Читать книгу: «Окаянные гастроли», страница 3

Глава 4

– Фу! Это еще что? – фыркнула Шурочка.

Отец только что вернулся домой, через час после Шурочки. Было уже совсем поздно. Не раздеваясь, он извлек из модной кожаной сумки что-то странное, похожее на медузу. Поднес вещь к светильнику и стал мять ее, играя с блеклыми тенями, которые она отбрасывала на стену.

Статский советник Николай Васильевич Алексеев во всякое время суток и любую погоду выглядел безукоризненно, несмотря на вдовство. Но Шурочка сразу заметила, что отец не просто устал. Его лихорадило – глаза блестели, он поминутно прикладывал к натертому носу насквозь уже влажный шелковый платок. Впрочем, советовать померить температуру, сказаться больным и не бывать пару дней в присутствии, полежать дома – было не только лишено смысла, но и опасно. Николай Васильевич часто пренебрегал недомоганиями. Ненавидел, когда ему о них напоминали. Никогда не соглашался поберечь себя. Он переставал ходить в свое любимое министерство, только если лежал уже в бреду с температурой 40. Но такое случилось лишь однажды.

Шурочка решила не ссориться и сделала вид, что не заметила отцовского состояния. Зато пока она рассматривала принесенную им полупрозрачную штуку, Николай Васильевич с подозрением изучал ее саму. Не просто изучал – принюхивался. Длинные вислые усы слегка шевелились как щупальца. Должно быть, ее одежда пропахла табаком на вечере у Григория Павловича – она совсем забыла переодеться. Шурочка решила: если папа что-нибудь спросит, тогда и она скажет по поводу его заложенного носа. Свалит все на то, что он чувствует запахи искаженно.

Но Николай Васильевич не поинтересовался, как ее дела и чем воняет. Он полностью увлекся тем, что принес с работы.

– Новейшее изобретение! Французы сейчас запускают в массовое производство. Можешь потрогать, но предельно осторожно. Этот экземпляр у нас один на все министерство, – сказал он.

Шурочка аккуратно взяла странную штуку. Та оказалась совсем не противной – даже не холодной. Почти невесомой.

– Сушеная медуза?

Отец расхохотался. У них с дочерью никогда не клеились задушевные разговоры, но о последних технологиях они могли говорить часами. Это было их тайным убежищем в мире одиночества, сносной заменой настоящей близости.

– Разверни, посмотри. Материал называется целлофан. Очень прочный и водонепроницаемый! Хоть компот туда налей – не протечет. Когда у нас установится повсеместное его использование, мусора станет заметно меньше! Природа нам только спасибо скажет.

Шурочка красовалась перед зеркалом с целлофаном – будто примеряла новую сумочку. Николай Васильевич подергивал себя вниз за усы – он всегда так делал, если получилось произвести достойный эффект.

– Я пригласил на обед его превосходительство с сыном. Мне с ним нужно без лишних глаз поболтать об этом целлофане. А ты пока Димитрия развлечешь игрой на фортепиано, пением. Это в субботу.

– Не хочу я петь сыну твоего Амусова, он такой зануда.

– Шурочка, ну а кто будет ему петь? Я? Ты же понимаешь, что тайный советник не просто так ходит обедать к статскому. Нам повезло, что его сыну нравится слушать твое пение. Спасибо женской гимназии – хоть этому научили. Надо пользоваться. И потом Димитрий Амусов из хорошей семьи, старинного дворянского рода, а нам с тобой давно пора замуж. – Николай Васильевич начал раздражаться.

– Папа, но я пока не хочу замуж. Что я должна сделать, чтобы ты увидел во мне нечто большее, чем приманку для твоих Амусовых? Может, подняться на сцену, освещенная прожекторами?

– Ты предпочитаешь не держать в памяти, кто тебя кормит, одевает, обучает, в чьей квартире ты живешь. Но я несу за тебя ответственность! Мое дело – до пенсии успеть передать тебя на попечение такому же умному, как я, но более молодому мужчине.

– Артистки тоже зарабатывают, и весьма неплохо!

– Если думаешь, что можно прокормиться цыганщиной, значит, мозгов тебе в гимназии ну просто не вложили. Беспутное житье, нищета в деньгах, платье и обуви – вот что такое твой балаган! Мужчины себе всех актрис разбирают и пользуются ими как позорищными женщинами. С такой репутацией замуж ты вообще никогда не выйдешь и меня на все министерство ославишь. Шурочка, в актрисы идут мещане или хуже того, но ты-то дворянка моими стараниями! Я всю жизнь положил, чтобы из нищеты вылезти, а ты нас обратно тянешь? Тьфу, как надоело объяснять очевидные вещи. Когда ты беден, мир о тебе не заботится. Ясно? Все! Запру тебя дома, раз такая дура!

Шурочка хотела стукнуть отца целлофановым пакетом, но тот словно зацепился за воздух.

– Я тебе не вещь. Ничего ты для меня не сделал. Все для себя и только. Ненавижу! – закричала она, а потом для верности еще и завизжала, что было сил.

Отец закрыл уши ладонями и сложился пополам, будто у него заболел живот. Лопнули бы у папаши тогда его вонючие барабанные перепонки – и поделом ему! Не стала бы жалеть. Шурочка кинулась в свою комнату, побросала в новомодный целлофан, который так нужен ему был на выходных, самое необходимое – нижнее белье, пару платьев, жемчуг, карманные деньги, паспорт, диплом из гимназии. Схватила в прихожей первое попавшееся пальто и выбежала вон, хлопнув дверью так сильно, как только смогла.

Лишь на улице Шурочка остановилась и отдышалась. Прижала пакет с вещами к груди. Прислушалась – отец даже не звал ее. Был уверен, что она перебесится и вернется. Да подавись ты, папочка! Поймала ртом заблудившуюся в петербургском апреле последнюю снежинку и двинулась пешком в сторону Невского проспекта.

* * *

Ия вынырнула из ночного кошмара. Ей приснилось, будто звали ее Николаем Васильевичем Алексеевым и носила она длинные вислые усы. Те набились в разбитый рот и прилипли к щеке изнутри – язык не ворочался, никак не выплюнешь. Руками тоже не извлечь – привязаны к столбу, ужасно холодному. Но все же не такому ледяному, как пол, к которому она оказалась прижата поясницей. Почки, скорее всего, уже застужены бесповоротно, хотя то была меньшая из проблем. Опять заскрипели сапоги. Все ближе и ближе надвигался синюшный шрам на брови большевицкой сволочи, что ее пытала.

После Ия пробудилась так, будто разлетелась на тысячи атомов от того, что яркий свет ударил в глаза. Она еще помнила вкус крови и запах собственных экскрементов. Ощущение будто она вся – глаз, который кто-то пытается выдавить пальцем. Потом словно тело ее погрузилось в ледяное яблочное повидло, которое постепенно нагревалось, а потом и вовсе закипело. Чтобы скорее выветрить жуткие впечатления, Ия решила пойти умыться и посмотреть, что там на кухне. Попыталась встать, но ничего не вышло.

С ужасом она обнаружила, что у нее отсутствуют ноги. И руки. Не было всего тела! Она допустила пульсирующую мысль, что кухни тоже не существовало в этой реальности. Как и всего мира вокруг нее. Были лишь темнота, тишина и пустота. Ия окончательно опомнилась и сообразила, кто она и где.

Первым делом надо было успокоиться. Создать себе точку опоры – вес, тяжесть, основу. Ия представила себя женщиной в красивом молодом теле – и сладко потянулась. Вообразила зеленые глаза, как у погибшего под пытками Николая Васильевича, – потерла их кулаками и открыла. Волосы сначала выбрала рыжие, но потом заменила на каштановые – тоже как у покойника, под цвет его вислых усов. Все-таки образ его остался дорог ее сердцу. Да, кстати, сердце. Ия сформировала и его в новом теле и тут же услышала характерные толчки изнутри.

Следующим шагом после создания собственной оболочки стал мир – небольшой уединенный мирок, где можно отдохнуть в одиночестве. После такой изнурительной миссии общение с кем бы то ни было только сильнее обесточит. Ия создала маленький мыс в форме крючковатого носа посреди прекрасного северного озера. Освещение сделала умеренным, но не серым – как в летний день после дождя. Свет – это главное и самое интересное. Сотворила запах преющих водорослей и смешала его со вкусом брызг. Включила крики птиц, шум жесткой прибрежной травы и шелест воды, накатывающей на огромные плоские камни с вырезанными на них рисунками.

Поселиться решила в белом деревянном маяке под высоким красным куполом. Она устроила в нем только три небольшие комнаты – одну над другой. Нижняя стала собственно кухней. Там, где находилась теперь Ия, тело не вопило о голоде по три раза на дню. Питаться можно было ради удовольствия, а не по необходимости. Хочешь – совсем не ешь. Хочешь – объедайся целыми днями: все равно пища никогда не кончится, а ты не растолстеешь.

У Ии были, разумеется, слабости, но обжорство к ним не относилось. Она собиралась лишь иногда молоть ароматные кофейные зерна ручной мельницей, потом варить напиток в турке, а после наслаждаться им с видом на графитового цвета воду. В первую очередь ради умиротворенности процесса. Ия любила проживать жизни, преодолевать все вложенные в них трудности и испытания, расти и развиваться, подниматься за каждую миссию минимум на одну ступеньку выше и всегда готова была платить за это высокую цену. Но тот, кто хорошо потрудился, заслужил и полноценный отдых. Не лености ради, а чтобы набраться сил для будущих дерзаний. На это и была теперь нацелена ее созидательная сила.

Второй этаж маяка Ия отдала спальне – здесь она планировала валяться, медитировать. Может, и дремать, хотя прямой необходимости во сне, как и в еде, не было. Декорировать помещение Ия не стала никак – только кровать, коврик для йоги и – ладно уж – граммофон в стиле 10-х годов XX века. Точно такой же был у Николая Васильевича, чью жизнь она только что прошла. Он до самой смерти набивал свою квартиру на Васильевском острове в Санкт-Петербурге барахлом, которое в его представлении считалось роскошным. Удивительно, что внутри каждой новой жизни Ия забывала, что на самом деле не любит вещизма и оголтелого потребления. Вспоминала об этом только здесь – между пространством и временем.

На третьем этаже – крохотной, застекленной по кругу площадке под самым куполом – Ия создала кабинет для важных размышлений. Там легко по первой мысли появились письменный стол и круглая низкая библиотека. Потом самое любимое и приятное – бра, торшеры, люстры, светильники – множество причудливых источников света, чтобы играть по ночам с тенями. Наконец, оттоманка, на которую она с удовольствием улеглась, закинув ноги на низкий шкафчик. Положила открытую книгу на грудь и прикрыла глаза.

Но спокойствие продолжалось недолго. В нос ударил отвратительный запах меловой тряпки. Ия осмотрелась. Вонючий влажный кусок материи, покрытый известью, действительно находился на полу совсем рядом с лицом. Как он здесь оказался? Ия создала мысленное намерение убрать тряпку. Но это оказалось непросто. Нужно было поймать тончайшую грань радуги безразличия и одновременно настойчивого желания. Поиск нужного градуса настроения занял некоторое время, однако Ия справилась – вонючая тряпка исчезла.

Не успела она сладить с этой задачей, как уединение снова было нарушено вторжением другого лишнего предмета. Вертящейся школьной доски. Ие пришлось еще сильнее напрячься, чтобы заставить ее исчезнуть. После она даже почувствовала усталость.

Однако отдохнуть так и не удалось. В комнате немедленно возник третий лишний предмет. Она даже не сразу осознала, что это. Какой-то тощий веник из нескольких прутиков. Ба, да это розги! Ия вздохнула и прикрыла глаза. Оставила только крохотные щелочки, чтобы вполглаза следить за происходящим. Она поняла, кто и зачем ворвется на ее уединенный маяк, и перестала сопротивляться, потому что знала – бесполезно.

В кабинете один за другим с молниеносной скоростью начали появляться многочисленные предметы, и очень скоро он превратился в захламленный и заставленный кучей школьного барахла учебный класс. Наконец вошел, лучезарно улыбаясь, и сам Учитель в монокле. Стать его фигуры была заметна даже под костюмом-тройкой из плотной ткани. Ия отметила, что он запомнил прошлое ее пожелание и на сей раз принял облик не молодого юноши, но взрослого мужа. Он подмигнул Ие, и морщинки устремились лучами от его глаз. Ее одежда по его, очевидно, мысленному приказанию заменилась школьной формой с белым фартуком, а волосы заплелись в две тугие косички с белыми бантами.

Тогда она прибегла к безотказному средству. Зарыдала. Обиделась! Нельзя так с ней поступать. Нельзя врываться в ее отпуск, едва она завершила жизнь, и немедленно принуждать к работе над ошибками. Учитель растерялся, погладил Ию по волосам. Протянул подарок в красивой обертке. Все еще всхлипывая, Ия с любопытством ее разорвала и достала странные калейдоскопические очки. Это было что-то новенькое: она повертела их и надела.

Перед глазами возник Санкт-Петербург 70-х годов XIX века. Ия ехала на старинном велосипеде: переднее колесо большое, заднее – малое. Она видела на руле свои руки с грязными обгрызенными ногтями и сбитыми костяшками. То был самый счастливый день из жизни Николая Васильевича, когда тот был еще ребенком. Он служил тогда разносчиком газет, и хозяин дал ему свой старый велосипед – настоящее сокровище для бедного мальчишки, – чтобы управился поскорее и помог потом в типографии вместо заболевшего рабочего. Ия не сбросила очки. Она продолжила крутить педали и щуриться от солнца.

Потом поняла, что нет на ней никаких очков. Это Учитель стоял за спиной и закрывал ее глаза ладонью. То ли он сам читал вслух какую-то книгу, то ли Ия вспоминала – перепросматривала – прошлую жизнь и говорила, говорила, рассказывала ему все, что с ней происходило, самые счастливые моменты детства. Как она, оказывается, скучала по дыханию Учителя на своей макушке. Но все-таки убрала его руку, отошла на шаг, поправила прическу.

* * *

Григорий Павлович открыл Шурочке сонный, взъерошенный, в домашних туфлях и китайском халате. Увидел припухшие глаза и сразу понял, что случилось. Она намеревалась все ему высказать. Как поссорилась из-за него с папой, как убежала из дома, как не могла нанять пролетку и целый час спешила к нему пешком по Невскому, лавируя между девушками и юношами сомнительного поведения.

Но ее поразили его лохматые, не уложенные усы. Это интимное, почти непристойное зрелище похоронило в памяти все невзгоды. То ли в душе, то ли в теле Шурочки впервые в жизни заворочалась мощная, доселе незнакомая стихия. Сила больше, древнее ее самой и такая неуместная на пороге антрепренера.

Шурочка испугалась темной бездны, куда нечаянно заглянула. Стихия, до сих пор дремавшая, неопознанная, в самый неподходящий момент показала себя и украла покой. Теперь она когда угодно может развернуться в полную мощь, затопить Шурочку изнутри, обрушить единственной волной все, что ей дорого. Нужно скорее найти способ обуздать бесконтрольную силу, посадить ее в клетку.

Парадоксально, но вместе с тем Шурочка одновременно захотела отпустить поводья, ухнуть в водоворот с головой, позволить ему нести, куда вздумается, а потом оседлать метлу и хохотать. Невыраженные ощущения горячо прокатились по юному телу, заставили отвести от путаных усов взгляд. Она посмотрела в пол и словно прочитала там, что ушла от отца не только ради актерского признания. Конечно, не было ничего важнее, чем стать собой, проложить путь на сцену. Но смелости оставить прошлую жизнь ей придала и другая причина. Она же привела Шурочку именно в этот дом, а не какой-то другой – ей хотелось теперь как можно чаще пребывать под чарующим присмотром ореховых глаз Григория Павловича.

– Кто там, Гриша? Он, что ли, так рано?

Из темноты квартиры выплыла заспанная Калерия в длинной кружевной сорочке.

– Он сегодня не придет. Это наша Нина Чайка. Постели ей в гостевой комнате.

– Пфф, сам стели.

Пока он хлопотал с постельным бельем, надувал простыню как парус и рассказывал, что скоро волшебная ладья унесет их к неведомым берегам Екатеринодара, Шурочка так и стояла молча, прижав к груди целлофановый пакет со всем своим имуществом. Той ночью она до самого утра пролежала без сна, свернувшись в маленький, никому не нужный комочек. Чувствовала табачный запах. Наблюдала, как предметы в комнате ближе к рассвету становятся более отчетливыми. Вслушивалась в ломкую тишину спальни Григория Павловича.

Часть 2

Глава 5

Люди месили ногами грязь и ходили согнувшись, потому что на плечах у них лежали тучи. В воздухе стояла колючая мокрая взвесь. Прачка Пелагея поставила корзину с бельем в жижу на берегу. Самым сложным в такие дни было приступить к стирке – руки ломило только в самом начале. Потом они, правда, слушались плоховато, зато переставали чувствовать холод. Сегодня праздник – у прачки выходной. Значит, она могла наконец-то перестирать белье для собственной семьи.

На реке Карасун ни души. Другие прачки в долгожданный выходной отдыхали дома: готовили еду на всю неделю, убирались, латали детям одежду. Пелагея вытащила из корзины пропитавшуюся уличной влагой, задеревеневшую рубаху мужа и бросила ее в черную воду. Раздался едва слышный хруст – сломалась тонкая ледяная корочка. Прачка решительно окунула рубаху под воду – руки обожгло холодом – и вытащила из реки.

Тогда только Пелагея заметила, что рубаха в крови. Сердце бешено заколотилось – супружник что-то натворил, и явно ужасное. Черное кровавое пятно стремительно расползалось. Прачка повертела рубаху и поняла, что кровь-то ее собственная – хлещет прямо из правой руки, на которой отсутствовали теперь два пальца – мизинец и безымянный.

Пелагея уронила рубаху в жижу и собралась вопить, но голос не послушался – вырвались невнятные хрипы. Она хотела бежать домой, прочь от проклятой реки, но ноги вязли в грязи. Тут и рука очнулась: в нее ворвалась боль, запульсировала, загорелась. Пелагея упала на колени в жижу и зарыдала.

Голос вернулся, и на него прибежал казак. «Что случилось, бабонька?» – спросил он, поднимая Пелагею. «Утопленник вылез из реки и откусил мне пальцы, будь проклят Карасун!» – рыдала она, показывая то место, где стирала. Казак вытащил пику и ударил в реку так, будто она была живой. Под водой что-то лязгнуло.

В тот же день, суеверно крестясь, екатеринодарцы вытащили из реки покойника – утонувшего казака прямо на коне и с пикой в руках, о которую и отхватила два пальца Пелагея. Глаза его были выпучены, а щеки на раздувшемся сером лице объели рыбы.

Это случилось полвека назад. Но утопленники не были новостью для реки Карасун. Здесь захлебывались самоубийцы, сюда падали и тонули неосторожные рыбаки или пьяницы одинокой ночью, в мутные воды сбрасывали жертв разбойники. Покойники населяли дно проклятого места.

Только три года назад, в 1910-м, реку засыпали и устроили на ней улицу, по которой гастролирующая труппа актеров направлялась теперь от вокзала в Городской сад Екатеринодара. Южный город уже накрыла ночь. Луна через пару дней обещала стать полной и светила ярко. Шурочка жадно вдыхала теплый пахучий воздух после нескольких суток в душном вагоне третьего класса. Но зловещая история о засыпанной реке Карасун, которую рассказала Калерия, неприятно тревожила ее. Хотелось добраться до гостиницы без волнений и приключений.

– Думаете, покойников засыпали, и они успокоились? Как же! Еще больше разозлились! А мы по ихним головам сейчас едем, – продолжала подзуживать Калерия.

– Я не верю в такие сказки. С чего ты это взяла? – нетвердо возразила Шурочка.

Она так и не определилась, имеет Калерия отношение к сверхъестественным силам или нет. Стыдилась признаться даже себе, что боится эту худую женщину: та вполне могла оказаться настоящим медиумом. Но обсуждать это с другими членами труппы неловко – сочтут наивной.

– А вы знали, что Калерия родилась в Екатеринодаре? Она тут каждое привидение по имени знает, – улыбнулся Григорий Павлович.

– А почему уехала? Кубанские баре для тебя бедноваты? – спросил Матюша.

Калерия не удостоила его ответом. Только прищурилась и раздула ноздри.

– Матюшка, да не завидуй ты этим барам! Молодой ишо, заработаешь и на такую вертушку, как наша Калерия, – улыбнулась Тамара Аркадьевна.

– Куда уж мне, – буркнул он.

Екатеринодар был только первым пунктом большого гастрольного маршрута, а Шурочка уже люто ненавидела каждого из пятерых своих коллег. Тамара Аркадьевна устраивала скандал даже в очереди из двух человек, чтобы пролезть вперед. Всегда забирала самое большое и красивое яблоко из общей корзинки. Звучно всасывала из стакана чай до дна вместе с чаинками.

Калерия оказалась одной из тех невыносимых женщин, которая нравилась всем мужчинам без исключения. Даже отъявленный донжуан через полчаса общения с ней готов был бежать на другой конец города ради спелой черешни.

Матюша гордился тем, что мать его была самой широкой женщиной в деревне, и под ней даже сломался однажды хребет кобылы. Еще чрезвычайно раздражал Шурочку лексиконом, включающим в себя слова вроде «ездеют», «кажись» и «слуш». Он оказался никаким не газетчиком, а обыкновенным актеришкой и компенсировал слабость способностей, стараясь по-лакейски прислуживать антрепренеру. После истории с вазой у него не осталось даже крошечного шрама, что тоже доказывало – тот скандал на спиритическом сеансе он подстроил.

Григорию Павловичу Шурочка не могла простить, что заманил ее в провинцию обманом. Ведь Тамара Аркадьевна действительно оказалась никакой не секретаршей, а одной из актрис его труппы. Не будь Шурочка столь наивна, не купилась бы на этот жестокий розыгрыш, осталась бы с отцом в Петербурге. Снова попытала бы счастья в театральном агентстве – уже по-настоящему. Или напрямую в театре – про то, что так никто не делает, антрепренер тоже ей наврал. Но теперь поздно сожалеть – дело сделано.

Аристарх, как ни странно, бесил меньше остальных. Видимо, реагировать на старика, бывшего официанта, не имевшего ранее вообще никакого отношения к театру, было просто ниже ее достоинства. Хотя, надо признать, она уважала то, что Аристарх по собственной инициативе вел протокол каждой репетиции. От беспрерывного обсасывания химического карандаша его седеющая борода стала синей в углах рта, отчего он приобрел еще большее сходство с водяным. Бровь же Григория Павловича почти затянулась, и о том инциденте в вегетарианском кафе, когда старик не справился с праведным гневом, старательно не вспоминали. Непонятно было, понял ли бывший официант, что антрепренер и с ним сыграл в свою излюбленную игру – специально устроил ту сцену, чтобы столь жестоким и необычным способом добыть в труппу еще одного подопытного кролика. Так или иначе, на Григория Павловича старик совсем не злился.

– На месте. Вылезай! – закричал Аристарх.

Но тут Шурочка увидела то, чего боялась всю дорогу от вокзала – темную фигуру в плаще с масляным фонарем. Человек, если это был именно человек, стоял прямо в луже – будто из нее он и вырос. Шурочка хотела завизжать, но как в страшном сне горло ее перехватила судорога, и она не могла издать ни звука.

Оказалось, к лучшему. Пугающей личностью был всего лишь сторож, которого прислали встречать артистов. Экспериментальная труппа Григория Павловича Рахманова в полном составе выгрузилась из повозки около центрального входа в екатеринодарский Городской сад.

Когда провожатый пригласил следовать за ним, на Шурочку обрушилось счастье. Никаких утопленников не существовало. Она впервые приехала в новый город, чтобы выступить на сцене и насладиться славой. Она окончательно повзрослела и путешествовала без папа́!

Пыталась разглядеть ажурные стены Летнего театра, но безуспешно. На юге деревья стали уже совсем зелеными – за пышной листвой ничего не увидишь. Актеры двинулись за сторожем. Мягкий ветерок щекотал лицо, хотелось на всю жизнь запомнить приятное мгновение. Шурочка еще не знала, что до гостиницы в ту ночь ей добраться не суждено.

* * *

– В хлеву сегодня будут спать столичные актеры. Хр-хр, – мерзопакостно засмеялась Калерия.

Провожатый привел гостей в крохотный деревянный домик с земляным полом и шестью старыми соломенными матрасами. Место напоминало загон для скота. Григорий Павлович кинул в угол саквояж и помчался за сторожем, который, предвкушая реакцию на такое гостеприимство, уже успел ретироваться. Матюша верной собачонкой побежал следом.

– А я ему говорила, что во время ярмарки тут перднуть негде. Все гостиницы забиты! – заворчала Тамара Аркадьевна.

Шурочка расхаживала из угла в угол, пока Григорий Павлович не вернулся. Он молча сел на матрас в глубине сарая и прислонился головой к стене, не поднимая глаз. Никто ничего не сказал и не спросил, но воздух в хлеву наэлектризовался гневом. Шурочке даже стало жаль антрепренера. Тут же нашлись и утешители – к нему подсела Калерия, обняла за плечи. Но, к Шурочкиному удовольствию, Григорий Павлович резко встал и вышел на воздух. Матюша хмыкнул. Аристарх предложил скорее всем ложиться, чтобы наутро встать пораньше и репетировать.

– Вот сам и спи, бродяга. Тебе-то не привыкать к такому жилью, – ответила ему Тамара Аркадьевна.

Она обвязалась с ног до головы шерстяным платком, выбрала самый ровный матрас, отвернулась и феноменально быстро захрапела.

В любой другой ситуации Шурочка стала бы возмущаться, сражаться за комфорт. Но в то мгновение силы ее покинули. Она смогла только лечь прямо в одежде и подложить под голову целлофановый пакет, чтобы не касаться лицом грязной соломенной лежанки. Интересно, лучше ли постели в сибирских острогах? Она-то по дурости решила, что папа преувеличивал, говоря о цыганском житье.

Вспомнила, как однажды долго и грубо отчитывала прислугу за крохотное неотстиравшееся пятнышко на белоснежном пододеяльнике. Теперь она не имела даже одеяла. Прокручивала в памяти, как часто злилась на одинокую тишину в их огромной пустой квартире на Васильевском острове. Сейчас бы дорого заплатила просто за отсутствие звуков и запахов в хлеву, чтобы хоть немного выспаться. Пахло не только от матраса, на котором до нее спало немыслимое количество незнакомцев таинственной судьбы, но и от нее самой. Впервые в жизни она не мылась целых пять дней кряду, а сегодня и вовсе легла спать с нечищенными зубами.

Еще утопленники, о которых говорила Калерия. Вдруг они правда полезут из земли? Стены в сарае совсем хлипкие. Да нет, глупость. Шурочка вспомнила, что нынче четверг. Значит, дома на ужин, наверное, приготовили рыбу. Что же она сделала со своей жизнью!

Только бы продержаться до конца августа. Летом столичные сцены все равно на каникулах. Еще четыре месяца в нечеловеческих условиях, в компании очень-очень скверных людей. Зато перед началом нового театрального сезона она поступит в Александринский театр. Главное, выдержать экзамен. Но как раз в этом ей и поможет авантюра с гастролями в труппе Григория Павловича – даст возможность практики и даже в главной роли. Непонятно было пока, почему труппа экспериментальная и в чем суть таинственного метода на базе системы Станиславского. Не важно!

Она научится у антрепренера всему, что он способен ей дать. Зубами вырвет причитающийся ей опыт, раз уж пришлось пойти на такие жертвы. Потом снимет теплую уютную комнату на Васильевском острове, на какой-нибудь линии подальше, купит цветок в горшке. Она станет актрисой лучшего театра столицы. Может, даже отец придет на спектакль и увидит ее талант. Лишь бы выдержать экзамен. Только бы продержаться до конца августа.

* * *

Перед Ией появилась доска на ножках с креплением для больших листов бумаги. В руке – красный маркер. Вверху большой клетчатой страницы она написала крупными печатными буквами «Миссия: поверить в себя». Повернулась к Учителю на каблуках и сказала:

– Итак. Николай Васильевич Алексеев, мое последнее воплощение. Я родилась в семье швеи и конского извозчика. Дослужилась до высокого чина в министерстве. Смогла бы я такого достичь, если бы слушала родителей и верила в то будущее, которое они мне прочили? Конечно, нет. Я верила только себе. Значит, успешно.

Ия написала «верю» и поставила напротив большую галочку. Учитель кивнул.

– Дальше, – продолжила она. – Я работала, когда болела. Работала, когда до смерти уставала. Работала, когда в семье у меня случалось горе. Я никогда ни одной живой душе не показывала, что я не в форме. Все знакомые Николая Васильевича, то есть мои знакомые, кого ни спроси, ответили бы, что у меня прочный внутренний стержень.

Ия написала «верю» и пометила еще одну задачу как выполненную. Учитель закинул ногу на ногу и одобрительно промолчал.

– Хорошо, продолжаем. Когда супруга моя скончалась и я остался один на один с Шурочкой, то и не думал искать себе новую жену. Может, это было и неверное решение, ведь с дочерью самостоятельно я в итоге не справился. Однако без веры в себя такого выбора я бы не сделал. То-то же.

Ия написала «верю» и поставила третью отметку. Дальше она пожала плечами, обвела слова «Миссия: поверить в себя» неровным овалом и нарисовала рядом последнюю галочку – самую размашистую на странице. Вытащила из кармана три белых камешка и самодовольно вложила Учителю в руку. Всем видом Ия показывала, что она превзошла себя, что в этом изначально не могло быть сомнений и что теперь Учитель со спокойной совестью может оставить ее в покое.

Он широко улыбнулся и зааплодировал. Сделал пару шагов по кабинету, провел ладонью по оттоманке – ему явно понравилась темно-зеленая бархатная обивка. Внешний вид диванчика так очевидно не вязался с общей обстановкой и вкусами Ии, что она сама себе удивилась. Она вдруг осознала, что так и не научилась отдыхать – ни внутри жизней, ни между ними. Ведь раз она установила в своем кабинете оттоманку, которая не нравилась ей, зато отвечала предпочтениям Учителя, значит, подсознательно она не собиралась нежиться в безделье. Она ждала, когда он придет и устроит ей свой неизбежный разбор пройденной миссии.

* * *

– О чем я? Да… Тургенев… «И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам…» – произнесла Шурочка и растерянно застыла на сцене.

Наутро актеры впервые репетировали в ажурном здании деревянного Летнего театра отдельные эпизоды «Чайки». Все, кроме Тамары Аркадьевны, в хлеву спали донельзя плохо и предпочли бы теперь подремать на свежескошенной пахучей травке под уютным южным солнышком. Тем более Григорий Павлович ушел ругаться с театральным руководством, чтобы им выделили нормальную гостиницу. Но Аристарх донимал коллег, пока они не согласились устроить прогон всех сцен без участия Тригорина – персонажа, которого играл сам антрепренер.

– Ну, чего молчишь, Треплев, твоя реплика, – прикрикнула Тамара Аркадьевна на Матюшу.

– А я-то что? Сперва она рыдать должна, – ответил он.

Тамара Аркадьевна повернулась на пятках, уперла руки в бока и уставилась на Шурочку. Стало только хуже. В поезде Григорий Павлович объяснил труппе основные положения системы Станиславского. Самое важное, что запомнилось: под любой текст нужно подкладывать чувства. Не произносить ничего просто так. Но в душе у Шурочки не было ни малейшего отклика. Тургенев, Господь, скитальцы – слова как пустые звуки. Чувства потерялись где-то. Может, она забыла их в Петербурге вместе с пилочкой для ногтей, фарфоровой чашкой и шелковой пижамой?