Голограмма грёз. Феномен мечты в русском романе XXI века. Из цикла «Филология для эрудитов»

© Ольга Ладохина, 2022

© Юрий Ладохин, 2022

ISBN 978-5-0059-1598-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРОВ

В предыдущих своих книгах: «„Одесский текст“: солнечная литература вольного города» и «Экстраординарное возвращение Дон Кихота. Непривычный взгляд на одесскую литературу 1920—1930-х годов» мы пытались раскрыть загадочный феномен беспрецедентной популярности творений одесских писателей ХХ века: Исаака Бабеля, Ильи Ильфа, Евгения Петрова, Валентина Катаева, Юрия Олеши, Владимира Жаботинского. Блистательный уровень литературного мастерства; особый, наполненный морским воздухом и южным солнцем стиль; жовиальное, приправленное единственным в своем роде юмором отношение к жизни – вот, пожалуй, целая пригоршня истоков уникальности «одесского текста». Вот только, похоже, упущена из виду еще одна – не решающая ли? – составляющая: незаемное, органичное свойство души этих сочинителей – умение мечтать, способность из незатейливых кирпичиков повседневности сооружать воздушные замки с мерцающими огоньками надежды окошками, исключительный дар непостижимым образом включать в ткань повествования волшебную сигнатуру, как оборачивать самые потаённые грёзы в благие дела и поступки.

Не перевелись ли в нашей стране в двадцать первом столетии такие строители стремительных трехмачтовых галиотов с наполненными ветрами иллюзий парусами? – поисками ответа на этот вопрос и попробуем заняться в этой книге.

Глава 1. «Для меня возможны все желания, // И великие и малые мечты…»

1.1. «Летун отпущен на свободу…» (о тех, кто способен оторваться от земли)

«Витает в облаках» – говорят о том, кто замечтался о чем-то, погрузившись в волшебную атмосферу грёз. А если заменить первые две буквы в ключевом глаголе и посмотреть на феномен мечты глазами поэта?:

 
Летун отпущен на свободу.
Качнув две лопасти свои,
Как чудище морское в воду,
Скользнул в воздушные струи.
Его винты поют, как струны…
Смотри: недрогнувший пилот
К слепому солнцу над трибуной
Стремит свой винтовой полет…
 

(из стихотворения Александра Блока «Авиатор», 1910 г.).

А если ты впечатлительный двенадцатилетний мальчик, которого отец впервые взял с собой на Комендантский аэродром на окраине Петербурга начала двадцатого столетия?: «Мы приехали с самого утра, потому стоим в первом зрительском ряду. Можем рассмотреть не только аэропланы, но и авиаторов. В тот самый миг, когда я этих людей увидел, я твердо решил, что стану авиатором. Не брандмейстером, не дирижером – авиатором. Мне хотелось вот так же стоять в окружении помощников и, глядя вдаль, медленно подносить к губам папиросу. Так же подкручивать торчащие кончики усов. Перед тем как двинуться к аэроплану, одной рукой застегивать на подбородке лямку шлема. Не спеша надевать очки-консервы…» [Водолазкин 2016, с. 92].

Только это еще не все восторги юного фантазера: «Но главная прелесть для меня заключалась даже не в этом. Меня завораживало само слово – авиатор. Его звучание соединяло в себе красоту полета и рев мотора, свободу и мощь. Это было прекрасное слово. Позднее появился „летчик“, которого будто бы придумал Хлебников. Слово неплохое, но какое-то куцее: есть в нем что-то от воробья. А авиатор – это большая красивая птица. Такой птицей хотел быть и я. Авиатор Платонов. Это стало не то чтобы домашним именем, но время от времени меня так называли. И это мне нравилось» [Там же, с. 92].

Главный герой романа Евгения Водолазкина «Авиатор» – так распорядилась судьба – не стал воздухоплавателем: сначала учеба в Академии художеств, затем арест, работа на лесоповале на Соловках, фантасмагорическая криогенная заморозка, и, наконец, живо-творящая материализация камео библейского Лазаря уже в наши дни…

Но грёзы о полетах не превратились в хрупкий лед (вот она – тема для неутомимых диссертантов!) даже при температуре жидкого азота: «На днях меня спросили: „Отчего вы так беззаветно хотели стать авиатором – это была мечта о небе?“ – Фу-ты ну-ты! Тут ведь не только небо одно, но и другие прекрасные обстоятельства – и шлем, и очки, и усы. Дорогие, опять-таки папиросы. Кожаные, на меху, куртка и брюки. Нужно понимать, что авиаторы были настоящими кумирами, элитой. Хотя и у кумиров были свои слабые места. Так, авиаторы пахли касторовым маслом, которое использовалось для смазки мотора. Особенно – те, кто летал в шубах. А ведь многие так летали: там, на высоте, очень холодно…» [Там же, с. 154].

Впрочем, пожалуй, не стоит о дольнем, если думы – о горнем: «Так вот: мечта. Ну конечно, была мечта о небе. В сравнении с которым (небом) все мы на аэродроме такие маленькие: „А здесь, в колеблющемся зное, // В курящейся над лугом мгле, // Ангары, люди, всё земное – // Как бы придавлено к земле… {из стихотворения А. Блока „Авиатор“} “. Все мы как бы придавлены, вот оно что. А в небе – там все по-другому» [Там же, с. 154 – 155].

Но – вот так штука! – в неизбывную полемику о соотношении земного и небесного готов вмешаться основной персонаж романа Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени». Всмотритесь, как о неуемных чудачествах выпускника истфака МГУ Антона Стремоухова отзывался его лучший друг Юрик: «Бредовость своих мыслей об идеальном предметоустройстве в масштабах планеты ты, кажется, с годами просёк. По крайней мере, я давно не слышал твоей чуши про то, что надо выделять из бюджета деньги домовладельцам, чтобы они снесли вдоль шоссе и железных дорог свои грязные сараи и построили чистенькие пакгаузики, как в Тюбингене и Ольденбурге» [Чудаков 2012, с. 371].

Казалось бы, какая проза: после описаний рисковых авиаторов в очках-консервах – сараи, пакгаузы. Но тогда попробуйте – не пожалеете – вспомнить свои ощущения от бесконечно родного придорожного пейзажа из деревенских домов с разнокалиберными пристройками и покосившимися оградами, мелькающего, например, из окон «30-го скорого» Москва – Новороссийск.

Трезвые суждения друга не смогли охладить пыл нашего героя, мечтающего, похоже, приручить мир Хаоса (скажем, подобного тому, что был порожден фантазией блистательного Роджера Желязны): «Юрик ошибался. МНПМ, мания наилучшего предметоустройства мира, продолжала владеть Антоном. Он не только переплетал старые книги и обёртывал новые в день их покупки. В библиотечной книге, которая больше никогда не попадёт ему в руки, друг Юрика подклеивал переплёт, порванные страницы. В пансионате из огромных валунов выложил дорожку к морю. На снятой на два месяца даче чинил забор, стеклил парник, на ржавые ребра хозяйского абажура натягивал ткань от старой шёлковой юбки. И, конечно, развернулся в полную силу, когда появилась собственная дача. Своё неприятие вещного неустройства мира тут он воплотил вполне. Стоило посмотреть на эти панели в сарае, в которых были вырезаны гнезда по профилю каждого инструмента, на клубки тщательно смотанных верёвок, бухты проволоки, разложенные в порядке убывающего её сечения, гвозди всех размеров в плоских ящиках, напоминающих прежние типографские кассы для шрифтов» [Там же, с. 371 – 372].

Дальше – больше… Задолго до розовощекой от гнева Греты Тунберг герой романа А. Чудакова написал в «Литературную газету» статью с интригующим названием «О природолюбии бедности»: «Статья начиналась с ностальгического писания того, как человек домашинных культур, перекусив в пути под сенью дуба или пальмы, горшок, бурдюк запихивал обратно в свой хурджин; гражданин же цивилизации нынешней консервные банки и все упаковки оставляет под этой самой сенью. Это происходило, делал вывод автор, не потому, что папуас, бедуин или русский барин так трепетно заботились о среде обитания грядущих поколений, а по той причине, что бурдюк или горшок имели товарную ценность; предлагалось искусственно повысить в мировом масштабе цены на стеклянные бутылки, назначить цены на пластмассовые, платить за сдаваемые консервные банки… Антон предвидел, что возражения вызовет пассаж о природолюбии нищих цивилизаций. Поэтому кроме бедуинов в качестве примера фигурировала Москва двадцатых годов, в которой, по рассказам отца, мусора никакого не было, хотя никто ничего не убирал» [Там же, с. 245 – 246].

Да что там бутылки, консервные банки и навязчивая идея о безупречном предметоустройстве мира. Антон пытался противостоять сумбуру даже в такой тонкой интеллектуальной сфере, как поэзия. Им овладела мечта о тотальном улучшении всех стихов: «Познакомившись с известным поэтом, я начал советовать ему, что надо исправить в его стихотворении, ставшем популярной песней. Друзья погибли на войне, вспоминают о них только матери; девчонки, их подруги, все замужем давно. „Но помнит мир спасенный, – оптимистически заканчивалось стихотворение, – мир такой-то и живой Серёжку с Малой Бронной и Витьку с Моховой“. Я стал горячо доказывать: надо переменить только одно слово, даже не знаменательное, а служебное, союз на частицу, вместо „но помнит“ – „не помнит“. Я не сомневался, что первый, трагический вариант был мой – стих ведёт себя сам. Поэт холодно заметил, что он сказал именно то, что хотел сказать» [Там же, с. 371].

Пожалуй, можно сколько угодно иронизировать над таким своеобразным «чистильщиком виршей», но, похоже, мало кто станет отрицать, что снайперская точность слова на пятачке «Малой земли» стихосложения не только желательна, но и просто необходима. Однако и ювелирная искусность пиита, похоже, не решает всех творческих задач. Что-то неуловимое, вибрирующее должно быть, видимо, подмешано в музыкальную ткань стиха, чтобы она заиграла диковинными красками рукотворного персидского ковра.

Если герой романа А. Чудакова грезил о том, чтобы сделать более предсказуемым и упорядоченным мир Хаоса, то главная героиня романа Алексея Сальникова «Опосредованно», студентка пединститута из Нижнего Тагила, мечтала о более скромных высотах: сочинении стихов, которые бы «пробирали»: «Подружка жила на десятом этаже, при этом дом ее стоял несколько выше, поэтому с балкона были видны плоские крыши остальных десяти и девятиэтажек… Лена хотела текста, который бы вместил вот эту высоту, темноту и то, что балкон находился почти на углу дома, так что при взгляде налево стена, об которую терлись наждачные снежинки, обрывалась и как бы кренилась навстречу практически неподвижным тучам» [Сальников 2019, с. 56].

Ну и что, – скажете вы – кто из нас в юности не прятал от внимательных маминых глаз в заветный ящичек румынского секретера первые самодельные стихотворные опусы. Вот только глагол пробирали не царапает глаз? Искренняя, настоящая поэзия, действительно, пробирает. А если до такой степени, что читатель нежданно соскальзывает в плотное эфирное облако видений и галлюцинаций, которые, похоже, почище последствий от употребления знаменитых пелевинских грибков из «Чапаев и Пустота»? Не может быть? А у А. Сальникова, автора трех поэтических сборников и двух романов, может! Кто смелый – погружайтесь в альтернативную реальность, где стихи не просто текст, а настоящий наркотик, который имеет свою цену, сопряжен с известными рисками, а переход в состояние так называемого «холодка» может отправить в мир иной зарвавшегося виршеплёта…

Так что же получается: в фантасмагориях автора «Опосредованно» «Рождественская звезда» Б. Пастернака – это что-то вроде лихих «колес»? «Золотистого мёда струя…» О. Мандельштама – дурманная амстердамская «травка»? «Это было давно» Н. Заболоцкого – часовая кальянная сессия в Corlulu Ali Pasa Medresesi в Стамбуле?..

Но не пора ли от завихрений «зеленого омута» – к собственно стихам? Вот первый собственноручно сделанный главной героиней «пробирающий стишочек», совпавший с периодом ее влюбленности в однокурсника, похожего на пугливую лошадь: «Появление стишка она в этот раз просто не заметила, не обратила внимания, что в голове ее сами собой между делом крутятся две строчки, похожие на слова услышанной где-то попсовой или полуроковой песенки. Первая строка была такая: «Ты говоришь «Волколамск», чувак, «Волколамск»… К «Волколамску» хорошо прилегла рифма «волопас». Этот стишок не был таким осторожным и привередливым, как первый, он с легкостью нагреб недавних впечатлений, буквально выпал на тетрадный лист в количестве пяти четверостиший, на несколько минут, прежде, чем Лена смогла прийти в себя от неожиданности, пригвоздил ее к стулу внезапным приходом. Благо, стул находился в ее комнате, а Лена была занята своими студенческими бумажками: ковырялась в конспектах по математической логике, готовясь к завтрашнему занятию» [Там же, с. 62 – 63].

А это уже – от Лены повзрослевшей, переехавшей в Екатеринбург для работы учителем математики: «Как только она вписала в блокнот две строки: „Причем во всем сразу нет никакого огонька, // Чтобы, знаешь, слегка сверкал, как сварка издалека…“ – речь, как длинный товарняк, заслонила от нее шум улицы и блеск трамвайных стекол; сидящего рядом мужчину; возможность того, что мимо будут проходить патрульные милиционеры и обратят внимание на строчащую в блокнотике Лену, заинтересуются, чем это она тут занята… Текст обрушился на нее, воткнул Лену в середину ночи, а рядом были только: блеск стекла, освещенного светом ночника в купе; слабое отражение в окне ситцевой шторки, подвешенной на шнурке; подстаканник с надписью „Ленинград“…» [Там же, с. 187].

И даже потом, значительно позже, уже обремененная семейными заботами, Лена не смогла отойти от сладостной привычки превращать подробности реальной жизни в вибрирующую интонацию стихотворных строк: «По пути в сырный отдел Лена отвлеклась на двух мальчиков, вынутых будто из детского фильма пятидесятых, таких с чубчиками, в каких-то непонятных вельветовых штанах, у одного на голове была даже тюбетейка. Они стояли, наклонившись в открытый холодильник с мороженым, и ничего не собирались, кажется покупать, а просто освежались, на обратном пути, именно из-за них, минут на десять застряла у кассы, где они выбирали чупа-чупс и все не могли определиться, какой им купить… „У меня трое у самой, – громко сказала женщина-кассир, когда дети ушли, – вроде всегда этот цирк на глазах, но все равно никогда не надоедает“» [Там же, с. 248].

Лена шла из магазина неторопливо, ритм и рифмы созревали тоже не спеша, а затем нечаянным образом выстроились в голове пестрыми шеренгами строк:

 
У меня трое у самой, вроде бы всегда этот цирк
на глазах,
Но все равно никогда не надоедает:
Темнота, в которой лежат «Нестле», «Экзо», «Русский
размах»,
В которой сонаправлены died и diet —
Все там лежит и направлением совпадает;
Обслуга Киплинга, чопорная, но подвижная,
как Маршак,
С английским прикусом, и привкусом некой желчи,
Что объяснимо возрастом и фразами «как ишак»,
Междометиями, другими частями речи [Там же, с. 249].
 

1.2. Таинственный зодчий «камнепада впечатлений»

А теперь о названии нашей книги. «Голограмма» и «грёзы» – те два слова, которые, думается, большинство читателей вряд ли представляли себе рядом на обложке. Хотя…

Если вспомним, есть и «Голубое сало» В. Сорокина, «Москва Ква-Ква» В. Аксенова, «Всякий капитан – примадонна» Д. Липскерова, да и многое чего другого…

Похоже, не хотят быть в аутсайдерах и те, кто творит в не наших палестинах: «Однорукий аплодисмент» Э. Берджесса, «Электропрохладительный кислотный тест» Т. Вульфа, «Мясорубка для маленьких девочек» Т. Бенаквиста, «Барон на дереве» И. Кальвино, «Негоже лилиям прясть» М. Дрюона…

Немного отвлеклись, а теперь – почему все-таки голограмма. Начнем с удивительного, на наш взгляд, открытия канадского нейрохирурга Уайлдера Пенфилда, который установил, что «все, что мы когда-либо испытывали в жизни, записывается мозгом, будь то незнакомое лицо в толпе или паутинка, за которой мы наблюдали в детстве. Он указал, что это объясняет преобладание в его экспериментах огромного количества второстепенных бытовых деталей, зафиксированных памятью» [Талбот 2004, с. 16].

Представляете? – оказывается, в нашей памяти имеется полная запись даже самых незначительных ежедневных событий! Откуда такая емкость экстраординарного облачного сервиса, вместившегося в небольшую черепную коробку Homo sapiens?

Один из самых логичных ответов на этот вопрос, похоже, нашел американский нейрофизиолог Карл Прибрам, который в середине 1960-х годов «прочел в журнале „Scientific American“ статью, где описывались первые опыты построения голограммы. Статья поразила его как гром среди бела дня. Открытие принципа голограммы не только было революционным само по себе: оно сулило решение той головоломки, с которой Прибрам столько лет безуспешно боролся. Чтобы понять все его волнение, познакомимся немного поближе с тем, что такое голограмма. Одно из явлений, лежащих в основе голограммы – это интерференция, то есть паттерн {конфигурация}, возникающий в результате наложения двух или более волн (например, на поверхности воды). Если, положим, бросить в пруд камешек, это произведет серию концентрических, расходящихся волн. Если же бросить два камешка, мы увидим соответственно два ряда волн, которые, расходясь, налагаются друг на друга. Возникающая при этом сложная конфигурация из пересекающихся вершин и впадин известна как интерференционная картина» [Там же, с. 17].

Сложно? Немного не для лириков? Тогда слово физикам, осознающим, что определение должно быть предельно понятным непосвященным: «Голограмма – продукт голографии, объемное изображение, создаваемое с помощью лазера, воспроизводящего изображение трехмерного объекта… За изобретение метода голографии в 1947 году Дэннис Габор получил Нобелевскую премию по физике в 1971 году. Все просто: вы буквально видите реальный объект, который на самом деле является объемной картинкой. Его можно обойти, рассмотреть со всех сторон, можно придать мощную глубину, которой не может похвастать никакая другая технология 3D-отображения» (11.02.2020 г., https://hi-news.ru/tag/gologramma).

Лазер же, если тоже говорить кратко, это оптический квантовый генератор, преобразующий энергию накачки в энергию узконаправленного потока излучения. Классическая система накачки используется, например, в рубиновом лазере.

Кстати, не так давно, пока здание Политехнического музея было закрыто на реконструкцию, в 26-м павильоне ВДНХ на выставке «Россия делает сама» можно было увидеть голографическое изображение толстого кота, сделанное, по легенде, пионером отечественной голографии Юрием Денисюком.

Именно уникальные свойства голографии во многом объясняют, по мнению специалистов, каким образом человеческий мозг способен хранить гигантский объем информации: «Гениальный физик и математик, уроженец Венгрии, Джон фон Нейман однажды рассчитал, что в среднем в течение человеческой жизни мозг накапливает порядка 2,8х10 в 20-й степени бит информации (280 000 000 000 000 000 000). Такое невероятное количество информации никак не согласуется с традиционной картиной механизма хранения памяти. В этом смысле показательно, что именно голограммы обладают фантастической способностью к хранению информации. Изменяя угол, под которым два лазера облучают кусочек фотопленки, оказывается возможным записать множество изображений на одной и той же поверхности. Любое записанное таким образом изображение может быть восстановлено простым освещением пленки лазером, направленным под тем же углом, под которым находились первоначально два луча. Используя этот метод, исследователи рассчитали, что на одном квадратном сантиметре пленки можно разместить столько же информации, сколько содержится в десяти Библиях!» [Там же, с. 23].

Помните, мы говорили о камнях, падение которых в пруд порождает наложение волн друг на друга? Но почему тогда (попробуем это предположить) человеческая память не может рассматриваться как своеобразный «камнепад впечатлений», полная запись которого ведется голограммой мозга? И чтобы не быть погребенным под градом этих драгоценных, а иногда и не очень, камней, мозг, похоже, при необходимости извлекает эти записи из своих необозримых закромов.

Но если задуматься, «руст впечатлений» (назовём так необработанные камни нашей памяти) – это на загляденье дивный исходный материал для строительства главных архитектурных сооружений жизни индивида. Вот только кто же этот таинственный зодчий Эйфелевой башни нашей биографии? Наша гипотеза – для такой роли как нельзя лучше подходит мечта (грёза) как особый вид воображения, представляющий собой самостоятельное создание новых образов и направленный на будущую деятельность. И тогда голограмму грёз можно, по нашему мнению, рассматривать, как пусть вначале и туманный, но затем постоянно актуализируемый и ультра-необходимый эскиз генплана нашей жизни.

Но не слишком ли много делегировано полномочий нашим мечтам? «Грёзы, иллюзии, утопии… – скажут некоторые, – тут и до маниловщины недалеко!». А если прислушаться не к саркастическим скептикам, а тонко чувствующим поэтам?:

 
Для меня возможны все желания,
И великие и малые мечты.
Мне понятны бездны, содрогания,
Тишина, и день, и ночь, и ты
 

(из стихотворения А. Блока «Для меня возможны все желания…», 1902 г.).

И если вами, как главным героем романа Е. Водолазкина, овладела мечта стать авиатором, то какие отзвуки воспоминаний будут выхватываться из излучающего голограммно-рубиновый свет вашего био-дата-центра?

Похоже, подобные этим: «У Севиных родителей в Куоккале дом. Мы с ним запускаем воздушного змея. Бежим по вечернему пляжу у самой кромки воды. Иногда задеваем воду босыми ступнями, и брызги сверкают в заходящем солнце. Воображаем себя авиаторами. Летим вдвоем: на переднем сиденье я, на заднем – Сева. Там, в холодном небе, пустынно и одиноко, но нас согревает наша дружба. Если погибнем, то вместе: это сближает. Пытаемся переговариваться – там, наверху, – но наши слова уносит ветром. – Авиатор Платонов, – кричит мне сзади Сева. – Авиатор Платонов, по курсу населенный пункт Куоккала!» [Водолазкин 2016, с. 24].

От мечтателя, особенно если он целиком захвачен какой идеей, до эрудита – один шаг: «Я ведь знал эти машины как свои пять пальцев. Отличал их с закрытыми глазами по звуку мотора. Моноплан Блерио от биплана, скажем, Вуазена или Фармана. Знал авиаторов в лицо: Пегу, Пуарэ, Гароса, Нестерова, Мацеевича. Не то, чтобы лично их всех видел – просто дома у меня висели их портреты…» [Там же, с. 154].

Сам изначальный момент преодоления человеком в союзе машиной земного притяжения завораживал, казался чудом: «Однажды в Сиверской я видел, как с плохо выкошенного поля взлетал аэроплан. Набирая разбег, авиатор объезжал выбоины, подпрыгивал на кочках и внезапно – о, радость! – оказался в воздухе. Глядя, как судорожно перемещается по полю машина, никто полета, откровенно говоря, не ожидал. А авиатор – взлетел. И не было для него больше ни кочковатого поля, ни смеющихся зрителей – предстали небо в разметавшихся по нему облаках и пестрая, словно лоскутная, земля под крыльями» [Там же, с. 345].

И то, что тогда мальчику виделось яркой картинкой из детских впечатлений, умудренному опытом взрослому представлялось символом надлежащего течения жизни: «Мне кажется, что у людей состоявшихся есть особенность: они мало зависят от окружающих. Независимость, конечно, не цель, но она – то, что помогает достигать цели. Вот бежишь ты по жизни со слабой надеждой взлететь, и все смотрят на тебя с жалостью, в лучшем случае – с непониманием. Но ты – взлетаешь, и все они с высоты кажутся точками… А ты летишь в избранном той направлении и чертишь в эфире дорогие тебе фигуры. Стоящие внизу ими восхищаются (немножко, может быть, завидуют), но не в силах что-то изменить, поскольку в этих сферах всё зависит лишь от умения летящего. От прекрасного в своем одиночестве авиатора» [Там же, с. 345 – 346].

Если пристально всмотреться в ассорти воспоминаний основного персонажа романа А. Чудакова, пожалуй, нетрудно понять, почему им овладела почти маниакальная мечта о разумном, да что там – совершенном, устройстве мира. Заметим, в романе «Ложится мгла на старые ступени» речь идет о послевоенных годах в провинциальном городке Чебачинск (название вымышленное) в Северном Казахстане, куда с начала 1930-х сталинский режим стал высылать политзаключенных.

Казалось, шансов на выживание в этой местности у большой семьи Саввиных—Стремоуховых было немного. Однако, похоже, сказались основательное (дворянское и духовное) воспитание старшего поколения и разнообразие трудовых навыков каждого из членов семейства: «Выращивали и производили всё. Для этого в семье имелись все необходимые кадры: агроном, плотник и шорник (дед), химик-органик (мама), дипломированный зоотехник (тётя Лариса), повар-кухарка (бабка), чёрная кухарка (тётя Тамара), слесарь, лесоруб и косарь (отец). Умели столярничать, шить, вязать, копать, стирать, работать серпом и вилами. Бедствиям эвакуированных не сочувствовали: „Голодаю! А ты засади хотя бы сотки три-четыре картошкой да капустой, да морковью – вот сколько земли пустует! Я – педагог! Тоже педагог. Но сам чищу свой клозет“» [Чудаков 2012, с. 117 – 118].

Об агрономических новациях деда – Леонида Львовича – выходца из семьи священников – разговор особый: «Огород деда, агронома-докучаевца, знатока почв, давал урожаи неслыханные. Была система перегнойных куч, у каждой – столбик с датой заложения. В особенных сарайных убегах копились зола, гашёная известь, доломит и прочий землеудобрительный припас. Торф, привозимый с приречного болота, не просто рассыпали в огороде, но добавляли в коровью подстилку – тогда после перепревания в куче навоз получался высокого качества. При посадке картофеля во всякую лунку сыпали (моя обязанность) из трех разных ведер: древесную золу, перегной и болтушку из куриного помёта… Соседи смеялись над столь сложным и долгим способом посадки картошки, но осенью, когда Саввины на своем огороде из-под каждого куста сорта лорх или берлихинген накапывали не три-четыре картофелины, а полведра, и некоторые клубни тянули на полкило, смеяться перестали» [Там же, с. 118].

Хлеб пекли сами. Этим, почти ритуальным, действом, происходившим в русской печи, руководила бабка, Ольга Петровна, бывшая дворянка, выпускница Института благородных девиц. Пекли, но не сразу: «Мука должна была с неделю дозревать, чтобы залечились нарушенные внутриклеточные структуры и одновременно разложилась часть жиров с накоплением жирных кислот. Позже, в Москве, мама не уставала удивляться, почему батоны черствеют на второй день. Не может быть, чтобы специалисты не знали, что черствение связано с ретроградацией крахмала и что чем лучше хлеб пропечён, чем он пористей, чем больше в нем клейковины, тем медленнее он стареет. Наш хлеб был мягким неделю. Егорычев рассказывал, как булочник Филиппов проверял работу своих пекарей: постилал салфетку и садился на булку или калач. Если изделие потом принимало прежнюю форму, значит, хлеб хорош» [Там же, с. 126].

Трудолюбие у Саввиных—Стремоуховых соперничало с дотошностью. Особо отличался научным подходом ко всему глава семейства. Взять хотя бы этот случай: «Украли сохнувший в палисаднике дедов дождевик (считалось: чеченцы). Потеря ощутительная: деду приходилось проверять приборы на метеостанции в любую погоду. Дед достал папку с пожелтевшими вырезками из газет 90-х годов… Полдня дед перебирал ветхие вырезки и нашёл: чтобы сообщить ткани непромокаемость, нужно 1 фунт и 20 золотников квасцов распустить в 10 штофах воды и добавить уксуснокислую окись свинца. Квасцы дома имелись всегда, окись свинца маме ничего не стоило получить в лаборатории; пропитали чудодейственным составом старую крылатку, которую до этого дед не носил, чтобы не шокировать местную публику, но выхода не было; мама находила, что теперь он похож на Несчастливцева из спектакля Малого театра» [Там же, с. 126].

А теперь – к главной героине романа А. Сальникова, основной страстью которой тоже было сочинение стихов, только не заумных, даниило-хармских, а тех, которые бы вызывали эмоции на грани сильнейшего стресса: «Тогда Лена и выразила надежду, что она тоже литератор, потому что, пусть и странным образом, пусть и в малой форме, волнует людей так, что они готовы платить за стишки. Дмитрий как мог своим побитым лицом, выказал молчаливое недоумение. „Ну, их тоже приходится писать, тоже придумывать, чтобы пробирало“ – сказала она» [Сальников 2019, с. 197 – 198].

Ответ собеседника, екатеринбургского сочинителя фэнтези про космические миры, пострадавшего перед этим из-за распространения лениных дурмано-стишков, был как приговор басманного суда без заметных апелляционных перспектив: «„Так у литературы эстетическая задача, история какая-то. А у тебя пробирает, – сказал Дмитрий. – Если и относятся к литературе стишки, то разве что опосредованно. Часть приемов оттуда, не знаю. То, что их, вот, приходится действительно придумывать и записывать. Но на этом ведь всё. Это как, знаешь, или помнишь, в телевизоре советском был жанр каких-то художественных зарисовок, когда рекламы не было и всякой парашей паузы заполняли: природу, там, снимали, улицу. Или во время прогноза погоды пускали снятое в городах. Вот это стишки, извини. Это, повторюсь, разные жанры. Вот есть театр, есть кино, есть литература, есть стишки, которые не искусство вовсе, а просто умение копнуть в себе поглубже, так я понимаю, попытка понять и выразить словом то, как ощущает себя не разум, но психика, как она входящие сигналы принимает, как она себе представляет, что вокруг творится“» [Там же, с. 198]…

Постойте, это мы написали «без заметных апелляционных перспектив»? – извините – поторопились… Там, где недавний выпускник юракадемии будет полдня растерянно изучать обвинительное заключение, вальяжный адвокат с бабочкой «а-ля Добровинский», думается, вспомнит стоящие на полке любимые поэтические томики «Всемирной литературы» – и через два часа настучит на компактном «hp» апелляционную жалобу из двух частей… Ну, хотя бы такую.

Часть 1: «Здесь все начиналось исподволь, Лена будто восходила по стихотворению, но не успела зайти слишком далеко, в стишке упоминалась „оглобля в сугробе“, и Лене вдруг показалось, что вокруг этой торчащей оглобли начал вращаться весь мир: сначала неспешно, локально, а потом всё более ускоряясь и захватывая все больше места, так, что Лена даже ухватилась за край постели, чтобы не упасть, хотя и лежала на спине. На словах „И ослик в сбруе, один малорослей“ неостановимые слёзы восторга перед чем-то необъяснимым потекли у нее по вискам, и, казалось, с такой неестественной обильностью не могут они течь долго, слёзы вроде тех, что могут нахлынуть, если в фильме происходит что-то печальное, но вместе со строками: „Весь трепет затепленных свечек, все цепи, // Всё великолепье цветной мишуры… // Всё злей и свирепей дул ветер из степи… // Все яблоки, все золотые шары“ {из стихотворения Б. Пастернака „Рождественская звезда“} … Лена оказалась будто перед огромной, гладкой каменной стеной, которой не было конца ни справа, ни слева, ни сверху. Она почувствовала то, что, наверно, по мысли Кубрика, чувствовали обезьяны перед обелиском в „Космической Одиссее“» [Сальников 2019, с. 82 – 83].