Читать книгу: «Игры ветра. Рассказы, миниатюры», страница 2

ПИСЬМО

Ветерок вырывается из узкого медного носика и разлетается по комнате паром. Человек снимает с горячей плитки чайник, обжигаясь и вздыхая. В голове у него темно и холодно как в космосе.

Под руку привычно бубнит маленький телевизор. Благообразный седой еврей сообщает, что ежедневно в Иерусалим в департамент потерянных писем приходят тысячи посланий Господу Богу. Там их освобождают от конвертов, раскладывают по ячейкам, а затем отвозят к Стене Плача, где сжигают со специальной молитвой. Еврей говорит, что один предприниматель, бывший на грани разорения, после такого письма выиграл в лото приличную сумму, а одна семейная пара, которая никак не могла завести детей, теперь счастливо живет, имея полную семью. Загадочно щурясь, он приводит еще множество примеров людей, которые растерялись, оступились, запутались, устали, измучались и, наконец, обрели надежду.

Откуда-то из глубин подсознания, как из черной дыры выходят на поверхность и выстраиваются перед взглядом человека различные предметы. Их очертания неверны и стерты, и потому он никак не может вспомнить, что именно все их объединяет.

Пар от горячего чая поднимается вверх и щекочет нос. Человек чихает и сдавленно хихикает. От этого в голове как будто проясняется, и из холодной темноты к нему на встречу выступает изящный женский силуэт. Вместо лица маленькая белая звездочка.

То зажигается… то гаснет.

Никогда и ничего в своей жизни человек не желал так сильно, как вспомнить ее лицо. Передача сменяется рекламой, затем фильмом, последними вечерними новостями, анонсом на завтра. Чай совсем остыл. К сахарному печенью подбирается кошка.

Человек силится вспомнить женское лицо, всматриваясь в свое собственное отражение в черном стекле окна, но думает уже не о ней. Щемящая, волнующая жалось к себе самому наполняет все его существо. Жить, значит выбрать одно из двух: либо помнить, либо не помнить. Нельзя оставаться посередине. Чертова передача, ведь уже почти получилось забыть, ведь с самого утра почти получилось…

От этой мысли человек пугается, хватается за ручку и бумагу – пишет. Он просит у Бога еще одной встречи с ней. Еще хотя бы одной встречи… во сне.

В полночь человек отправляется спать.

Через раскрытое настежь окно вместо долгожданного сна ветер всю ночь шепчет ему о чем-то своем.

БЕНГАЛЬСКИЕ ОГНИ

В тихий снежный вечер накануне Нового года один человек отправился на литературную встречу. Впервые в жизни он решился прочесть свои стихи кому-то еще. В одиночестве человек шел по белой от снега улочке в маленькую библиотеку. Снег уютно скрипел под ногами и мягко падал ему на плечи, будто подбадривая, будто говоря «не бойся, все будет хорошо».

В библиотеке горели огни и свечи, на маленьких круглых столиках стояли белые тарелочки с печеньем, в чашках дымился теплый пряный чай, пар от которого поднимался изящными колечками к самому потолку. Множество поэтов, которые тоже решили почитать стихи перед публикой, волновались и шуршали страницами. Все они казались похожими друг на друга, разве что один из них был другим. Он сидел в углу, не сняв темной шляпы, и в руках у него не было ничего.

Искоса взглянув на него, человек занял свое место и погрузился в мир чужих строчек. И все эти строчки были волшебны, все они сплетались друг с другом как ветви деревьев. Человек видел, как в комнате между людьми рождаются связи. Незримые нити пульсировали вниманием, участием, пониманием и теплом… и ни одна из нитей не вела к нему.

Но вот подошла его очередь и, с замиранием сердца, он стал читать свое стихотворение. Голос его дрожал от волнения, но он был искренен, и каждое слово стиха звучало в его сердце так, как в тот день, когда он его написал. И люди слушали, и люди вежливо аплодировали ему, но когда он закончил, ни одна из волшебных нитей по-прежнему не вела к нему. Лишь человек в черной шляпе задумчиво смотрел в его сторону – он что-то чувствовал, но что нельзя было угадать – слишком широки были поля шляпы, тень скрывала его взгляд.

Другие поэты читали другие стихи, а человек наблюдал за публикой в зале.

– Боже, – думал он, – ты обнажаешься до костей, и все тебя слушают, но у каждого в голове лишь ворох собственных строчек.

Злость и обида на минуту захватили его, он хотел обвинять, протестовать и плакать, но под взглядом темного человека вдруг понял – он ведь и сам ничем не отличается от других, ведь у него в голове тоже лишь свои строчки.

Вечер был окончен, все поэтическое собрание вышло на улицу. Усыпанная белым снегом лесенка потемнела от множества разных следов.

Кто-то невидимый в темноте сказал:

– А сейчас в честь праздника мы все зажжем бенгальские огни! Подходите, смелее!

К человеку в черной широкополой шляпе одна за другой потянулись руки, и в каждой зажигался свергающий огонек. Горячие желтые искры заполнили дворик.

Лишь одному человеку не хватило бенгальского огня, но он не расстроился. В глубине души он знал, что именно так и будет. И продолжал наблюдать. В свете вспыхивающих огней то и дело он различал лица. Некоторые из них были похожи на животных, другие – на древние фрески.

Но все они смотрели в небо и высоко над головой поднимали бенгальские огни, будто пытались дотянуться ими до звезд.

Что-то защемило в груди человека, он повернулся и пошел в темноту. Лишь один раз он оглянулся назад и увидел толпу, стоящих плечом к плечу фигур, слабо освещенных бенгальскими огнями, и над ними, на вершине лестницы, мужчину в широкополой шляпе.

Медленно тот достал сигарету. Чиркнула спичка и в красном отсвете огня человек различил на лице поэта усталое, но довольное выражение, как после хорошо сделанной работы. Но вдруг курильщик замер на мгновение, заметив напротив маленькую, отделившуюся от других фигурку, застывшую на краю дороги. В направленном на себя взгляде человек впервые прочитал живое участие и… жалость. И все понял.

Догоревшая спичка обожгла поэту пальцы, тот дернул рукой и уронил ее в снег. Тень снова скрыла его черты. И это был знак.

Человек улыбнулся, пожал плечами, повернулся и пошел прочь. Темнота сразу обступила его, обняла как ребенка, и уже через минуту его одинокая фигурка слилась с ней, растаяла, будто его никогда и не было.

РАЗГОВОР

– Я потерял силу, – грустно сказал ангел, – того, что у меня есть только и хватает на то, чтобы дать прикурить.

– Это не так, – сказал человек и замолк, думая «это так, но что тут поделаешь?»

Ангел невесело улыбнулся, ведь ангелы слышат мысли куда лучше слов.

ДАМА В ВУАЛИ

Может быть, он видел ее однажды в театре, может быть читал о женщине в тонкой белой вуали с изящным бледным лицом и глазами, выражение которых кажется смутно знакомым, но не понятным, не объяснимым. Только в последние несколько месяцев не проходило ни ночи, чтобы она не снилась ему, ни дня, чтобы ему ни казалось, что она, невидимая, где-то совсем рядом. Не то чтобы она за ним наблюдала. Может быть, и наблюдала, конечно, но как-то холодно, отстраненно, хотя от этого не менее пристально. Будто он стоит в долине, а она – на холме и видно, что голова ее повернута в его сторону, но из-за большого расстояния, из-за закатного солнца, освещающего ее фигуру сзади, невозможно разобрать смотрит ли она на него или на деревья за его спиной, а может быть просто стоит, закрыв глаза, и слушает ветер.

– Если я от страха жмусь в угол, она делает два шага навстречу, если остаюсь на месте – один, если иду к ней – отступает. И тогда я бегу, запираюсь в спальне родителей, а она открывает балконную дверь и идет по коридору ко мне…

Коллега на работе рассказывает сон, но все замолкают, как только человек входит в комнату. А это о ней, он знает, он чувствует – о ней.

На обеде он выходит в кафе, чтобы выпить кофе. Молодая девушка в узких джинсах разговаривает по телефону, и он слышит обрывок истории:

– … а она ему говорит: когда умерла твоя мать я положила тебе в постель флейту… почему ты никогда на ней не играла?

Он идет следом за девушкой в надежде услышать еще что-нибудь о даме из сна (ведь о ком еще она могла говорить?!). На улице мокрый снег – весь мир кажется скрытым вуалью. Из-за холодного ветра не разобрать чужих слов. Девушка скрывается в здании музея и он, не зная, что делать, входит за ней следом, долго бродит по тихим темным залам. Его не оставляет ощущение, что ему нужна лишь одна маленькая подсказка, лишь один знак, чтобы понять кто эта дама и какое значение в его жизни имеет ее взгляд из-под вуали.

Он входит в зал сюрреализма, и сердце его начинает биться сильнее. Картины проплывают перед глазами как пейзажи, которые видишь из вагона поезда, но он уже чувствует, он уже знает, что ответ там, на конечной станции, в глубине комнаты. Не глядя, он подходит к хорошо освещенной картине и медленно поднимает глаза.

Это «Влюбленные» Магритта. Мужчина и женщина, чьи лица скрыты тонкой тканью, сливаются в поцелуе. Кто-то подходит к нему сзади. Он чувствует легкий запах сладких духов. Это женщина с изящным бледным лицом и глазами, выражение которых кажется смутно знакомым. Человека бросает в холодный пот.

– Одна из моих любимых работ, – говорит женщина. – Многие искусствоведы полагают, что это иллюстрация старой идеи о том, что когда мы любим, мы слепы, но есть и такие, кто утверждает, что так художник представлял себе Смерть.

– Значит, я умру?

Женщина молчит, на губах ее играет мягкая улыбка.

– Значит… – голос его дрожит, в глазах – белый туман, отчего бледное лицо женщины кажется скрытым вуалью.

От возрастающей слабости, ноги его подкашиваются, и он падает вниз, падает вниз и чувствует, как его подхватывают мягкие нежные руки.

ДВА ДВОЙНИКА

В городе В. у каждого есть двойник, но у одного человека был не один, а целых два двойника: двойник, который шел всегда перед ним, и другой, который шел позади. Двойники никогда не встречались друг с другом, но оба были ворами, хотя первый брал только будущее, а второй – прошлое.

– Что же остается мне? – думал человек. – У меня нет ни будущего, ни прошлого… Я нищий!

Кто знает, о чем думали в этот момент двойники и думают ли они вовсе, но ангел, глядя на него, искренне изумлялся:

– У тебя нет ни прошлого, ни будущего, это подарок тебе, почему ты отвергаешь его?

Но человек не мог его услышать, не мог ничего ответить, потому что в голове у него как лес горела одна только мысль: «Я повсюду изгой, мне никогда не стать своим, все видят и помнят лишь двойников, а я остаюсь не узнан».

Двойники в прошлом пожимают друг другу руки, двойники в будущем пьют чай, говорят о политике и экономике, жалуются на погоду, а человек молчит, уронив голову на руки, и плечи его дрожат как будто от холода.

Ангел подходит ближе и гладит человека по голове.

– Я вижу тебя, – шепчет он ласково и нежно, – я вижу тебя здесь и сейчас.

Но человек не слышит. Он плачет. Он чувствует себя таким одиноким.

ПРОИСШЕСТВИЕ НА МОСТУ

Первый раз он столкнулся с этим в музее. Пришел ранним утром в субботу, еще до открытия, до остальных посетителей, и сразу узнал его, это чувство.

Небольшие комнатки с побеленными стенами, из-под которых кое-где проглядывает кирпич, запах травы и соломы, необычные предметы на стенах и потолке, старые кресла. Странно, но он подумал о желтом доме в Арле, в котором Ван Гог и Гоген провели несколько месяцев вместе, полностью посвятив себя искусству. Я говорю «подумал», но это не было мыслью, а чем-то вроде воспоминания о бывшем, знакомом, родном, близком, как будто он и сам однажды поступал так же, хотя он не любил и не умел рисовать.

В другой раз он встретился с этим в подвале церкви, разглядывая церковную утварь конца XIX века, старые книги, потемневшие от времени иконы. Было холодно и безлюдно. Сначала он почувствовал и только потом увидел, это были частички церковного облачения из вскрытого захоронения. Кусочки были грязными и совершенно истлевшими, в них с трудом угадывалась красивая когда-то ткань с золотой вышивкой. Он подумал о том, что совсем недавно, каких-нибудь 100 лет назад, человек, носивший эту одежду, может быть вышел на улицу покурить. Он вдыхал холодный воздух и смотрел, как ветер бьет по спине весеннее небо темными, тонкими, лишенными листьев ветками черной ивы, оставляя на нем шрамы, сочащиеся молоком облаков. Потом священник поежился и пошел во флигель, и вязкая, размякшая от воды земля хлюпала у него под ногами.

Вдруг человек с полной ясностью ощутил, что это и сейчас происходит будто бы где-то параллельно, совсем рядом, но в то же время недостижимо. Его охватило щемящее чувство, похожее на жалость. Он не просто жалел эти истлевшие вещи или умершего, которому они принадлежали, или себя, ведь так легко переставить в уравнении переменные. Все дело было в этой тонкой, но непреодолимой границе, от которой веяло тоской, может быть по уходящему времени, может быть по чему-то большему, может быть по Богу.

С течением дней, он стал чувствовать эту границу постоянно, и взгляд его приобрел отстранённое и рассеянное выражение, будто бы он отныне жил в двух мирах. В то утро, когда я встретила его на мосту, было солнечно. Воздух казался прозрачнее, холоднее и чище весеннего льда, но ветра почти не было. Когда я вышла на мост, он уже перешел его наполовину, двигаясь рывками, будто с каждым шагом преодолевал сопротивление воздуха, какую-то невидимую границу. Когда я поравнялась с тем местом, где его впервые увидела, ему оставалось всего пара шагов до конца моста.

Он сделал шаг, и сердце мое неожиданно забилось быстрее.

Он сделал шаг, и воздух вокруг него задрожал.

Он сделал шаг, и исчез в одно мгновение, будто время раскрыло перед ним тайную дверь и увлекло его… куда?

Мне хочется верить, домой.

ПУТЕШЕСТВИЕ

Человек подходит к своему месту и со странным каким-то смущением заглядывает в завиток плацкартного вагона. Все попутчики уже там: молодая девушка – синее платье, волосы схвачены лентой, в глазах искры; мужчина – бакенбарды, кроссворд и широкие руки; старик – ванильная борода, вязаная жилетка и шляпа в сеточку. Они раздвигаются в стороны и наблюдают за тем, как он неловко запихивает сумку под чужое сидение (у него верхняя полка), потом небрежно, но вежливо знакомятся.

Человек садится с краю и вместе со всеми смотрит в окно.

Во всем вагоне пассажиры уже собрались и все ждут отправления: кто-то нетерпеливо стучит ногой о скамейку, кто-то шуршит копченостями, объясняя, что просто не успел поесть утром, кто-то стучит в окно – «Пока! Пока! Счастливой дороги!», кто-то тоскливо вздыхает, кто-то пилит ногти…

«Провожающие, покидаем вагоны! Покидаем вагоны!».

Девушки на перроне смеются и делают знаки подруге. У каждой кольцо на пальце, а у нее – нет. Оттого ли она уезжает в большой город, что бы начать совсем другую, новую, лучшую, настоящую жизнь. Она смотрит на них из окна поезда, и глаза ее излучают огонь. Искры его, как ополоумевшие, летают по всему вагону, стучась в каждое уставшее, измученное, запутавшееся, одинокое сердце.

Сначала поезд резко дернулся, потом зашипел и, наконец, медленно тронулся в путь. Девушки пошли следом, улыбаясь и махая руками. Сидевший рядом с человеком старик прильнул к стеклу как мальчишка и все повторял – Смотрите! Смотрите!

Человеку вдруг показалось, что старик отчаянно хочет сообщить окружающим, что девочки улыбаются и машут им всем, также как много лет назад другие девочки улыбались и махали составу, уходящему на фронт. Он будто открыл скрытую дверцу, ведущую в дальние уголки своей памяти, и обнаружил там настоящее сокровище, что-то, чем всегда хотел поделиться, но не знал, как это сделать, потому что никогда бы не смог передать словами того, что все они чувствовали тогда в тот момент, в том душном и пыльном вагоне, стоящие рядом плечом к плечу и обернутые, как в саван, в запах полевых цветов и прощальной женской нежности.

Человек почувствовал, как это важно для старика и неловко улыбнулся, встретившись с ним взглядом.

А поезд все набирал ход и девочки уже бежали гурьбой, спотыкаясь, сбиваясь с шага и захлебываясь смехом, счастьем и страхом неизвестности, до тех пор, пока перрон не закончился. Их чувства были настолько неприкрыты, естественны и рельефны, что Человек почувствовал…, что ему пора пойти покурить.

И вот он идет по узкому коридору вагона и ему кажется, что лица всех попутчиков обращены к нему. Все они видятся ему очень знакомыми, будто не в первый раз уже едет он в этом вагоне, сквозь пространство и время, настолько уставший от тоски, вечного ожидания и нерадостных мыслей, что становится подобным улитке, уютно свернувшейся в своей раковине, что бы переждать зиму. Так и он свернется в эту ночь на верхней полке завитка плацкартного вагона, что бы поезд качал его во сне, как мать качает ребенка в колыбели.

Пуская клубы дыма, Человек видит, как возвращается, отвечая на улыбки попутчиков, и все они забираются каждый в свою постель, как опускается темнота и все больное и тревожащее выползает наружу, подступает к самой поверхности глаз и выглядывает оттуда, словно старик, прильнувший к окну вагона, что бы увидеть свое прошлое. И если в эту странную минуту, не отвернуться к стенке, а замереть и прислушаться, в том, как свистит за стеклом ветер, как пролетают мимо окна, будто маленькие огненные звезды, окурки тех, кто также не может уснуть, в размеренном ритме стука железных колес, в бесчисленных оставляемых позади деревнях, дорогах, садах, фонарях, городах, людях, машинах, собаках, лесах, холмах, реках… можно что-то нащупать, что-то услышать, что-то важное, от чего вдруг покажется, что вечность сходит на них всех и, соединив во сне их руки, делает сердце спокойным, легким и радостным.

* * *

– А знаете, что они мне напомнили?

Человек оборачивается и видит рядом с собой мужчину из своего купе. Широкие руки ловко скручивают сигарету, рыжие бакенбарды топорщатся, в глазах добродушная улыбка. Он похож на моряка Папайю из старого диснеевского мультика. Человек смотрит на него, безуспешно пытаясь вспомнить имя, и молчит.

– Знаете? Знаете, что они мне напомнили..?

Человек отрицательно мотает головой:

– Нет. Что?

Моряк широко улыбается и подвигается ближе, предлагая ему сигарету.

* * *

Это было примерно в 70-е. Они шли за партией сахара-сырца, но сухогруз напоролся на один из незаметных рифов Тихоокеанского кольца, и им пришлось несколько месяцев проторчать на о-ве Минданао. В первую неделю они даже думали, что попали в какое-то проклятое место, до того страшными были окружавшие их филиппинцы – все какие-то перекошенные да покореженные… ужас!

Оказалось, что их корабль просто остановился в специальном квартале, где селились исключительно представители касты неприкасаемых.

– У этих неприкасаемых, представляешь, даже если ребенок рождается нормальным, ему специально крутят руки и ноги, или челюсть выворачивают, что бы видно было из какой он касты! И вот эти уродцы за нами по городу прямо толпами ходили! Не знаю, что им было нужно, но нам, что уж говорить, это не очень-то нравилось…

Человек качает головой и закуривает. Солнце за окном бежит по самой кромке леса. Моряк Папайя продолжает свою историю о том, как они, насмотревшись на этих неприкасаемых, через неделю пошли к мэру и попросили какого-нибудь занятия, что бы совсем не сойти сума. А надо сказать, что в том районе часто прятались нелегальные эмигранты, собиравшиеся тихонько улизнуть, сплавившись на какое-нибудь судно. Так они стали дружинниками и помощниками эмиграционной службы Филиппин. В их задачу входило проверять документы у всех, кто попадал под подозрение, как нелегальный эмигрант.

Однажды им повезло напасть на след трех нелегалов. Нелегалы оказались подругами и очень красивыми девушками. Они говорили по-русски и, конечно же, паспорта у них были, просто они зашили их в наволочку, которая хранилась под подкладкой серого драпового пальто, которое они везли дяде на 68-летие и которое у них украл бритоголовый бомж с наглой улыбкой и золотым зубом на одной из вынужденных остановок где-то между северным полушарием и южным. Самое смешное, что все это было правдой!

Когда сухогруз починили, а его трюмы наполнили отборным сахаром-сырцом, они преступили закон Филиппин и закон моря, взяв на борт сразу трех женщин. Филиппинцы, видимо что-то заподозрив, стали обыскивать судно. Тогда моряки взяли под свою опеку каждый по девушке, что бы спрятать их в своей каюте.

– Милица была такая миниатюрная, что запросто поместилась в старой картонной коробке с фруктами. Обыскивать мою радиорубку слишком тщательно не позволил капитан (не положено по уставу), хотя филиппинцы все же топтались там достаточно долго, зыркая по углам как коршуны, но так и ушли ни с чем, – говорит моряк и на его губах играет довольная улыбка. – И вот я снимаю листья банана, смотрю на нее, такая она маленькая, беззащитная, хрупкая, свернулась в клубочек среди персиков и мандаринок… Вернулись домой и сыграли сразу три свадьбы, представляешь, сразу три!

Когда после этого они в первый раз уплывали на полгода, три девушки вот также точно бежали, улыбались и махали им вслед. Это так важно, что бы, когда ты надолго оставляешь землю, кто-то провожал тебя с такой улыбкой и такой, глубоко запрятанной, что бы не тревожить твое сердце, грустью в глазах…

Когда он в море, она варит суп и думает о нем и какой бы суп она ни варила, он всегда пахнет морем. Те, кто пробует его, говорят, что никогда не ели ничего подобного.

Когда он стоит на палубе и всматривается в линию горизонта, он чувствует, как корабль плывет по волнам мягко и уверенно, как его растопыренные гребнем пальцы по ее золотым волосам…

* * *

Человек возвращается в свое купе, когда все уже спят. Не спит только старик – сидит с двумя стаканами холодного чая в руках. Видно, что он ждал его все это время. Человек ужасно устал, ему хочется только лечь в постель и погрузиться в сон. Это просто, нужно только не смотреть в глаза, быстро, не сбавляя шага подойти к полке и подтянувшись на руках устроиться на самом верху, завернуться в одеяло и деловито отвернуться к стенке. Но вместо этого, он почему-то садится на краешек чужой постели, игнорируя сонное ворчание моряка-папайи, и ему становится неловко. Старик улыбается.

* * *

Василию Модестовичу хочется рассказать свою историю о том, как они уезжали на фронт и девушки бросали им в руки цветы и улыбались, и махали руками, а одна девушка, с черными глазами и тугими косами, улыбалась только ему. Он не знал кто она и откуда, но она снилась ему много раз, и когда он переправлялся в тыл, пристегнувшись ремнями к грохочущему днищу поезда, и когда лежал с ранением в госпитале, и все эти годы после. Он чувствует, что не сможет рассказать об этом и вместо своей истории должен рассказать что-то более значительное. И он рассказывает историю своей жены.

* * *

В 1942 году Альбина была приговорена к расстрелу. Вместе с другими девушками, голодными и грязными, она провела последнюю, как она думала, ночь своей жизни в подвале СД. Там было так холодно, что все они молились только об одном – что бы расстрел начался как можно скорее. Утром по свежему снегу их привели в назначенное место и выстроили в шеренгу спиной к яме. Никто не кричал и не плакал, пока немцы заряжали ружья, а потом методично расстреливали одного за другим. Но ей повезло. Пожалуй, ее бабка была права, когда говорила, что она родилась под счастливой звездой. Молодому капитану армии Люфтваффе понравилась красивая и строгая русская девушка, и он сохранил ей жизнь, убедив командование, что она пригодится на вверенном его семье заводе по сборке снарядов и бомб.

Так Альбина стала счетоводом. Всю войну она считала бомбы, возможно, убившие ее отца, братьев, ухлестывавшего за ней косого гармониста, каждого второго мужчину ее деревни и еще тысячи и миллионы людей, оставшихся по ту сторону противостояния. Она считала быстро и хорошо. Не потому, что хотела помогать немцам, не потому, что боялась за свою жизнь и даже не потому, что молодой и статный капитан смотрел на нее в такие минуты с неподдельным обожанием. Просто она умела считать быстро и хорошо, и не в ее правилах было делать что-то не в полную силу.

А когда война закончилась, она провела самый счастливый месяц своей жизни в его загородном доме, купаясь в реке и нося только кружевное белье. Потом она узнала, что ее деревня не погибла и уехала на родину. Он же никак не препятствовал ей. Из покосившейся, съеденной временем избушки Альбина писала ему грязные письма, пахнущие презрением и прахом этих четырех военных лет. Она вышла замуж за русского патриота и никогда больше не видела немецкой крысы.

– Два года назад, когда она была уже в бреду и умирала, она все время шептала его имя, как заведенная… Ей казалось, что он вот-вот войдет в комнату, сядет на краешек ее постели и проведет рукой по волосам. Может быть, она думала, что он спасет ее и в этот раз… кто знает.

* * *

Человек лежит на своей верхней полке и от шатаний вагона бьется согнутыми коленками в стену. Он, наконец, один и может отпустить выражение лица, потому что ночь укрыла собой его пылающие щеки, и никто уже не сможет прочесть в темноте его взгляд. Теперь Человек может уснуть. Ему снится военный оркестр на берегу моря. Литавры звенят, пенные брызги разбиваются о прибрежные камни, гудят трубы, где-то в морских пучинах отзываются киты. Он стоит на берегу и ветер треплет полы его пальто.

– Марк! Марк! – она бежит к нему навстречу, и белый песок разъезжается под босыми ногами, скатывается с холма и несет ее, как пенная волна несла Афродиту на берег человеческий.

Что-то внутри сжимается, Человек улыбается и ничего не может произнести, кроме ее имени. В стеклах его очков отражается луч, и солнечные зайчики играют на ее лице. Она подошла так близко. Ему хочется обнять ее холодные тонкие плечи, что бы согреть, но он не двигается с места, с ним так всегда, даже во сне. Она проводит пальчиком по его губам и хмурится. Она смотрит ему в глаза с трогательной детской внимательностью. Рука Человека дрожит, когда он слышит, как она произносит «Я хочу, что бы соль на наших губах была лишь от морских волн».

* * *

Человек открывает глаза. Они на какой-то станции. Темно – должно быть часа два ночи. Изогнувшись, он видит на перроне толпу мужчин и женщин с темными лицами. В руках у них плюшевые игрушки. Они смотрят на выходящих из вагона людей с тревожащей что-то внутри надеждой.

– Купите слоненка…

– Купите медвежонка…

– А вот котик, беленький…

– Посмотрите, какой песик…

Старик, кажется, тоже сошел на этой станции. Его постель так и осталась лежать в пакете не распечатанной.

– Где ты?.. Где ты?.. – девушка хмурится во сне и шевелит губами, ресницы ее дрожат, а щеки блестят в лунном свете.

Она лежит прямо перед ним, на соседней полке, совсем маленькая еще девочка, с растрепанными по узкой подушке волосами. Сердце Человека стучит громко. Он перегибается через проход и мягко шепчет:

– Я здесь… рядом… совсем близко. Ты пока не знаешь моего имени, но уже чувствуешь, как я приближаюсь к тебе. Мой ночной поезд идет на твою станцию. Будет день, когда, открыв глаза, ты услышишь как он, грохоча и нетерпеливо пуская клубы дыма, перейдет мост через последнюю реку и войдет в тот лес, за которым стоит твой дом. Он остановится, когда наступит утро или утро наступит, когда он остановится, и я сойду на перрон. Ты будешь ждать меня, стоя в самом центре каменной плиты, будто только что прыгала в классики с детьми, которые теперь выглядывают из-за угла… Видишь? Это я. Ты ждала меня и вот я здесь.

Она улыбается и протягивает во сне руку к нему навстречу. Вместо того, что бы взять ее, Человек соскальзывает со своей полки и выходит на перрон. Он покупает маленького плюшевого котенка и кладет его рядом с ней. Девочка обнимает игрушку во сне.

* * *

Утро в вагоне суетливое и бледное. Глухо хлопает дверь тамбура, пахнет едой и улетающими в окно снами. Моряк Папайя ловко и деловито разделывает курицу, нарезает толстыми ломтями хлеб, рассказывая девушке, как однажды они с другом 4 дня шли в какой-то отдаленный порт в районе Байкала и в местном ресторане им подали только стакан чая и ломоть хлеба, потому что больше ничего не было. Он стучит вареным яйцом о свою голову и подает его девочке с широкой сияющей улыбкой. Девочка хихикает и бросает быстрый взгляд на возвращающегося из тамбура Человека. На ее коленях, свернувшись белым клубочком, лежит котенок.

* * *

На одной из последних станций в вагон входят двое. Ему – 86 лет, а ей – 82. Она выглядит усталой, истерзанной и взволнованной. Вязаный платок сбился, обнажая острые плечи. Он слеп – она ведет его под руку, аккуратно усаживая на скамью, у него сломано бедро и правая нога короче левой, отчего каждое, даже самое маленькое движение, причиняет смертельную боль – она подкладывает ему мягкую вышитую крестиком подушечку под поясницу и поддерживает его. Он стонет от боли. Она помогает ему уверенно и мягко.

Она говорит, что никогда не любила его, просто он всегда был красавец, спортсмен и летчик. Первые три месяца их знакомства она видела лишь его форму и даже не помнила имени. Она вышла за него замуж, потому что все говорили, что он был перспективным, и это действительно оказалось так. Вместе они прожили прекрасную жизнь.

Она улыбается и целует его в щеку. Он плачет и называет ее «мой ангел».