Сокрытые

Глава третья

Всю жизнь меня привлекали украшения с натуральными камнями, но лишь последнюю пару лет я начала покупать новые экземпляры в свою и без того внушительную коллекцию. Большая часть экспонатов, как я их про себя называла, досталась от бабушки. Она же учила обращаться с камнями бережно, поскольку каждый из них обладает душой, а за непочтительность рано или поздно воздает по заслугам. В моей семье существовала традиция торжественно передавать эти реликвии от матери к дочери в день ее свадьбы. Из поколения в поколение молодые женщины одна за другой клялись в верности супругу и принимали на себя обязательства беречь и приумножать коллекцию. Исключением стала мама, чей научный склад ума не воспринимал мистические разговоры, как и необходимость носить драгоценности, помимо обручального кольца.

– Они ее не приняли, – говорила мне бабушка, кивая на шкатулку. – Ничего не поделаешь. Зато ты для них точно своя, вот подрастешь, получишь их в наследство. Относись к ним с любовью. Они оценят.

В детстве мне нравилось давать украшениям имена и сочинять насыщенные приключениями истории, неразрывно связанные с судьбами всех бывших владелиц. Я обожала перебирать драгоценности, но надевать их не разрешалось, только рассматривать. Я крутила в руках перстни, любуясь светом, блистающим на острых гранях бриллиантов и цитринов; завороженно следила за переливами перламутра, навеки застывшего на жемчужном ожерелье; бежала к зеркалу, чтобы приложить к своим маленьким, еще непроколотым ушам рубиновые серьги. Я мечтала поскорее вырасти и носить все это когда захочется.

Бабушка предпочитала независимость и уединение, а к концу жизни перестала общаться со всеми родственниками. Когда она умерла, мне только-только исполнилось тринадцать. Шкатулка отправилась на самое дно папиного сейфа, сверху ее завалили коробками с патронами, а спереди прикрыли тяжелыми ружьями. Но время шло, и однажды я потребовала вернуть наследство. «Свадебная традиция прервалась, – горячо убеждала я родителей в свой девятнадцатый день рождения, – а держать красоту взаперти – кощунство!» Мама в ответ безразлично пожала плечами, папа молча вытащил шкатулку, сунул ее мне и принялся укладывать обратно наш домашний арсенал. Так увлечение снова проснулось, да вдобавок заиграло новыми красками. Теперь меня узнавали многие продавцы в ювелирных магазинах, а знакомые антиквары звонили, если у них появлялись интересные вещицы. Каждый тратит заработанные деньги по своему усмотрению: одни уезжают на острова или в заснеженные горы, другие скупают произведения искусства или технические новинки, а моя слабость – камни во всем многообразии их видов, форм огранки и размеров. Но сколько бы украшений с раухтопазом я ни перемерила, так ни одного и не купила, все казалось, не хватает в них чего-то. До сегодняшнего дня.

Расставшись с Джилл около полуночи, я забежала в супермаркет, схватила первую попавшуюся банку кофе – ничего, еще будет время разжиться чем-нибудь получше, а завтра обойдусь и этим – влетела в квартиру и, не раздеваясь, бросилась рассматривать удивительный кулон под ярким светом настольной лампы. Металлическая спираль ползла от подвесного ушка вниз; она широкими завитками огибала камень до середины, крепко вцепившись в него, но оставляя нижнюю половину открытой. Цвет кварца менялся по всей длине от темно-коричневого, почти черного, до бледно-серого; местами виднелись вкрапления, похожие на тонкие волоски. Выступы, выбоины, сколы, трещинки и царапины только подчеркивали мастерство природы и уникальность изделия. Мне не давал покоя вопрос, кто и почему оставил кристалл таким, но сердце подсказывало: рано или поздно нам суждено было найти друг друга. Эту вещь как будто создали лично для меня: незнакомый ювелир заглянул в мою душу, достал оттуда желания и воплотил их в холодном камне всех оттенков дыма. Я твердо решила выкупить кулон, сколько бы за него ни попросили, но сначала предстояло съездить в Калмси.

Я завела будильник на семь утра и, как обычно перед сном, долго стояла под горячим душем. Потом почистила зубы, тщательно смыла косметику и, пока расчесывала спутавшиеся кудри, присматривалась к отражению в зеркале. Наедине с собой мы все выглядим по-другому: маски спадают, движения замедляются, дыхание становится спокойнее и глубже, да и нравимся мы себе больше. Не нужно ничего доказывать, никуда торопиться; разве можно сравнивать себя с кем-то, если ты сейчас один, если ты лучшее, что есть в этой комнате? А что ждет в другой? Я отложила расческу на раковину, повесила приготовленную пижаму на крючок и, как была обнаженная, босоногая, прошла в спальню, надела на шею увесистый кулон и нырнула в постель. Пусть не сразу, но раухтопаз признал меня: он начал понемногу согреваться, наполняясь теплом тела; края уже не казались острыми, не царапали кожу, лишь приятно щекотали. Я поглаживала его, а пальцы сами узнавали каждую неровность, скользя по металлической спирали, спускаясь по выступам твердых граней и поднимаясь обратно. Мы быстро сблизились, осталось выбрать подходящее имя, и камень окончательно станет моим.

На тумбочке коротко звякнул мобильник. «Поделишься успехами в мире отдыхающих?» – спрашивал в сообщении Рив Беккер. Он хотел выяснить, не зря ли дал мне отпуск, а я не стала обманывать, честно рассказав о встрече с Джиллиан и грядущей поездке в Калмси. «Не спишь. Так и знал, – улыбалась смешная рожица в новом сообщении. – Развлекайся, но не забывай про книгу! Твой месяц пройдет быстро». «Не быстрее твоего!» – фыркнула я, но вместо этого поинтересовалась, почему он не предупредил о романе Колмана и Джилл. «У них роман? – пришел ответ. – Совсем вылетело из головы. Я даже не сразу узнал ее». Рив снова по уши погряз в делах, а чужие отношения его попросту не волновали. «Доброй ночи, Марта!» – высветилось на экране, и я, прошептав: «Доброй ночи», – набрала то же самое. Телефон замолчал. Я сунула его под подушку и, только засыпая, поняла, что старик Фабрис, отдавая кулон, почему-то обращался ко мне по имени, хотя я его не называла!

Утром, засунув в дорожную сумку ноутбук с зарядным устройством и всякие мелочи, необходимые в пути, я наполнила термос горячим кофе, вызвала такси и поехала на вокзал. К счастью, поезда в сторону Калмси ходили часто, поэтому ждать долго не пришлось. Вагон был практически пуст: в это время суток люди, наоборот, стекались из окрестных городков на работу в Лардберг. Чтобы никто не мешал мне, я бросила пальто и сумку на сиденье рядом с собой, и, потягивая кисловатый кофе – ужасный привкус, но даже он лучше, чем ничего, – принялась просматривать свои старые рассказы и наброски, прикидывая, можно ли переделать хоть один в историю, достойную романа. Я стонала от ужаса и смеялась взахлеб над плохо сложенными предложениями, пока читала скучную незаконченную повесть пятилетней давности. В ней рассказывалось о молодом парне – незадачливом работнике железнодорожной станции, который коротал дни, придумывая пассажирам имена и судьбы. «Банальность, сплошная банальность!» – думала я, крутя в пальцах висящий на шее раухтопаз, с гордостью отмечая его необычайную тяжесть. Надев такой, точно не забудешь о нем ни на секунду, хотя – камень пару раз подпрыгнул в ладони – большая часть веса украшения все же приходилась на толстую цепочку.

Полтора часа промчались незаметно, за окном показалось кирпичное здание вокзала, выкрашенное в голубой цвет. Я быстро собрала вещи и вышла на платформу. Чем дальше от Лардберга, тем прозрачнее и холоднее воздух; я натянула перчатки и бодро двинулась в сторону родительского дома. Калмси совсем не менялся, оставаясь тем же тихим, образцовым городком, в каком я появилась на свет. Строгие офисные здания привычно встречали блеском широких окон, двухэтажные жилые дома важно стояли на своих местах, наряженные в яркую черепицу острых крыш, трамваи проезжали мимо, весело дребезжа и позвякивая на ходу, а люди неторопливо шагали по делам, не забывая здороваться, увидев знакомое лицо. Этим местные отличались от вечно спешащих жителей мегаполисов. Я миновала три перекрестка, как делала каждый раз, когда возвращалась после лекций в институте, и свернула на родную улицу. Старые клены, высаженные вдоль тротуара, радостно зашуршали на ветру покрасневшими листьями, приветствуя меня. «А вот и вы, – подумала я, обращаясь к деревьям, – не слабо вас в этом году обкромсали, просто варварство какое-то! А представляете, как бы далеко я ни уезжала, все равно помню каждую ветку».

Я подошла к родительскому дому и уже собиралась подняться на крыльцо, но в этот момент дверь резко отворилась и на улицу пулей вылетел молодой человек, натягивая на бегу куртку.

– Ты к профессору Кержес? – спросил он. – Не ходи туда, она сегодня злющая как черт! Хотя почему «как»?

Парень громко захохотал над глупой шуткой. Мама иногда помогала выпускникам с дипломными работами, а этот наверняка получил от нее нагоняй за плохую подготовку. Я не стала подключаться к обсуждению членов моей семьи, лишь махнула рукой: проходи-ка побыстрее, не задерживайся.

– Мое дело – предупредить! – бросил студент, шмыгнул носом и скрылся из виду.

Мама сидела в гостиной за рабочим столом и, грозно потрясая в воздухе красным карандашом, зачитывала вслух результаты эксперимента.

– Нет, ну ты представляешь, представляешь, какая ерунда тут написана? – почти кричала она под папин хохот. – И этот наглец смеет заявлять, что отлично произвел расчеты и готов к защите! Да за кого он меня принимает? Я халтуру узнаю с одного взгляда! – Мама осеклась, услышав мои шаги, но тут же расплылась в своей фирменной, тщательно отрепетированной улыбке, которая затрагивала губы, но никогда не влияла на выражение глаз.

– Ой, Марта, ты вовремя, я только-только выставила очередного лодыря!

– Знаю, мам, он убегал отсюда как ошпаренный. Ты бы с ними полегче, они же еще почти дети и боятся тебя.

– Лентяи они, дочь, с каждым годом все меньше и меньше толковых ребят вырастает! – отрезал папа. – Скоро некому будет мир познавать и совершать открытия, все ищут занятие попроще.

Он сидел на диване в другом конце комнаты и чистил ружье привычными уверенными движениями. Я с ранних лет помнила дух охоты, который так часто проникал в наш дом вместе с топотом грязных сапог по чистому полу, влетал с перьями убитых птиц, ложился каплями их алой крови на разделочный стол, полз ароматным дымом из тарелок, до краев наполненных кусками жареного мяса. Мой папа бил без промаха, лучше любого из местных мужчин, и очень гордился этим. Рано утром по субботам, пока весь Калмси видел сны, он и пятеро его друзей шли прямо в лес навстречу приключениям, а к вечеру воскресенья, раздражая жен, толпой вламывались к одному из них в гости: потные, голодные, уставшие, пропахшие землей и сыростью, но всякий раз довольные. Я не понимала, почему мама злилась из-за их внезапных появлений, и сама упрашивала папу позвать друзей именно к нам, потому что обожала слушать взрослые истории и шутки, рокочущий многоголосый смех и громкий гогот от случайно сказанного при ребенке крепкого словца. С обеда воскресенья я дежурила у окна, высматривая высокие фигуры с оружием и добычей в руках, а когда они появлялись на дороге, бежала навстречу, забывая переобуть домашние туфли, и все эти мужчины ласково трепали меня по голове.

– Твой папаша – просто зверюга, – говорили они, подтрунивая над товарищем. – Опять ничего нам не оставил. И этот человек смеет причислять себя к научным работникам! Врет он, малышка! Знаешь, кто он такой?

– Секретный агент! – кричала я, звонко хлопая каждого из них по мозолистой ладони.

Папа в ответ ухмылялся, сажал меня к себе на шею и нес домой, придерживая за коленки, а я хваталась за его большую голову и дергала за уши. Тогда он еще называл меня своей принцессой.

Я дождалась, пока папа отложит ружье, вытрет руки, и обняла его, а потом маму. Теперь, встречаясь раз в несколько месяцев, я удивлялась, почему так долго жила с ними. Нам троим пришлось признать, что в одной семье могут существовать люди с абсолютно разными интересами, а их ежедневное столкновение к добру не приводит. Еще до моего рождения родители решили, что я пойду по их стопам, и не воспринимали всерьез мечту стать писателем. Успехи на уроках литературы в старших классах, похвалы учителей, рассказы и статьи, напечатанные в школьной газете, удостаивались в лучшем случае снисходительной улыбки вместе с просьбой вымыть посуду после ужина. А когда я объявила о решении изучать литературу в университете Лардберга, дома разразился грандиозный скандал. Сначала мне говорили, что это вообще не работа, так – хобби, и раз уж у нас в роду не было ни одного писателя, то и у меня таланту взяться неоткуда, а значит, я обнищаю, сопьюсь и стану жить подаянием. Жестокие, обидные слова сыпались с двух сторон как удары, но именно они укрепили решимость. Глотая слезы, я настаивала на своем, а добилась бойкота на три недели. Первым сдался папа, за ним – мама. В качестве компромисса я выбрала факультет журналистики – и даже полюбила это занятие – а родителям пришлось смириться. Ну, или хотя бы научиться поспокойнее выражать в моем присутствии сожаления о загубленной карьере единственного ребенка. Но все же моя бывшая комната до сих пор оставалась нетронутой на случай, если я, по словам мамы, «одумаюсь», «брошу это писательство», «захочу вернуться домой и наконец-то заняться делом». Но какие дела меня ждали в научном сообществе? Как бы я ни старалась, уверена, все называли бы меня той самой девочкой супругов Кержес. Никчемная судьба; если подумать, спиваться и то веселее, чем пытаться день за днем отмыться от блеска чужой славы.

Папа окончательно ушел из профессии пару лет назад, но продолжал охотиться по выходным и внезапно воспылал страстью к земле. Он разбил на заднем дворе сад, воткнул яблони, поставил большую теплицу для овощей и ежедневно пропадал на улице, ухаживая за своими подопечными. Первое время получалось не очень хорошо: растения болели и чахли, цветы роняли бутоны, не успевая набраться сил, плоды вырастали мелкие и кривые. Папа не отчаивался: он скупал разные сорта, пытаясь понять, какие лучше всего приживутся в здешнем климате, безжалостно уничтожал погибающие экземпляры, читал книги, обсуждал результаты с соседями и друзьями, спорил в сети с такими же любителями природы. Даже сейчас, посидев недолго в столовой за чашкой чая по случаю моего приезда, он, заметив, что осень – не время для безделья, взял садовые инструменты, вышел во двор и скрылся где-то в кустах, которым срочно требовалось внимание. Мы с мамой остались вдвоем.

– Тебе идет этот кулон, – задумчиво сказала она. – Сто лет его не видела.

– О чем ты говоришь?

– О бабушкином кулоне, конечно же. – Мама удивленно подняла бровь и протянула руку, чтобы посмотреть раухтопаз поближе. – Даже не помню, когда она последний раз его носила. Дай-ка подумать… Наверно, в год, когда ты долго болела. Она тебе не рассказывала?

– Нет… То есть это не ее вещь, мама, я купила камень в одном антикварном магазинчике.

Я не стала вдаваться в подробности нашего с Фабрисом договора.

– Да нет же, ты ошибаешься! Это абсолютно точно ее кулон! Помню, она его приобрела буквально за несколько дней до твоего рождения и очень хвасталась этим. Украшение привезли откуда-то издалека, но главная ценность в том, что камень не обработан, он такой, каким его создала природа, а сверкает не хуже ограненного. Подожди, есть доказательства!

Мама ушла в другую комнату, а я сидела словно громом пораженная. Бабушкин раухтопаз! Этого просто не может быть! Бабушка никогда бы не стала продавать свои драгоценности, она не нуждалась в деньгах, и по всей видимости, кулон ей нравился.

– Вот, например, – мама с грохотом положила на стол тяжелый, переплетенный в кожу фотоальбом. – Ты здесь еще совсем крошка.

На снимке бабушка сидела в кресле и держала меня на руках. Точнее, от меня был виден нос, остальное скрывало огромное пушистое одеяло. Я отметила напряженное выражение лица, с которым бабушка смотрела в камеру, вероятно, она очень не хотела фотографироваться в тот день. Да и все в ней выглядело неестественно: слишком прямая спина, слишком сильно сжимающие ребенка руки, слишком жестко сжатые губы и глаза, которые, казалось, пытаются о чем-то предупредить. Я много раз видела это фото в детстве, но быстро пролистывала. Как и многих девочек, меня в первую очередь интересовало собственное лицо, но я успела хорошо его изучить, поэтому теперь взгляд притягивала только бабушка и ее шея, украшенная моим новым кулоном.

– Это точно он, второго такого быть не может. – Мама постучала острым ногтем по карточке. – Твоя бабушка называла его Камень ярости. И цепь та же самая, мне кажется, она якорь выдержит!

– Камень ярости? – переспросила я, все еще не в силах осмыслить увиденное.

– Ну да, – презрительно фыркнула мама. – Существует мнение, что раухтопаз – это камень мертвых, а потому ведьмы и маги любят использовать его в черных ритуалах. Порчу там всякую насылают или на смерть заговаривают… Сама понимаешь, это сказки. Но твоя бабушка одно время сильно увлекалась тайными знаниями: накупила книг, встречалась с какими-то странными людьми, куда-то ездила. С ней и раньше часто бывало сложно, а тут она словно помешалась на мистических откровениях, предназначениях, тайнах. И когда ты стала много болеть, она нас бросила ради них. Можно сказать спасибо твоему слабому здоровью: оно показало, кто есть кто. Как ты, кстати, себя чувствуешь?

– Нормально. Почему ты спрашиваешь?

– Ну, мы редко видимся, а я вообще не могу представить, как ты живешь там без нас. Ты же расскажешь мне, если что-то случится?

– Да что должно случиться? – засмеялась я. – Не драматизируй, пожалуйста, это больше по моей части.

Мама поджала губы и неловко погладила меня по голове. Если не брать во внимание дежурные объятия при встрече, за последние годы проявления нежности в нашей семье мы трое могли бы пересчитать по пальцам одной руки одного человека.

– Твой отец торчит там, когда не на охоте. – Она повернулась в сторону окна. – Раз уж я не люблю ковыряться в земле, то он делает это сам. Боится, соседи начнут судачить, что у нас участок не ухожен, представляешь? Столько лет не волновался, а тут на тебе! Неужели это самое главное, неужели наших достижений недостаточно? Кому сдалась его земля и все его цветочки-лепесточки? Мы же работали всю жизнь не покладая рук, тебя вырастили, несмотря на все капризы и кучу проблем, а ему мало. Почему ему всегда мало?

– Наверно, скучно сидеть без дела. Он же так и сказал.

Реагировать по-другому было бессмысленно. Мама не простила меня за разрушенную мечту, а споры и попытки оправдаться выматывали похлеще критики. Наступит вечер, и каждая из нас заживет своей жизнью, и они ни в чем не пересекутся до следующего визита. Я снова склонилась над альбомом.

– Да, я прекрасно помню этот кулон, – вздохнула мама, – слишком уж он необычный. Наверно, это единственная вещь в шкатулке, которая мне нравится.

– Ты права, я перепутала украшения, – зачем-то соврала я и внезапно поняла, что сижу, крепко зажав камень в руке. – А можно забрать эту фотографию, бабушка здесь еще такая молодая…

– Да, бери, конечно. – Семейные снимки маму не особенно интересовали. – Марта, как дела в твоем Лардберге?

– Хорошо, это же Лардберг. Там у всех все хорошо, по крайней мере внешне.

– И ты счастлива там?

– Иногда, – призналась я. – Но гораздо чаще, чем бывала здесь.

Поздно вечером скорый поезд увозил меня обратно. За окном совсем стемнело; густой лес около Калмси походил на большую черную дыру и звал к себе, но я сопротивлялась, зная: он способен затянуть любого, кто осмелится выйти из вагона. Поэтому я не вставала со своего места, только все дальше вытягивала ноги и потихоньку сползала в кресле. Мой путь был проложен рельсами, стучал колесами и пах креозотом. Фонари, переезды, узкие платформы станций пролетали мимо, вспыхивая мутными огнями и тут же оставаясь позади, а лес тянулся, тянулся, и казалось, не будет ему конца, и в стуке колес отчетливо слышалось ритмичное ворчание: «Вернись, вернись, скорей, скорей, ко мне, ко мне…» И приходилось терпеть, повторять про себя другие слова из двух слогов, обманывая восприятие, пока не затих тот настойчивый зов. «Нет, не вернусь, – обещала я мысленно, – хочу жить там, где еще не потеряно будущее».

Лес отстал и вскоре прекратил преследование, а я принялась разглядывать пассажиров в вагоне, вспомнив парня из дурацкой повести, которую перечитывала утром. Может, не так она плоха? И впрямь интересно, кто эти люди и куда они направляются? О чем думает человек, ежедневно проезжая добрую сотню километров по железной дороге, о чем мечтает, к чему стремится? Мой взгляд задержался на девушке, сидящей наискосок. Ее лицо показалось смутно знакомым: правильные черты, высокие тонкие брови, точеные скулы; волосы полностью закрывал капюшон. Девушка застыла в непринужденной позе, всем видом изображая безразличие к происходящему вокруг. Сама музейная скульптура – не иначе. Вдруг она повернулась, словно ощутив нежелательное внимание к своей персоне, и от нее поползли широкие ленты потоков. Моя голова снова разболелась, что-то внутри надломилось, хрустнуло и полетело вниз, разбившись там вдребезги. За ним полетел следующий осколок, и еще один, и еще, и еще; они сыпались быстрее и быстрее до тех пор, пока я не осталась совсем опустошенной. Я мотала головой из стороны в сторону, щипала запястье, но ничего не помогало: сверкающие нити проникли в меня и разливали по телу свой яд. Зависть, ревность, ненависть, злоба наполняли девушку, и она с огромным удовольствием делилась ими со мной. Я в панике замахала рукой, пытаясь отогнать проявления чужой сущности, но они не поддавались, а только глубже затягивали меня, как болотная трясина, поймавшая неосторожного путника. Я барахталась среди них и, боясь утонуть окончательно, принялась искать в чувствах девушки хоть что-нибудь хорошее, не такое мучительное и болезненное. Я перебирала ее нити одну за другой, но лишь сильнее запутывалась, а вдалеке уже начал вырисовываться мой силуэт. Мне хотелось кричать, хотелось вырваться из крепких сетей, я билась в них, пытаясь разорвать, и тут раздался скрежет, а за ним звук удара. Дурнота потихоньку рассеивалась, я пошевелилась и обнаружила, что лежу на грязном полу, свалившись с места, когда поезд резко остановился. Люди с удивлением смотрели на меня, некоторые смеялись.

– Молодая, а уже пьет! – послышался старческий голос. – И куда мир катится?

– Да ладно вам наговаривать! – в сердцах воскликнула грузная женщина, сидевшая позади. – Там стоп-кран дернули, она и упала. Наверно, поезд сломался, вон дымом как заволокло. Собирайтесь все, чего ждете, это Лардберг, десяток метров можно и ногами пройти, до платформы чуть-чуть не доехали!

– Вот и иди сама по темноте! – ответили ей. – Гарью-то не пахнет! Мальчишки небось балуются, а ты паникуешь. Потерпи, сейчас поедем!

Пассажиры заспорили, а я поспешно поднялась, схватила сумку и первой ринулась к выходу. За открытой дверью вагона разлилась черная пустота, но до платформы оставалось совсем немного, ее огни слева сияли ярче торгового центра во время праздничной распродажи. Машинист по громкой связи призывал всех соблюдать спокойствие и оставаться на местах до выяснения причин остановки. Я встала на верхнюю ступеньку лестницы, и снизу тут же протянулась чья-то рука.

– Осторожнее, хватит с вас падений на сегодня!

Рука оказалась худой, но сильной; кожа на ладони огрубела и потрескалась. Мужчина, как нарочно пряча от меня лицо, помог спуститься на землю и сразу пошел к хвосту состава, навстречу человеку с фонарем, который летел со всех ног, крича, что нам необходимо вернуться обратно.

Женщина в вагоне не ошиблась: мы доехали до Лардберга, но остановились на самой его окраине, до Главного вокзала отсюда добираться минут двадцать, до Подвижной улицы – и того дольше. На платформе толпились люди, взволнованно обсуждая, почему поезд не едет дальше, сколько продлится задержка и не проще ли пересесть на автобус. Увидев меня, они накинулись с расспросами, но я отделалась коротким «ничего не знаю». Это всех удовлетворило: по насыпи уже гуськом потянулись другие пассажиры, среди них наверняка найдутся разговорчивые. Я вышла на площадь перед станцией, улеглась на свободную скамейку – над ней удачно не горел фонарь – и закрыла глаза: к боли внутри черепа теперь добавилась боль от удара об пол вагона. Только бы немного прийти в себя, только бы забыть ту девушку и ее самодовольную улыбку. Разве может человек улыбаться, если в нем бурлит отвращение к миру? Получается, может; та улыбка – радость, месть и обещание: все будет так, как я хочу.

Где-то рядом противно гудела машина; водитель жал и жал на клаксон, раздражая бестолковой возможностью создавать столько шума. С площади ему кричали перестать, но тот не унимался. Я поднялась со скамейки и сама чуть не завопила в голос. Вокруг сновали десятки людей; они не обращали на меня никакого внимания, но от каждого тянулись четкие яркие нити всех существующих в мире оттенков. Эта картина ослепила меня, осколки начали сыпаться градом, пронзая звоном барабанные перепонки. И когда упал последний, то все потоки, словно щупальца гигантского чудовища, накинулись на меня разом. Одного тела не хватало для них, и они сталкивались друг с другом, разламывали мне кости, разрывали кожу, выкручивали руки и ноги, тянули голову к земле. Я не могла пошевелиться по своей воле, только подчинялась, боясь задохнуться, если попытаюсь справиться с ними. Но когда я заглянула в их суть – сотни, тысячи, миллионы деталей чужих жизней – мне стало по-настоящему жутко. Я ощущала каждой клеточкой тела скопище человеческих эмоций: от самых незначительных и поверхностных до сложных глубинных чувств, навсегда вросших в чьи-то не знакомые мне личности. Я не могла разобрать, кому конкретно они принадлежат, как сочетаются друг с другом, как вообще существуют прочно связанными, но в то же время совершенно отделенными. Очень скоро у меня не осталось сил сопротивляться; чувства овладевали мной, я почти вся стала ими.

Кто-то встряхнул меня и больно дернул за шею. «Закройте глаза, закройте, не смотрите на них!» – произнес мягкий голос прямо над ухом, и две холодные ладони легли мне на лицо, закрывая глаза. Я хватала ртом воздух, сердце бешено колотилось, голова раскалывалась, но видения понемногу отступали, потоки рассы́пались на нити, потускнели и наконец погасли.

– Вот так, успокойтесь, все уже прошло, – проговорил голос. – Не нужно бояться, я помогу вам.

Человек стоял за моей спиной, монотонно повторяя одни и те же слова. Кажется, он мог продолжать так бесконечно, поэтому я подняла руку и осторожно отвела от своего лица чужие ладони – грубые, потрескавшиеся, резко пахнущие антисептиком.

– Как настроение? – последовал деловитый вопрос.

Очень худой мужчина лет пятидесяти, одетый в дорогое серое пальто в крупную клетку, опустился на корточки и взял меня за запястье. Его рукав задрался, и наружу выскочила манжета белоснежной рубашки, застегнутая тонкой металлической запонкой. Широкий темный шарф, небрежно наброшенный на шею, свисал сейчас до земли. Глаза скрывали очки, стекла которых при скудном вечернем освещении казались почти черными. Смуглый цвет кожи, тонкий нос, острый, гладко выбритый подбородок, седина, успевшая сильно выбелить коротко остриженные волосы, придавали ему немного печальный, благородный вид.

– Сойдет, – пробормотала я, оглядываясь по сторонам. Вокруг все так же сновали люди, но кроме человека, считающего мой пульс, никто ничего не заметил.

– Позвольте помочь, я знаю, что с вами происходит, – говорил тем временем незнакомец. – Вы должны поехать со мной, причем прямо сейчас. Давайте-ка, поднимайтесь, физически вы в норме.

Он обхватил меня за талию, легко приподнял и практически понес с вокзальной площади к автомобильной парковке; мне оставалось только успевать перебирать ногами. Дойдя до места, он попросил постоять пару минут в одиночестве, и я послушно ухватилась за ствол ближайшего дерева, прислонилась щекой к шершавой коре и почему-то подумала о мелких насекомых, живущих на ней. Наверняка им понравятся мои волосы. Прошла почти вечность, прежде чем передо мной затормозил большой внедорожник.

– Вы замерзли, наденьте перчатки, если они у вас есть, – подойдя, сказал человек в клетчатом пальто, а потом терпеливо ждал, пока мои руки выполнят указание. Коротко вздохнув, он снял с себя длинный шарф и набросил его мне на шею. Я не возражала, когда меня осторожно укутывали в темно-синюю мягкую шерсть, потому что действительно дрожала; не возражала, когда садилась на пассажирское сиденье и даже когда незнакомец взялся за руль.

– Лучше пристегнитесь, – посоветовал он. – У нас очень мало времени.

Резко сорвавшись с места, мы полетели по вечернему Лардбергу. Я не училась управлять машиной, живя в Калмси, где большинство жителей хотя бы поверхностно знали друг друга, поэтому вежливо соблюдали правила дорожного движения и аварии случались редко, и тем более не испытывала ни малейшего желания учиться этому здесь, но кататься с кем-то по городу при желтом свете уличных фонарей – отдельное удовольствие, особенно когда водитель так ловок. Для него существовали только дорога и цель, к которой он стремился, игнорируя сигналы светофоров, знаки, то и дело включая и выключая поворотники, перестраиваясь из ряда в ряд, обходя по встречной. Безумная гонка моментально захватила меня, закружила, понесла, захотелось закричать: «Давай быстрее!» – обнаружить предел скорости автомобиля и моего бесстрашия, уверенности человека за рулем, расторопности суровых полицейских, которые до сих пор не приказали нам остановиться, а если разобьемся – не беда, сегодня не беда, но мы не разобьемся, мы доедем. Я отогрелась, отогрелся синий шарф и стал колючим, жарким, запáх чужой туалетной водой и немного сигаретным дымом. Это привело меня в чувство, и минут через десять лихой езды я сообразила, что добровольно села в машину, мчащуюся теперь в неизвестном направлении. В голове всплыли истории из криминальных сводок. А вдруг этот нарядно одетый мужчина окажется маньяком или серийным убийцей? Вдруг он просто воспользовался ситуацией? Я не знала, куда подевалась моя сумка с мобильным телефоном внутри. Что, если она будет лежать на скамейке около станции до тех пор, пока кто-то не заметит мое исчезновение и не обратится в полицию? Паника нарастала, к горлу подступил плотный комок, мешая нормально дышать и глотать. Я покосилась на своего спутника и увидела, что он тоже часто поглядывает в мою сторону.