнику: «приемлю достойное по делом моим; помяни мя, Господи, во Царствии Твоем» (Ср.: Лк. 23:41–42)^[205].