Деревенские сказки

Гостинец

Было душно, окна в маленькой избе, разделённой на две комнаты тёсовой перегородкой, открыты нараспашку. Стены и потолки отмыты от копоти в честь престольного праздника. Всё многочисленное семейство пастуха Власа сидело за столом и угощалось поджаристым картофельным пирогом, запивая его домашним квасом; нежной, дрожащей на ложке яичницей, жареными карасями с дымящейся варёной картошкой, и хрусткими огурчиками с огорода. Казанская! Ради такого праздника можно и расстараться, вытрясти последнюю аржаную муку из мешка, горшочек коровьего масла и кринку сметаны из погреба.

Пастушиха Василиса с тёмным морщинистым лицом, которую все деревенские звали Васёной, зазвала в гости соседку Анисью, и теперь радушно угощала, подкладывая на тарелку то кусок пирога, то рыбы.

Анисья обмахивалась платком, улыбалась и нахваливала хозяйку.

– Умелица ты, Василиса Захаровна, пироги печь. Просто тают во рту!

– Была бы курочка, сготовит и дурочка, – светлела лицом смущённая пастушиха, тётёшкая на руках меньшого сына Витьку. Полуторогодовалый Витька был восьмым её ребёнком.

– А что ты на бабку Татьяну в церкви так осерчала, прямо зашипела? – вспомнила Анисья.

С лица пастушихи пропала улыбка, она спустила с колен Витьку и с досадой сказала:

– Да уж знаю за что! У меня хоть и восемь душ, а все родненькие и любимые. И здоровенькие, слава тебе…Мы с Власом сами не съедим, детЯм отдадим.

– Что ты, что ты, Васёна! И дочки, и парнишки у тебя хорошие. Олюшка, так почесть сношенькой моей будет. Ванька глаз с неё не спускает, сама видала, – зачастила Анисья.

Оля разливала в чашки кипяток из чугунка (самовар для нищей семьи пастуха был неслыханной роскошью), зарделась, и глаза её засияли от удовольствия.

– Так что случилось-то? – осторожно спросила Анисья.

– Сынок её падучей болезнью мается, – начала Васёна, знаешь, как оно было? Спутался Илька с девкой одной…

Дак кто ж этого не знает? Уж перемыли кости бабкиному сыну Илье, да супруге евонной Божене, Божене Прекрасной, до того она была хороша. Тоненькая, беленькая, с льняными волосами и серыми глазами в пушистых ресницах – ну чисто принцесса!

И вот такая краля обратила внимание на неказистого Илью. А потом схлестнулась с генералом, завязала в узелок свои вещички и укатила с энтим генералом в Питер. Так говорят, хотя, может, и брешут.

Илья в ногах валялся, не пускал. И никто не знает, что случилось меж ними, только с того времени Илюшка в судорогах биться стал. И вся жизнь переломалась у парня. Он в трактире в Ярославле половым служил. Раз нёс тарелки или чё ли там на подносе, и кто-то созоровал, стрельнул из левольверта на улице. У Ильи глазоньки закатилися, хлопнулся на пол, ножками задёргал. Посуда, понятное дело, вдребезги, хозяину убыток. Кто ж такое терпеть станет? Ну, и выгнали Илюшку из трактира. Помыкался он, да к матери вернулся.

Мать есть мать, переживает за сына, единственную кровиночку. Она к дохтуру его возила и к знахарке водила.

Знахарка-то сказала сразу, что Божена виновата в болезни Ильи, она и могла бы снять её. Да где теперь искать Божену? Да и захочет ли она помогать Илье?

Знахарка и на сухое дерево болезнь сводила, и в Волге её топила, и в лесу закапывала – ничего не помогло. И посоветовала тогда она в церкви у деток здоровьечка украсть: ты им конфетку даришь, а они Илюшке – здоровьечка чуток.

– Да как же так? Грех ведь, – испугалась бабка Татьяна.

– Да чего им будет-то? Ты же по чуть-чуть, по крошечке… Даёшь младенчику конфетку, пошепчешь слова нужные, Илюшке и полегчает…

С утра все деревенские наряжались в "кобеднишную", бережно хранимую в сундуках одежду, штопали наскоро дырочки. В печах томилось редкостное угощение, уж мамки постарались на Казанскую! В церкви благовестят, звон колокольный переливчатый слышен аж в Питере, как утверждали мальчишки.

Прихожане чинно идут в церковь, самых маленьких мамки несут на руках. Вот и пастух с пастушихой и своим многочисленным семейством, Анисья с сыном Ванькой, а вон и Яшкина синяя рубаха мелькает, закадычного дружка Ванькиного. А рядом белая кудрявая головёнка Яшкиного братца Лёшеньки.

Служба началась. Отец Николай в долгополой золочёной одежде поёт густым басом, прихожане с просветлёнными лицами крестятся и кланяются. В церкви светло от толстых горящих свечей и лампадок. Со стен смотрят бородатые лики святых, а если задрать голову, то можно увидеть нарисованного на потолке Христа, стоящего на облаке, и руками эти облака разводящего. А внизу мужики и бабы ахают и удивляются, даже пальцами на него показывают.

В дверях церкви стоит бабка Татьяна. Её маленькое личико в обрамлении платка напряжено, глазки бегают. Она не молится и не крестится, шарит глазами по пёстрой толпе прихожан. Высматривает мамок с маленькими детишками. Баб с детьми много, есть и незнакомые, видать из Окунёвки и Петровки. Помаячив в дверях, она уходит к церковной ограде и долго стоит там в нерешительности. Она уже делает шаг к калитке, но останавливается, вспомнив как сегодня утром бился в судорогах Илья, ноженьками сучил, как пена шла у него изо рта… Как потом сидел грустный-грустный, вертя в руках золотую с зелёными камешками браслетку Божены, забытую ею в спешке. Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие…

В глазах у бабки блестят слёзы, она вытирает их уголком платка и остаётся у ограды.

А вот и народ из церкви повалил. Кто домой, кто в гости, все торопятся Казанскую отмечать.

Вот какая-то незнакомая молодуха в ситцевом белом платье с мальчиком на руках поравнялась с бабкой Татьяной.

– Какой хорошенький мальчонка у тебя, – улыбается бабка. – Ути-пути, махонький… На-ко гостинчику!

Бабка Татьяна достаёт из кармана ярко-красный леденец, на который ярославские кондитеры не пожалели красок. И где только взяла такое богатство? Не иначе Илья в лучшие времена из Ярославля привёз. Мальчонка во все глаза таращится на сокровище, тянется пухлой ручкой.

– Что сказать надо, Петенька? – умиляется молодуха.

– Си-и-и-и… – тянет Петенька, пуская пузыри.

– Кушай, ангельчик. – Бабка гладит мальчонку по пушистой головке и что-то шепчет.

Так же она одаривает леденцом маленькую девчонку, топающую на кривоватых ножках, двумя руками цепляясь за юбку старшей сестры. И какого-то мальчика постарше, сослепу не разобрала чей это мальчик.

Ватагой пронеслись какие-то мальчишки и девчонки, бабка не успела разглядеть их, а следом неторопливо шли две бабы, у одной на руках сидел хорошенький темноволосый мальчик. Это были Анисья и Васёна.

– Ой, мои-то ухлестали вперёд мамки, один Витенька остался, – смеялась Васёна.

– С праздничком вас, соседушки-голубушки, спаси вас Христос, милые!

– Спасибо, бабушка Татьяна, и вас с празничком!

– А это Витенька? Какой большой-то вырос, ну прямо не узнать! На-ко гостинчику, милый! – протянула бабка леденец.

– Ой, спасибо, вот так подарочек! – рассыпалась в благодарности Васёна, заглянула в лицо Татьяне и осеклась.

В глазах бабки мелькнул страх и отчаянье, губы дрожали. Ужас горячей волной обдал Васёну, ударил в ноги так, что она едва устояла.

– С праздничком, говоришь?! – зло зашипела пастушиха и оттолкнула бабкину руку. – Кушайте сами, не обляпайтесь!

Подхватила подол старенькой застиранной юбки и пошла прочь, а следом поспешила недоумевающая Анисья.

У бабки Татьяны выступили слёзы, она вытерла их краем платка, вздохнула и огляделась: не видел ли кто? И встретилась взглядом с Лёшкой, который внимательно и серьёзно смотрел на неё. Долго ли он тут стоял, кто знает…

– Ты думаешь что-то худое она хотела сделать? – спросила Анисья, дуя в чашку с огненным чаем.

– Знамо дело. Вот те крест, падучую хотела переложить. Уф, как я испужалась, аж ноженьки подкосилися! Она что думает, если у меня детей семеро по лавкам, так и плакать об них никто не станет? – сердилась Васёна.

– А если бабка успела другим деткам свои гостинчики всучить? Ты не видала?

– Может и успела. Вон сколько их в церкви было, рази уследишь?

– Ох, Царица Небесная, заступница, спаси и сохрани! – перекрестилась Анисья.

– А я знаю кому бабка Таня конфету дала, – вдруг сказала Оля.

– Кому, дочка?

– Манечке Белкиной, я видела.

– Ах, Господи! Беги скорее, дочка, предупреди их!

Оля убежала, и никто не заметил, как в соседней комнатёнке сидел насытившийся картошкой и пирогами сын Лёнька и медленно, с наслаждением лизал ярко-красный леденец.

***

Осенью захворал Лёнька. Стал скучным и вялым, перестал с ребятами на улице играть, всё больше лежал на печке, покашливал.

– У тебя болит что-нибудь, Лёнька? – спрашивала Василиса.

– Нет, ничего не болит. Я просто устал…

Когда рубаха стала болтаться на Лёньке, как на огородном пугале, Василиса встревожилась, повезла сына в больницу на станцию. Старенький врач с бородкой долго слушал Лёньку через трубочку, поблёскивая очками, ощупывал его.

– Белая ромашка¹, – изрёк он наконец.

– Матерь Божья! Какая ромашка? – испугалась Василиса.

– Чахотка у твоего сына.

При этих словах Васёна свалилась в обморок с любезно предложенного доктором табурета. Её привела в чувство докторова медсестра, сунув под нос ватку с нашатырём.

Бледная, как полотно, Василиса комкала в трясущихся руках платок и всё спрашивала:

– Да как же так, ведь здоровенький был… что же мне делать? – Губы у неё прыгали.

– Питание ему надо хорошее: молоко парное, яйца, хлеб белый, мясо, фрукты… кумыс пить… Морской воздух для чахоточных большую пользу приносит.

Васёна про кумыс и не слышала никогда, а море только в Олькином учебнике на картинке видела. Но поняла, что всё это: фрукты, мясо, кумыс и морской воздух – это не для них. У них, в самой бедной семье пастуха, и белого хлеба никогда на столе не было, не говоря о мясе. И она заплакала тонко и жалобно, что и каменное сердце бы дрогнуло. А у доктора оно было доброе.

– Ну-ну, не плачь. Даст Бог – поправится твой малец. У него начальная стадия, выкарабкается. – И денег за осмотр не взял.

Всю обратную дорогу Василиса плакала, слёзы текли по тёмному лицу и терялись в морщинах. Откуда она взялась, чахотка эта? Такой здоровенький мальчонка был… Где брать мясо, фрукты, белый хлеб? У них на столе и чёрный-то не каждый день. Откуда денег брать, разве душу продать?

– Да не реви ты, не реви, – грубовато успокаивал её пастух Влас, – Витьку пугаешь. Мы вылечим его, я травок пользительных насушил.

Бабы посоветовали к знахарке сходить, Васёна взяла Леньку и пошла. Знахарка вытащила засаленную колоду карт, разложила на столе. Подняла глаза и странно посмотрела на Лёньку, перевела взгляд на Василису:

– Я не смогу помочь, ступай.

– Да как же так?

– Ступай, ступай. Сказано – не могу.

Василиса поднялась с окаменевшим лицом, поймала Лёнькину руку и вышла из избы.

Знахарка сгребла карты:

– По крошечке, по маленькой, а оно вон как обернулось…

Васёна из кожи лезла, чтобы хорошо кормить больного сына. Яичко варёное – Лёньке, молочко и сметанку, принесённые Яшкой в качестве платы за работу, – Лёньке. Своей-то коровы у пастушихи не было. Всю жизнь она лелеяла мечту купить тёлочку, чтобы молоко деткам давала, да никак не получалось отложить лишнюю копейку с восемью-то детьми. И как будто полегчало Лёньке: румянец на белом личике появился, стал изредка на улицу выходить.

Раз ребята затеяли в салки играть – денёк выдался тёплый, почти летний, – вышел и Лёнька к ним. Играть не играл, только в стороне стоял смотрел. Лёша только собрался "осалить" Кольку Мелкого, да наткнулся взглядом на Лёньку. А за спиной у Лёньки страшный чёрный мертвяк стоит, череп высохший зубы скалит, руки сухие костлявые, но в модном костюме с искрой. От Лёньки к этому мертвяки нитки тонкие тянутся, нитки эти шевелятся, как живые, силу из Лёньки высасывают.

Повернул мертвяк голову, пустыми глазницами на Лёшу смотрит. И палец к зубам приложил: молчи, мол.

– Лёшка, ты водишь! Чего стоишь, сдрейфил, что ли?! – азартно приплясывал на месте Колька.

– Я не играю, – махнул рукой Лёша, повернулся и побрёл куда-то вдоль улицы. Вслед ему неслись возмущённые ребячьи голоса.

***

Василиса с дочкой рубили на дощечках капусту острыми ножами. Целый ворох капусты высился в тазу – они собирались квасить

– Лёшенька, ты чего? Тебя мамка прислала? – повернулась к нему Василиса.

– Нет, я сам пришёл. Можно я посижу у вас?

– Посиди-посиди… Лёня на улице.

Лёша сел на скамейку, посмотрел, как ловко орудуют ножами Васёна с Оксей, и решился:

– Тётка Васёна, а Лёнька болеет?

– Болеет, милый, болеет, – отозвалась Василиса. – Получшело ему, вроде, даст Бог – поправится Лёнечка.

– К Лёньке мертвяк прицепился, всюду за ним ходит. И силы сосёт у него через нитки, поэтому Лёнька болеет.

Василиса изменилась в лице, рот у неё некрасиво открылся, губы дёргались. Окся испуганно ойкнула.

– Какие страсти ты говоришь, Лёшенька. Может, ты выдумал или померещилось тебе?

Лёша покачал головой:

– Нет, мне не померещилось. Он очень худой и голодный, этот мертвяк. Мама Соня сказала, что вам надо к бабке идти. Но не к этой, а к Прасковье, туда, где мой тятька живёт.

Васёна так и осталась стоять с выпученными глазами…

На другой день она всё же напросилась ехать с Антипом, чтобы тот подбросил до развилки, и Лёньку с собой взяла.

Стоя у окна и грызя сухарь, Лёша наблюдал, как усаживаются в повозку Васёна с Лёнькой, а следом забирается мертвяк, связанный с Лёней шевелящимися живыми нитками.

***

Антип подбросил до развилки, дальше они пошли сами: Васёна впереди, Лёнька позади, а следом тащился мертвяк. Так и дошли до деревни. У прохожего Василиса спросила где дом Прасковьи, ей указали. Она, робея, поднялась по крашеному крылечку, толкнула дверь:

– Хозяева есть?

– Есть-есть, заходи…

Васёна с Лёнькой вошли, было, в горницу, но Прасковья, высокая красивая женщина, вдруг встала со скамьи и крикнула:

– Живые заходят, мёртвые – за порогом!

Василиса испугалась, попятилась. Прасковья схватила со стола нож, притянула к себе Лёньку и давай у него за спиной ножом махать! Лёнька закричал от боли, упал на цветной половичок.

– Всё, милый, всё, – подняла она с пола Лёню, – садись на лавку… Мертвяка привели, присосался к мальчонке, – объяснила она Васёне.

– Матерь Божья! – перекрестилась Васёна. – Да что ему надо от моего Лёнечки?

– Взяли мальцы что-то на обмен. Им – вещь какая-то, а тому – чуток здоровьечка. Но умер тот убогий… смертью страшною, не своею. И всё перепуталось. Сосёт мертвяк силы из мальца, не может остановиться. Душа неупокоенная, не отпетая. Твоего высосет, за другого примется: двое мальцов-то было.

– Да что он мог взять такого-то? – удивилась Васёна. – Лёнька, что ты у кого взял?

– Я ничего не брал, маменька, – развёл руками Лёнька.

– Да кто ж это такой-то?

– Не знаю, милая, на лбу у него не написано… Скажу, что умер он недавно, похоронен в костюме фасонистом таком…

Тут Васёна и догадалась, закричала не своим голосом:

– Илька, Илька это! Прасковья Михайловна, матушка, делать-то что мне?

– Узнала покойника?

– Узнала, узнала!

– Отпеть надо. Иди к его сродственникам, проси, чтобы к священнику шли, пусть священник отпоёт его, отмолит грехи его.