Остров Ржевский

А выбора никакого и не было: всего пара свежих рубашек висела в моем шкафу и лишь одни приличные брюки. Кое-как почистил скромный серый пиджак, пропахший сигаретным дымом, оделся, весь вспотел от усилий.

Мне подумалось, что и жених, должно быть, собирался с меньшим тщанием. От мысли этой так стало противно – унижение, которое я предвкушал, уже запачкало меня ушатом подогретого дерьма, и оно медленно, вязко струилось вниз по моей спине и плечам, по моей шее за ворот рубашки… Из глаз снова покатились слезы.

Пора было идти, если я еще хотел успеть до начала, но успокоиться никак не удавалось, и оттого, что времени на истерику уже не было, я паниковал, потел и всхлипывал только сильнее.

«Надо решать», – убедил я себя наконец, выскочил из квартиры и побежал. Слезы так и текли по моим щекам, и таксист удивленно косился на меня всю дорогу до загса.

Повезло им с погодой – почти весенний, майский денек посреди ноября. Разве что трава бессильно-желтого, чахоточного цвета да деревья худы без листвы, но грело как в мае, небо было безоблачно. В саду, примыкавшем к зданию загса, как всегда по субботам, крутились группки нарядно одетых мужчин и женщин. Ленты, шарики, рассыпанный по ступенькам рис… Я миновал двух совсем чужих невест при полном сопровождении, пока не нашел свою-чужую.

Сначала у распахнутых дверей парадного входа мне встретились ее подружки, девчонки-модели, с которыми вместе Анна снималась в рекламе, ходила по кастингам.

«Расстегните блузку еще немного, милочка, взгляд более горячий, добавьте секса. Пусть правая грудь будет слегка видна. Так-так… Следующая!»

Неблагодарное занятие – манекенничать, и Аня уставала сильно, задерживалась допоздна, а когда не было предложений, ходила злая, но все же это было лучше, чем, как прежде, задолго до нашего знакомства, когда ее, официантку в кафе, любой мог облапать и «клиент всегда прав». Интересно, позволит ли Богомолов ей работать так и дальше?

Подружки невесты, одетые в одинаковые голубые платья и меховые накидки, перешептывались и хохотали, муж одной из них – как-то раз мы вчетвером ужинали в ресторане – заметил меня и мигом посерьезнел. Стараясь сохранять лицо, он едва заметно кивнул мне и застыл, не решаясь посвятить кого-то в тайну моего присутствия, пока я не отвел от него взгляда.

Толпа справа схлынула, когда их маскарад с Мендельсоном и криками «Горько!» на кинокамеру завершился, на ступеньках перед входом остались лишь гости «моей» свадьбы. Тут, в окружении нескольких немолодых пар – чьи-то родственники, наверное, – я увидел застенчиво жмущуюся к колонне маму Андрея.

Сомнений в том, что это она, не было ни малейших – их сходство поражало. Те же маленькие темные глазки, стянутые к центру, выдающийся вперед подбородок, то ли с обидой, то ли с презрением к собеседнику. Скромно, но празднично одетая, русые в седину волосы подколоты на затылке, пальцы подрагивают нервно на прижатой к груди сумочке. Она напоминала испуганного олененка, никто не заговаривал с ней, как будто не было среди всей этой толпы ни одного знакомого человека, а она, очевидно, слишком робка была для того, чтобы завязать с незнакомцами беседу. Сердце мое дрогнуло, умиленное, и вместо поисков Анны я двинулся к маме жениха.

Встал, вроде невзначай, рядом и заговорил:

– Всегда чувствую себя инопланетянином, если никого не знаю на празднике. А вы?

Она вздрогнула и обернулась ко мне. Черные глазки расширились, на губах пролегла, крася щеки, сдержанная улыбка.

– Григорий, – представился я и протянул руку.

Она кивнула, нечеловеческим, казалось, усилием оторвала свою ручку от сумки и подала мне навстречу.

Рукопожатие наше длилось полсекунды.

– Лариса. Я мама…

– Вы мама Андрея. Я догадался, вы с ним очень похожи, – и тут меня одолел приступ истерического смеха, вся нервозность вылилась в нем, но я постарался тут же успокоиться, чтобы не напугать собеседницу.

– Извините. Просто это забавно. Мою мать тоже зовут Лариса.

– О, – отозвалась она вежливо, но настороженно.

Похоже, я все-таки произвел на нее впечатление слегка невменяемого.

– В общем-то, она и не мать мне.

– О, – снова изрекла мама Андрея.

– Она меня усыновила, когда моя настоящая мать бросилась под колеса машины, спасая ее, и погибла.

– Боже! – воскликнула Лариса. Теперь она с живым участием слушала меня. Как я и говорил, в светской беседе главное – правильно выбрать тему.

Но между тем себя заткнуть я уже не мог – нервы заставляли нести весь вздор, что приходил в голову:

– Она бы, не подумайте, не бросилась, если бы не увидела огромный Ларисин живот – та ждала ребенка, срок был приличный уже. Ну и еще она так осмелела, потому что выпила. Как обычно. Она была алкоголичкой, моя мать.

Между нами царила настоящая праздничная атмосфера – разговор способствовал. Мама Андрея развернулась ко мне, вся внимание, прижала указательный и средний пальцы к губам, скривленным в изумлении и печали. Она почувствовала, что настало время что-то сказать.

– А сколько…

– Мне было десять лет. Скажете, уже довольно взрослый? Но я был немного отсталым в развитии, так что можно считать, что мне было меньше. Я даже не понял, что произошло, когда явились за мной и забрали в интернат. Все повторяли: «Твоя мама уже не вернется, твоей мамы больше нет». А я никак не мог понять, о чем это они, почему не вернется, как ее может не быть… Знаете, что самое смешное?

Я снова принялся хохотать, чувствуя, что еще немного, и зарыдаю – так это было близко. Слушательница моя округлила до максимума возможного глаза, в которых любопытство и ужас непрестанно сменяли друг друга.

– Самое смешное, что моя настоящая мать только зря старалась, потому что Лариса все равно потеряла ребенка. У нее каждый раз случался выкидыш, шесть раз подряд, и в этот раз случился тоже. А потом Лариса узнала, что остался я у моей настоящей матери, и решила: «Если Бог не дает мне детей, возьму-ка этого мальчика, будет мне вроде сына, и, даст бог, смогу его полюбить». Но не дал ей бог, не дал. Не смогла. Не вышло, какая досада!

Я немного повысил голос, увлекшись, и кто-то из близко стоявших даже оглянулся на нас.

«Все, Гриша, пора прекратить вести себя как сумасшедший, ты уже до полупаралича довел бедную женщину, а ведь у нее и так муж – паралитик».

– Вы друг Андрюши? – спросила она, да как-то по-доброму, с этим нежным «Андрюша», что истерика моя в тот же миг прошла.

Я даже чертыхнулся от удивления, за что поспешил извиниться. Не хотелось обманывать новую знакомую, но сознаться, кто я такой, было бы еще преступнее. Поэтому я лишь согласно кивнул и попытался перевести разговор на другие темы. Как, например, она себя чувствует на предмет женитьбы сына, довольна ли его выбором?

Лариса Богомолова улыбнулась тепло и мягко, и вся тяжесть ее массивного подбородка вдруг куда-то исчезла:

– Андрюша у нас давно уже сам все решает, мы ему не советчики. Вот когда папа его был здоров – может быть, вы знаете, что у нас… Знаете?.. – Я кивал и моргал понимающе. – Так вот, когда папа был здоров, он еще прислушивался к его мнению. А сейчас что ж. Да и вырос он уже.

Она помолчала, но я слышал, что хотела продолжить, а потому терпеливо ждал. Наконец Лариса решилась:

– А вы хорошо знаете Андрюшину невесту?

Тот же вопрос собирался задать и я, но выходило, что мне предстоит быть адвокатом Анны. Все веселее и веселее.

– Не сказать, чтобы уж очень хорошо, но знаком с ней, да.

– И как она вам? Как вы считаете, как Андрюшин друг, правильно, что они женятся? Нравится вам эта девушка?

Крупные искры запрыгали в моих глазах. Правильно ли, что они женятся? Нет, милая мама Андрея.

Но я не тот человек, кому стоило задавать подобные вопросы, поэтому, поразмыслив, ответил лишь на один из них, в котором не лукавил:

– Да, Анна мне нравится. Она замечательная – сомневаюсь, что можно найти лучше.

Лариса обрадовалась до слез в уголках глаз, пришлось даже «угостить» ее носовым платком.

«Вот же, – думал, – Григорий Ржевский – истина в последней инстанции. Чего она мне так поверила?»

Вытерла глаза, скоромно украшенные голубыми тенями, протянула платок обратно:

– Спасибо вам.

– Да не стоит, пустяки, – ободряюще улыбнулся я.

– Нет, не за это. Спасибо вам, что поговорили со мной. Я ведь здесь никого не знаю, а Андрей так занят, что не успевает даже подойти, вот и… Я необщительная, мы с папой его живем за городом, на даче – там и слова сказать не с кем большую часть года, вот и отвыкла, наверное.

– Совсем не отвыкли, – запротестовал притворно я. – У вас отлично получается!

– Это потому, что вы вежливый молодой человек, спасаете старуху. Что бы я тут одна делала! – продолжала благодарить она.

– Не наговаривайте на себя, вы очаровательная молодая мама жениха, и я отказываюсь спорить на эту тему, – я галантно препирался.

Вот чего не хватало ей все годы, наполненные изнурительным трудом сиделки собственного мужа – человеческого тепла. Простых ласковых слов, хоть от незнакомца, пусть и случайно сказанных. В ее преобразившихся, посветлевших глазах я, как в раскрытой книге, прочел пустоту восьми прошедших лет, болезненную эрозию, брешь, залатать которую могло бы одно доброе слово, увы, никем никогда не сказанное. Но рядом со мной она светилась жизнью и действительно казалась гораздо моложе своих пятидесяти.

«Да что эти годы вообще значат?» – думал я. Пройдет еще немало времени, прежде чем мне откроется, что вопрос мой был не праздным.

– А вот и Андрюша! – вдруг вскричала Лариса Богомолова, и я обернулся.

Ее сын, окруженный толпой гостей чуть поодаль от нас, нервно переминался с ноги на ногу и поглядывал на парадный вход. Одет он был как типичный жених, опрятно и нелепо, напряженно улыбался репликам друзей и то и дело проверял время на экране телефона. Меня Андрей еще не заметил, мать свою – и подавно. Его ожидание сосредоточилось на дверях, из которых, я понимал теперь, должна появиться невеста.

– Вы извините меня? – учтиво кивнул я Ларисе и двинулся, прикрывая лицо ладонью, к задней, «развóдной» двери здания загса.

Внутри гремела торжественная музыка – заканчивалась церемония еще одной пары. Многочисленные их гости повалили из зала в широкий коридор, и я растворился в толпе, тут же получил бокал шампанского в руки, выпил за здоровье молодых, расцеловался с плачущей свидетельницей и вальсом, вальсом выскользнул в закоулок, в сторону уборной. Если Анна в здании, она должна быть где-то здесь.

Я схватился за ручку двери дамского туалета и застыл, прислушался. За стенкой звучал девичий смех. Я узнал голос. Она.

Дверь распахнулась, меня потянуло вслед за ней, и перед моими глазами возникла высокая тучная брюнетка в голубом – одна из подружек невесты, не модель. За ее мощной спиной я тщетно силился разглядеть больше, чем длинный подол белоснежного платья.

– Ой! – пискнула брюнетка. – Это ведь женский!

– Ой, – ответил я, – а я знаю.

Оттеснил ее, выпихнул прочь, закрыл за собой изнутри.

Внутри оказалось довольно тесно – сиденье унитаза, умывальник, зеркало слева, пара квадратных метров пространства. Здесь, на этих самых двух метрах, стояли мы с чужой невестой: я у двери, она у зеркала. Я, бледный от волнения и страха, она, дочерна загорелая, румяная, темноглазая. Прикусила губу, глядя на меня молча. Так, словно и не удивилась вовсе. Словно ждала, что явлюсь.

– Привет, – глупо, но я не нашел, чем еще начать. – Какая ты красивая…

Она кивнула, каштановые волны, закрученные спиралью, слегка пошевелились.

– Значит, ты и правда выходишь замуж, – хрипловато, сглатывая последнюю влагу на онемевшем нёбе, сказал я.

За дверью скреблась и скулила подружка невесты.

– Люда, я сейчас приду! – крикнула Анна. – Все в порядке! Дай мне две минуты!

Вернулась взглядом ко мне, вопросительно вздернула бровь.

– Дай мне две минуты, – попросил я.

– Две минуты. Хорошо, Гриша.

Но я бы мог сделать что-то в подаренные две минуты – и что, однако же, мог сделать я, чтобы изменить течение этой реки? Какие слова, интересно, способны помочь, если глаза говорят слишком многое, но не получают ответа? Такой прелестной и почти целомудренной я еще не видел Аню, но одновременно она как будто повзрослела на несколько лет, стала настоящей роковой женщиной, знающей четко свои «да» и «нет». Смотрела на меня откровенно и внимательно, без страха поколебаться. Какие из моих слов могли бы сломить уверенность в ее глазах?

– Ты его любишь? – все, что пришло мне на ум. Растерянный, я незаметно оперся о стену, боясь пошатнуться от нервной дрожи.

Анна кивнула опять.

– А как же я?

Как патетичен был мой вопрос, но она не замедлила ответить:

– Гриша, я выхожу замуж. Если ты сейчас устроишь сцену при Андрее, я тебя никогда не прощу. Ты должен принять мое решение; я желаю тебе удачи, но не порти мой день, пожалуйста.

– Ты уже ничего ко мне не чувствуешь?

Она провела языком по губам, сощурилась и вздохнула:

– Я выхожу замуж.

– Ты не отвечала на мои звонки. На мои сообщения.

– Гриша, я выхожу замуж.

– Не ответила ни разу! Я звонил тебе сотни раз. Почему?

– Я выхожу замуж, – голос ее оставался невозмутим.

– Я люблю тебя.

И мы оба смолкли. Две минуты давно прошли, я нервничал, понимая, что еще немного, и придут искать невесту, но ведь мне очень нужно было ей что-то сказать… Только вот что? Это самое «я люблю тебя», мой главный козырь, брошенный на стол в жалкой попытке отыграть последнюю монету, поставленную на кон.

– Я тебя люблю, – и в углах моих раскосых глаз сморщилась кожа в складки, увлажнилась, как рыхлая почва после дождя. Слова ничего не значат, но я никогда еще не верил так в сказанное, как в те секунды. И крайний мой аргумент, перекрывавший все по силе искренности, – я видел и сам, – недостаточно был хорош, ловок, чтобы что-то изменить. Наверное, стоило пуститься в многословные уговоры, обещания счастливой жизни, рассказать, как ярко засияет мир, когда она вернется ко мне, но я не чувствовал в себе сил изображать уверенность в своих силах. Я до смерти напуган был тем, как мы стояли друг напротив друга, совсем чужие, и она лишь ждала, когда мне надоест говорить глупости.

– Гриша, я выхожу замуж. Все уже не имеет никакого значения. Меня ждут, мне пора.

Проплыла мимо, хлестнула облачком духов. Лилии, сладость возбужденного дыхания… Я хотел схватить ее, удержать, коснуться плеча ладонью, но это было бы неуместно, да и ни к чему бы не привело. Поэтому я отступил в сторону, дал ей пройти, а сам остался в туалете, даже не представляя, что же теперь.

Шли минуты, которых не замечал я, лишь холодело в предчувствии беды сердце, и вот послышался новый раскат свадебной мелодии – их очередь наконец наступила.

Повинуясь желанию растерзать окончательно свою душу, я выбрался незряче в коридор, пошел на усиленный микрофоном голос представительницы загса, встал за толпой гостей, в третьем ряду, и оттуда наблюдал, как освещенные дополнительной софитовой лампой, во вспышках камер, стоят Богомолов и Анна, стоят, касаясь плечами друг друга, шлейф платья путается в его ногах, и с лицами серьезными и важными внимают торжественной речи дамы с папкой в руках.

О том, как им придется беречь друг друга, лелеять, в богатстве и бедности, терпеть его смурной характер по утрам, ее истерики из-за сломанного ногтя, плохого самочувствия и бог знает чего еще, делить горечь будущих утрат, стараться хранить верность друг другу (опционно) и так дальше и дальше…

Ячейка общества, новая ячейка…

«Согласны ли вы, жених?» – «Согласен».

«Согласны ли вы, невеста?»

Как просто, как искренне она сказала «да», повернула к нему голову и улыбнулась, ямочки щек взметнулись вверх. Ее глаза сузились, счастливые, блеснули глянцевой пленкой слез. Богомолов оставался серьезен до конца, когда они обменялись кольцами, поцеловались, и струнный квартет заиграл что-то из классики, приглашая гостей поздравить молодых.

Все вокруг меня рыдали. Не скрою, красивее пары и я не видел давно, и в том моменте, когда шестерни двух судеб сцепляются в еще не вполне ясный механизм, есть и было, безусловно, что-то волнующее, и все же мои глаза оставались сухими и даже щипали от сухости, покрасневшие веки припухли. Лишь когда я покинул толпу, сел на скамейку в коридоре и закрыл лицо руками, хлынул поток из моих глаз, горло захрипело рокотом подавленного рыдания. Все кончено, я видел, как они стали мужем и женой. Для меня все кончено – никаких больше глупых надежд возвратить Анну.

Не помню, как я вернулся домой. Кровь скакала в сосудах, бурля, бросалась в виски, заволакивала обзор, свинец в ногах и спине сковывал шаг. Паршивее всего было вдыхать с каждым движением тела теплый осенний воздух, пахнувший радостью, обновлением и жизнью. И я, труп, по ошибке не положенный в могилу, должен притворяться таким же живым и радостным. Дьявол, не желаю!

Откупорил еще одну бутылку, отхлебнул из горла, разделся, лег в постель. Вот так, лежать голым, в одиночестве, часами, днями, пока волдыри пролежней не заполнят каждый сантиметр мерзкого тощего тела, сдохнуть от голода, жажды, сгнить заживо. Самой жуткой, невообразимой смертью умереть…

Я бы даже записки не оставил – зачем? Не нужно мне одолжений со скорбью и запоздалым: «Что же я наделала!» Где ты, когда так нужна мне, прямо сейчас нужна, Аня?!

Думал: «Кретин, почему ты ничего не сделал, чтобы помешать ей выйти за другого? Ведь у тебя было время, и вы – совсем одни, она слушала тебя, и никто из вас не забыл – как можно! – те мгновения ваших ночей, когда, казалось, умрешь от удовольствия обладать ею, когда ты прижимался губами к ее груди, разглаживал языком затвердевшие морщинки соска, двумя пальцами проникал в нее, так глубоко, как мог, слушая, как замирает и бьется она в блаженстве, потом клал эти пальцы ей на губы, и она принимала их во всю длину, лизала и посасывала, готовая принять вот так все, что ты ей предложишь…

И ты молчал, дурак, ты не сказал ей ничего, кроме «я люблю тебя»! Что значит это «я люблю тебя»? Просто банальная фраза – думаешь, он не говорит ей такого? По три раза на дню! Этим не удержать Анну, этим не соблазнить, не вернуть ее. Ты должен был напомнить ей, как неистово содрогались ваши тела, влага изливалась из вас сверх меры, в ушах звучал белый шум, слюна стекала из открытого рта, неутоленного поцелуем… Как ты любил ее здесь, в своей жаркой постели, на полу, прижимая спиной к раскаленному радиатору, к кафелю под струями горячей воды в душе. Вы были один кипящий котел страстных ласк, пламенеющий шар; зачем ты не подобрал угли, не дал им загореться снова? Она бы сдалась, она бы вернулась к тебе, ей ни с кем не могло быть так хорошо, как было вам вместе…

Но ты, жалкий трус, не сказал ничего, отделался простым «я люблю тебя», как будто ему была цена в ту минуту. А теперь лежи тут, униженный, оставленный, растоптанный обрубок мужчины, не сумевший отвоевать свое. Лежи, жалей себя, разглядывай с тоской свои останки, пока твою женщину будет иметь другой. Навсегда, по праву: ее муж. Ее муж. Его жена».

10

Тяжба между Груздевым и Молодским длилась уже четыре месяца, и я по-прежнему не сомневался, что на этот раз выиграю у Дугина. К счастью, и беглого взгляда на материалы дела было достаточно, чтобы убедиться – шансов вырвать победу у Михаила нет. Заглядывать глубже я не торопился: юрист во мне ежедневно проигрывал несчастному мужчине, не желавшему делать ничего, кроме как предаваться воспоминаниям и философии пессимизма.

Дважды за прошедшее со свадьбы Богомоловых время я столкнулся с Анной. Первый раз – тележками в супермаркете спустя месяц после церемонии.

– Как поживаешь? – спросил я, улыбаясь через силу и дыша глубоко, словно на уроке йоги.

Анна была любезна и не спешила сбежать, поэтому я позвал ее пообедать, и она согласилась. Нагрузив автомобили покупками, мы отправились в уютное кафе сразу за углом моего дома.

Все как прежде, рассказывала Анна. Работы немного, последние съемки закончились еще до ее замужества, но теперь она подумывает о том, чтобы завершить карьеру, и Андрей поддерживает эту идею.

Говоря о муже, Анна заулыбалась, и я спросил себя, зачем пригласил ее сюда, если знал, что от всех этих разговоров будет больно.

– Неужели станешь домохозяйкой?

Капля апельсинового сока застыла на ее полной нижней губе. Анна откинула челку к виску:

– А вдруг стану?

– Не верю, – я наигранно засмеялся.

Густо обведенные сиреневым, глаза Анны искрились беззаботной радостью встречи со старым знакомым, в ней не было – в таком милом женском кокетстве, с которым она предлагала мне закурить, хотя я поначалу убеждал ее, что бросил, – ни намека на сожаление о прошлом и настоящем своем.

Я рассказал о работе, хотя смолчал о том, что почти не уделяю ей должного внимания с тех пор, как мы с Аней расстались. На вопрос об успехах в личной жизни, тушуясь, ответил, что свободен, и тем не менее бывают иногда встречи, но ничего серьезного. Внимательно следил за реакцией: промелькнула секунда, когда я готов был себе поклясться, что ее задело известие о «встречах». Впрочем, это могло быть игрой моего воображения, и я решительно настоял позже, наедине с собой, что не стану питать надежды, будто она все еще что-то чувствует.

Наш ни к чему не обязывающий ланч на двоих так и остался бы всего лишь ланчем, если бы днем позже я не поделился этой историей с Дугиным, поскольку ощущал острую необходимость получить чей-то совет. Изложил все в подробностях: заказанные в кафе блюда, вплоть до размеров порций и стоимости, каждый жест, интонацию, наклон головы Анны, каждую ее реплику, ответ на каждую мою фразу.

Дугин слушал с азартом напавшего на верный след сыщика, затем, когда я замолчал, выдохшийся от усилий припомнить все в точности, он откинулся на спинку дивана – снова ужинали дома у Михаила – и резюмировал:

– Будь я проклят, если у этой девки, прости, если у этой Анны не осталось чувств к тебе!

Я нервно сцепил пальцы и уставился на Дугина. Маленькие хитрые глазки Михаила не мигая смотрели в ответ. Он довольно причмокнул, раскуривая сигарету смеющимися губами, и добавил:

– Это, конечно, только мое мнение. Личное, так сказать. А ты уж решай сам.

Мне показалось, комната вот-вот закружится, от волнения я перестал дышать и закрыл глаза.

– Не знаю, – наконец произнес осторожно, – не самообман ли это? Я так хотел, чтобы что-то осталось, и, возможно, выдаю желаемое за действительное. Вполне вероятно, что я преподнес тебе события…

– Послушай, сынок, – перебил Дугин и застучал нетерпеливо ногтями по спинке дивана. – Если бы твой рассказ был преувеличен, хотя бы частично вымышлен, я заметил бы это сразу. То, что ты рассказываешь, лишь подтверждает мои догадки.

– Какие догадки?

– Видишь ли, я общаюсь с Богомоловым…

Это я, конечно, знал, хотя и не мог найти объяснения странному их приятельству.

– …и изредка он делится деталью-другой из новой семейной жизни. Как я успел заметить, в отношениях голубков назревает конфликт, связанный с тем, что кто-то из них никак не может оставить в покое прошлое. Понимаешь, о чем я?

Я задумчиво провел вспотевшими ладонями по коленкам.

– Ты, правда, считаешь, что это может быть из-за меня, Миша? – поднял на приятеля взгляд.

– Уверен! – Дугин всплеснул руками как-то уж совсем театрально.

Мои глаза закрыло пеленой.

– Мне казалось, это конец. Она замужем…

– Ну и что, замужем. Подумаешь! Не слышал о такой штуке, как развод?

– Ох, Миша, – сквозь зубы процедил я. – Ты сейчас как будто достаешь труп из могилы и пытаешься открыть ему глаза.

– Дело твое, малец, – пожал плечами Дугин. – Я всего лишь выразил мнение.

И его «мнение» не давало мне покоя всю ночь. С бока на бок ворочался я, размышляя, возможно ли, чтобы Михаил оказался хоть на долю процента прав, чтобы хотя бы отголоски былого чувства не затихли в сердце Ани. С самой свадьбы я старался примириться с мыслью, что эта женщина для меня потеряна, и вот теперь, с новой вспышкой надежды – а что с ней, собственно, должен был я делать? Как сводило с ума ощущение шаткости – где же найти опору, четкий факт, ласковый взгляд, не подлежащий сомнению? Одно я знал: если воистину есть этот шанс, как бы ничтожен он ни был, я уцеплюсь за него.

Вот почему вскоре после нашей первой встречи с Анной состоялась вторая, на сей раз неслучайная. Я три дня подряд парковал машину чуть поодаль от ее дома и проводил часы в ожидании. На третий день она подъехала, вынула из багажника несколько сложенных одна в другую коробок и направилась в свою квартиру. Выждав десять минут, я поднялся следом.

Позвонил в дверь и напряженно прислушался. Четкого плана действий у меня и сегодня не было, поэтому, когда она открыла дверь и удивленно выдохнула мое имя, я произнес растерянно:

– Как дела, Анечка?

Впустила меня, но тут же засыпала вопросами: как я узнал, что она здесь, что вообще здесь делаю? Руки ее были в пыли, колени тоже. Она объяснила, отряхиваясь, что собирает кое-какие свои вещи – часть их все еще хранилась в ее квартирке, пока они с Андреем не определились с покупкой более просторного жилья.

– Так что ты здесь делаешь, Гриша?

Душный воздух комнаты раздражал горло. Я покашлял, подошел к окну, раскрыл его нараспашку, развернулся к Анне, продолжавшей с интересом наблюдать за мной. Она повела носом, вдыхая свежесть из раскрытого окна, встала рядом, едва касаясь моей ноги бедром.

Я весь мгновенно напрягся. Коснись она меня еще раз, и вулкан извергся бы немедля. Кажется, она улыбалась даже, наблюдая за тем, как я сдерживаю себя.

– Сережка твоя нашлась, – сдавленно ответил я и достал из кармана цепочку переплетенных колец. – Помню, ты так расстроилась ее пропаже. Решил вернуть.

Я пожимал плечами, словно это обычное дело, но напряженность моя никого не могла обмануть.

Анна с хитрой улыбочкой потянулась ко мне, мазнула пальцами по ладони, сняла с нее сережку.

– Спасибо. Ты очень мил.

Мы продолжали стоять рядом, глядя друг другу в глаза, и я позволил себе оторвать руку от подоконника, положить ей на щеку – она не дернулась, лишь закрыла глаза, мгновение, казавшееся часами, подрагивали ресницы. Я погладил щеку, повел ладонью по подбородку, к шее.

– Стой, – как заклинатель змее, осторожно сказала она. – Гриша, остановись.

Но продолжала стоять, слегка выгнув спину призывно. И вместо того чтобы послушаться слов ее, я прижал свободной рукой Анну к себе за поясницу, закрыл глаза и уткнулся губами в ее губы. Сочность помады мгновенно растаяла, она издала стон, открыв дорогу моему языку, и замерла.

Оторопь эта, питаемая страстными ласками, продолжалась не дольше минуты – Анна вдруг отшатнулась, поправила блузку на груди, вытерла досуха губы:

– Скотина.

– Мне не показалось, что ты против, – возразил я.

– Я, между прочим, замужем, – уточнила Анна.

– И это ошибка, – произнес я с уверенностью.

Анна обвела взглядом комнату, снова повернулась ко мне с рассерженным видом.

– Только попытайся навредить моему браку. Только попробуй.

Подошла к входной двери, намеренно громко ступая, распахнула ее и прокричала:

– Убирайся вон!

– Я ведь знаю, что у вас не все в порядке, – не двигаясь с места, сказал я.

– Не твое дело. Убирайся!

– Послушай, Аня…

– Вон, Ржевский, оставь меня в покое. Вон отсюда!

Она схватила с полки в прихожей туфлю и запустила в меня, шпилька угодила мне в плечо, болезненно отрезвила. В глазах Анны полыхал огонь настоящего негодования. Я не посмел продолжить.

Вылетел из квартиры, из дома и, как пьяный, пошел бесцельно к центру города. Вспомнил уже в другом квартале, что машина моя осталась у Аниного подъезда, но назад возвращаться не стал – подъехал в офис на такси и лишь вечером, на обратном пути, забрал автомобиль. Свет в окнах ее квартиры уже не горел.

Об этой неудачной попытке Дугин узнал только через два дня, хотя теперь мы встречались в суде ежедневно – в тяжбе Груздева – Молодского появились новые факты, и Михаил безуспешно пытался применить их на пользу своему клиенту, заявляя и дозаявляя к материалам дела дополнительные. Я еле успевал читать этот ворох бумаг, бессмысленных и лишь затягивавших рассмотрение дела, но, видимо, только так Дугин мог откладывать свое неизбежное поражение. Было очевидно, что он тщетно силился отыскать выход, подсовывая суду третьесортные свидетельства, прекрасно зная, что рассмотрение их лишь отсрочивает момент, когда победа впервые, да еще в таком крупном споре, останется за мной.

Так вот, Дугина я посвятил в подробности неудачного свидания с Анной лишь через два дня – поначалу и вовсе хотел промолчать, догадывался, что он будет надо мной смеяться. Но не выдержал, и против моих ожиданий Михаил отреагировал на рассказ вполне по-человечески.

– Не раскисай, дружище, – похлопал он меня по плечу и улыбнулся сочувственно. – Разве поймешь этих женщин? Сегодня она тебе вешается на шею, завтра выгоняет из квартиры. И все-таки, заметь, Анна тебя оттолкнула не сразу, как ты полез ее лапать.

То-то и оно. Сколько же времени я об этом думал, перестал вообще думать о чем-либо еще. Порой садишься с подшивкой судебных актов – нужно отработать и сдать ее в архив сегодня же, сидишь над ней, подперев голову руками, час, второй, третий. И все три часа ни секунды мысли твои не направлены на бумаги, ни секунды не отрываются от нее, от попыток понять ее поступки, угадать ее чувства, мысли. Встаешь из-за стола, взмыленный, готовый расплакаться от усталости, но ты ведь ничего еще толком не сделал сегодня! А сил уже нет, ты истратил их на то, чтобы перестать думать о ней, – и безрезультатно. Спускаешься на первый этаж, просишь ассистента заняться подшивкой, наутро интересуешься с видом занятого босса, все ли готово. Получаешь утвердительный ответ и веришь, потому что на самом деле тебе плевать на это. Сегодня ты опять проведешь весь день в мыслях об Анне.

И сколько бы времени я о ней ни думал, по-прежнему оставался полон сомнений. Мне бы давно следовало сказать себе, что замужество Ани – та самая черта, за которой кончаются надежды. Но глупое сердце в каждом моменте прошлого искало и умудрялось находить пусть слабые, но следы былой страсти, утраченных чувств, и если не обманывалось оно, то следы эти предполагали, что не все еще в прошлом, сулили мне призрачную надежду, а я, уязвленный, изжаленный ревностью и ядом утраты, готов был довериться призракам надежд. Не раз и не дважды спрашивал себя, не плод ли моих фантазий эти знаки, что не все потеряно. И наверняка уверился бы, что обманываю сам себя, но, к счастью, рядом был Дугин, и если он видел то же, что и я, на основании одних фактов рассудочно приходил к тем же выводам, что и я, то ошибки здесь определенно быть не могло – в нашей с Аней истории еще не поставлена точка. И я позволял себе думать о ней, раз это было так.