Хроники русского быта. 1950-1990 гг

Бомж-шестидесятник

Знакомству с этой интересной личностью я обязан Аэрофлоту, вернее, тем усилиям, которые Аэрофлот предпринимал в шестидесятые годы по налаживанию регулярных пассажирских перевозок на линии Москва – Новосибирск. Сначала на этой линии использовались самолёты ТУ-104 (народное прозвище – «камень»), затем ТУ-114 («вибростенд»), затем ИЛ-18 («Гудок»). Некоторые рейсы этих машин были беспосадочными, а некоторые делали посадки по дороге либо в Челябинске, либо в Свердловске. Если погода в конечных пунктах становилась нелётной, те и другие рейсы задерживались, чаще всего в Свердловске. Перед пассажирами вставал вопрос времяпровождения, в те времена весьма долгого, до двух даже суток.

Застряв в очередной раз в Свердловском аэропорту Кольцово с моим близким другом-москвичом, мы с горя пропустили по рюмочке и отправились бродить по округе в поисках развлечений. И эти поиски стали неожиданно удачными: недалеко от аэропорта, всего в каких-то пятнадцати минутах ходу, мы наткнулись на маленькую общественную баню, да ещё с каменкой в парной. Была эта банька тесной и какой-то замызганной, но в нашем положении она показалась нам, большим почитателям русской бани, настоящим Божьим даром. С тех пор задержки рейсов в Свердловске стали для меня не так уж страшны: я всякий раз использовал их, чтобы попариться.

В одну из таких задержек, блаженствуя с пахучим уральским веничком в уголке тесной парной, я вдруг услышал сдавленное, явно сдерживаемое, то ли повизгивание, то ли похрюкивание из другого угла. Сидевшие посередине полка также обратили на эти звуки внимание, и, заглядывая друг за друга, стали выяснять их происхождение. Некоторые из них, местные жители, негромко объявили, что хрюкает чудак по прозвищу Миша-бездомный (слово бомж тогда ещё не привилось), человек безобидный, безответный и «немного не в себе». Хрюкал он, как мне удалось разглядеть и расслышать, от удовольствия, в такт мелким, частым ударам веника, почти голика, который оказывался то в правой, то в левой его руке. Он не мог укротить своё наслаждение, вызывающее в нём такие странные звуки, не в силах был остановиться, хотя на лице его, кроме невинного плотского вожделения и немой просьбы извинения за это, явно читалась крайняя физическая истома. Когда он в своём тихом визге «совсем зашёлся» (так выразился один из парильщиков), его вывели «на воздух», т.е. в раздевалку. Там он совершенно обессилел и то ли потерял сознание, то ли заснул, косо сидя на узкой скамье банного шкафчика с запертой дверкой.

На вид ему не было и сорока лет, хотя волосы были наполовину седыми. Очень худой, хорошего роста, весь какой-то повинно-сложенный, заведомо во всём виновный, он, тем не менее, был привлекателен, даже красив.

Знавший Мишу-бездомного местный участковый, с которым мы только что отлупили друг друга вениками и которого я на этом основании заманил отведать новосибирской водочки из своего портфеля, рассказал мне о нём, что знал. Появился Миша в Кольцове года три-четыре назад. Появился без документов, без прописки, без одежды. При первом же приводе показал, что жил ранее в центре Свердловска, работал в Уральском отделении Академии Наук, занимался там какими-то редкими языками. Проверили, – всё подтвердилось; на вопросы о том, почему уволился с работы и выписался из хорошей квартиры, где и как потерял документы, ни жена его, ни дети, которые в этой квартире проживают до сих пор, ни он сам толком ответить не смогли. Сейчас живёт случайными заработками, человек кроткий, смирный, интеллигентный; иной раз запивает, но редко, а так ходит трезвым. Иногда за еду убирает помещение местного отделения милиции и его, участкового, конторку. Иногда работает в аэропорту на разгрузке-погрузке; все его уважают, даже, можно сказать, любят. Живёт летом на улице, а зимой то в этой вот бане, где помогает истопнику, то в аэропорту.

От закуски стандартной аэрофлотовской курицей участковый отказался; занюхал и закусил сладкие сто пятьдесят граммов чёрным хлебушком, посыпанным аэрофлотовской же сольцой из бумажного фирменного пакетика, сходил попить из крана холодной водицы и сказал:

– Я сейчас домой, рядом, там жена щей наварила, ждёт. Ты лучше ему, как очнётся, мою долю курицы отдай, – посмотри, как исхудал. И выпить, если не жалко, тоже можно ему дать, бутылка у тебя, я вижу, большая, а после бани каждому это только на пользу. Но много не давай, – не дай Бог, запьёт. Временами, правда, очень редко, запивает… да, попивает. Сразу становится с явным «приветом». И часто плачет; правда, и трезвым иногда плачет, пореже.

Пожелав мне скорейшего отлёта, участковый ушёл, а я последовал его совету: дождавшись, когда Миша очнётся, а до этого ещё попарившись и окончательно помывшись, я заговорил с ним и предложил ему выпить. С первых же слов его я был поражён правильностью и благозвучностью его речи. Это был, несомненно, язык интеллигента; в нём не ощущалось ни характерного уральского, ни какого-либо другого диалекта, это был чистейший, красивейший русский язык. Когда я сказал ему об этом, он смущённо и виновато ответил:

– Да. Дело в том, что по образованию я – лингвист, работал в этой области восемь лет, и небезуспешно работал. Кроме того, я раньше много читал, очень увлекался художественной литературой, ночи напролёт не спал. Да и студенческие годы повлияли… Я МГУ закончил. Так что от правильной речи избавиться нелегко… Зачем избавляться? Да как-то неловко – в моём-то положении. К моему положению лучше мат бы подошёл. Но не могу, привычка.

Понемногу мы разговорились; он согласился проводить меня к аэропорту, на площади перед которым я услышал объявление о дальнейшей задержке своего рейса. После этого мы прямиком отправились обратно, в одну из тихих кольцовских забегаловок, хорошо известную Мише и ставшую приятным новым открытием для меня. Там мы допили новосибирскую водочку, и там же Миша, смущённо попросив у меня денег, на короткое время исчез, появившись с новой порцией спиртного. История его поначалу показалась мне нереальной, даже надуманной.

Он родился в 1930г в Ленинграде, в семье, как он выразился, маститых историков: отец и мать имели учёные степени и были «безнадёжно интеллигентны», то есть в окружающей их жизни мало чего понимали и обитали где-то вдалеке, в архивах, аудиториях, музеях, на симпозиумах. У каждого был свой «конёк», своя эпоха, так что интересы их не пересекались, и они витали в отдельных облаках, клубящихся пылью фактов, сплетен и догадок. Единственного сына оба очень любили и с раннего детства приучили его к чтению и занятиям гуманитарными науками. Все текущие хозяйственные дела вершила его тётка по матери, которая, в отличие от своей сестры, нигде не работала и почитала за счастье готовить, убираться и за всеми ухаживать. Перед войной вся семья переехала в Москву, удачно обменяв квартиру и работу: жилплощадь в Москве даже несколько увеличилась, а родители стали ответственными сотрудниками одного из НИИ Академии Наук СССР.

Во время войны отца мобилизовали, но «служил он где-то по канцелярской линии». Остальные всей семьёй были эвакуированы в Свердловск и прожили там до 1946года; в Москву вернулись после возвращения туда «своего» НИИ, тогда же демобилизовали отца.

Во время учёбы в свердловской школе Миша стал объектом обожания своей одноклассницы, не скрывавшей своих чувств и даже немного из-за него помешавшейся. Некоторые её выходки, оказавшиеся за рамками достойного поведения юной восьмиклассницы, привели к встрече родителей обеих сторон с участием классного руководителя. На встрече было решено, что эти вспышки являются следствием полового созревания девочки и никому не угрожают; нужно лишь проявить по отношению к ней повышенное внимание и такт. Когда родные, бывшие с сыном предельно откровенными, сообщили ему о результатах беседы, Миша треснул себя по голове и сказал:

– Ну, как же я сам не догадался так чётко сформулировать!

А наутро, встретив девочку по пути в школу, посоветовал ей:

–Ты бы лучше, чем записки мне писать, да истерики закатывать, помогла бы найти здесь потомков первых русских поселенцев. Меня их диалект очень интересует. Ты хоть Бажова-то читала? Это тебе лучше всяких таблеток поможет.

–Каких ещё таблеток? Что за Бажов? Какие поселенцы? Что за диалект?

– Ну, про таблетки это я так. А первые поселенцы…

Она, в отличие от Миши, ничего не знала о школьно-родительском диагнозе, но рассказом своего любимого о первых поселенцах очень заинтересовалась. Они начали вместе ходить в библиотеки, собирать материалы и крепко подружились. Их родители считали Мишу благородным спасителем, а он, по его собственному выражению, также начал ощущать ответные симптомы полового созревания. Их любви ничто не мешало.

Они порознь окончили школы, порознь продолжали образование, а, завершив его, сразу же поженились. Он стал лингвистом, она – врачом; из-за родителей она не могла покинуть Свердловск, и он, не задумываясь, покинул Москву. Казалось, у них были все шансы на полноценную интересную жизнь.

В двух шагах от шума и беспокойной толпы аэропорта, в тихой и печальной кольцовской забегаловке, захмелевший полусумасшедший Миша виновато смотрел мне в глаза и шептал:

– Это я, я во всём виноват! Жил с родителями и тёткой, как в сумке у кенгуру! Начитался, нагрезился, построил в голове несуществующий мир! И из него не смог ступить в этот, реальный. И с тех пор, как ни учила меня жизнь, продолжаю своё и верю, что найду своих! Я ищу своих!

– Кого же Вы ищете? Кто эти – свои?

– Свои? Да свои же, такие же, как ты сам. Это те, кому ты бесконечно доверяешь, кто тебя безусловно понимает, отзывается на самые тонкие, самые деликатные движения твоей души, кто не лжёт, кто приветлив и всегда искренен… Как мои родители и тётка. Ведь есть же такие люди, их нужно только ещё раз найти. И жить среди них. И всё.

– Ну, а семья Ваша, жена, дети?

– Жена? Я нехороший человек – не могу простить ей того, что она этого, о чём мы говорим, не понимает. Когда я читал бессчётное число раз в этих проклятых книгах о том, что брак – это компромисс, узаконенная проституция, я был полностью солидарен, я был согласен. Но, тем не менее, женился ведь, женился! И когда сам испытал этот стыд, который с тобой не разделяют, не понимают, и понимать не хотят, а просто меняются, я ощутил уже не стыд, а тоску неимоверную. Я говорю не о простом, примитивном эгоизме, так свойственном женщинам и детям (он даже умиляет иногда), а совсем о другом: о соприкосновении душ, о душевной благодарности, о внутреннем долге. На этом должны строиться отношения между мужем и женой, да и вообще между всеми в семье. А что оказалось? И с жёнами, и с любимыми, и с детьми – они, эти отношения, оказывается, средства для самоутверждения? А также выгодного обмена? А на работе? А вокруг? Всё то же! И я говорю себе: но не может же такое быть, ведь есть же настоящие мужчины и женщины, их нужно только найти. Я ищу своих. Я найду.

– Помилуйте, да ведь Вы же настоящих святых собираетесь искать! А их нет, а если и есть, то опять же в нашем воображении. Ну, может, один на миллион и в жизни есть, да и то где-нибудь в монастырях, в глуши какой-нибудь. Все не без греха, нельзя же так от других требовать. Вы сам-то, представляете, сколько горя и мучений Вашей семье причинили?

– Что до монастырей, то я как раз в один из них для начала и сбежал, в самую настоящую глушь. Там у меня рассказывать даже не стоит, какая мерзкая, аморальная история вышла. А всё потому же – идеализм, наивность, вера каждому встречному. Пришлось сбежать… от стыда. А о семье – я же говорю, что один я виноват. Жена не понимает, да и дети тоже, поэтому и могут вынести всё это. А я не могу, буду искать.

– Хотя бы один нашёлся?

– Конечно! Вот, например, участковый этот. Истопник в бане такой же чуткий и добрый человек. Может быть, само по себе продвижение «наверх» несёт эту заразу? У Чехова в «Моей жизни» маляр Редька вещал: «Горе, горе сытым. Тля ест траву, ржа – железо, а лжа – душу!»

– Выходит, Вы – чеховский Мисаил при советском строе?

– А! Так Вы читали, помните? Хм…, действительно, похоже. Что ж, может, так и есть. Я, правда, гораздо слабее, злее и нетерпимее. Только строй здесь никакого значения не имеет, скорее – весь наш русский характер, уклад. Времени с чеховских времён прошло всего ничего, люди-то ведь те же самые!

Я виделся с ним ещё несколько раз, когда застревал в Кольцове. Найти его становилось всё сложнее, он всё чаще был пьян, потом куда-то исчез.

Власть (1)

Мне было семь лет, – запомнилось потому, что это случилось накануне первого для меня празднования в школе Октябрьской годовщины. Значит, это был 1944 год. Мать дала мне денег и отправила постричься, как тогда полагалось, наголо. Шуйская мужская парикмахерская в то время располагалась в двух шагах от нашего дома на Кооперативной улице, в специально для этой цели построенном ещё до революции красивом домике.

Я вошёл в тёплое, тесное, пахучее, ярко освещённое помещение и занял очередь. Работали три парикмахерши; своей очереди дожидались военный и ещё один мальчик, постарше меня. Парикмахерши все втроём трещали о своих делах; по радио громко звучало: «Жил-был король когда-то, при нём блоха была». Было шумно и уютно.

Отворилась дверь, и вошёл очередной посетитель. Он был одет в чёрное пальто, чёрную шляпу и хромовые блестящие сапоги. Парикмахерши мгновенно замолчали и бросились выключать радио. Военный встал. В полной тишине посетитель снял пальто, повесил его и прошёл к сразу же освободившемуся креслу. На нём был короткий тёмный пиджак, галстук и темно-синие брюки-галифе. Его стригли, и все молча наблюдали, как на крупном затылке обновляется полубокс. Стрижка закончилась. Он, не говоря ни слова, расплатился и стал одеваться. Когда он потянулся за пальто, короткие полы пиджака приподнялись, и я увидел торчащую из заднего кармана галифе рукоятку пистолета. Мне стало страшно. Как только он вышел, военный сел, радио включили, а парикмахерши вновь затараторили.

Власть (2)

В 1979г я был направлен на обучение в созданную всего год назад Академию Народного Хозяйства СССР при Совете Министров СССР. Отбор и оформление в АНХ СССР проводились по строго установленной процедуре: абитуриенты, как правило, из числа руководителей крупных предприятий, подвергались многочисленным собеседованиям сначала в «своих» обкомах, потом в «своих» министерствах, потом в «своих» отделах ЦК КПСС. На каждом из этих этапов с абитуриентом сначала беседовал низший чин, затем – его начальник, и так далее до первого лица. Всю эту последовательность венчала (для абитуриентов из оборонных отраслей промышленности) беседа с кем-то из руководства ЦК КПСС. С кем – нам до поры до времени не говорили.

В назначенное время нас собрали в ЦК и мы, не успев даже познакомиться, были препровождены в маленький, очень уютный, прекрасно отделанный конференц-зал. Несмотря на его миниатюрность, в торце зала было небольшое возвышение, на котором размещались столик, изящная трибуна, и небольшая дверь. Как только мы уселись, в эту дверь вошёл уже знакомый нам работник ЦК и объявил, что перед нами выступит человек, имя которого мы все знали, но видеть которого «живьём» до сих пор не удостоились. Это был действительно крупный партийный работник, начальник оборонного отдела ЦК. Своё прозвище «Иван Грозный» он получил за то, что его звали Иваном и за крутой нрав.

Объявивший сел за маленький столик рядом с трибуной, и мы в полной тишине стали ждать. «Иван Грозный» появился из той же особой двери минут через пятнадцать. Он медленно подошёл к трибуне, не произнёс ни слова и стал молча внимательно всматриваться куда-то поверх наших голов. Через некоторое время мы вдруг услышали… шипящее насвистывание какой-то простенькой мелодии. Потом оно кончилось. Снова воцарилась тишина. Наконец, он заговорил, тихо и неразборчиво. Сказав несколько общих фраз, помолчал. Затем, ткнув пальцем в нашу сторону, спросил: «А ты откуда будешь?» Тот, кому показалось, что спрашивают его, ответил. «Иван Грозный» брюзгливо переспросил, ему громко ответили. Он вдруг удручённо махнул рукой, опустил голову и медленно вышел.

Военрук

Так называлась специальность школьного учителя, преподававшего военное дело. Наш военрук был демобилизован по ранениям и контузии в самом конце войны, в звании майора. Воевал в разведке. Про себя как-то сказал, что «был психический, но потом поправился». Мы видели его летом на реке, – грудь, живот, ноги были в жутких шрамах.

Это был очень высокий, худой мужчина лет тридцати пяти. Одет он был всегда в длинный зелёный китель со следами погон, тёмно-синие галифе и хромовые сапоги. Низ правой полы кителя и правый карман галифе были аккуратно заштопаны: это были характерные следы маленького пожара, который время от времени случался с одеждой курящих мужчин, а у выпивавших – особенно (см. «Как добывали огонь»). Лицо его, вытянутое, с чёрными горящими глазами, с гладко зачёсанными назад волосами, было сурово и требовательно. По школе он ходил, как в строю, с учителями-коллегами особенно не знался, с учениками никаких «внестроевых» отношений не допускал.

Как-то раз в начале марта я случайно увидел его вечером в центре рыночной площади и был поражён совершенно новым для меня обликом этого строгого человека. Он был в длинной распахнутой шинели; на голове, одетая набекрень, была высокая, серого каракуля кубанка; из-под кубанки выбился чёрный чуб, свисающий на весёлые глаза. Придерживая под руки двух таких же высоких, одетых в полувоенную форму, смеющихся молодцов, он во весь голос дал им команды «Равняйсь!», «В пивную шагом марш!» и «Запе-вай!» Шеренга из трёх человек грянула на строевой лад «А ну-ка, дай жизни, Калуга! Шагай веселей, Кострома!» и маршем двинулась на пивную. Приблизившись вплотную, военрук оглушительным пинком распахнул дверь, и вся компания с песней ввалилась внутрь.

На другой день объявили о смерти Сталина; наш класс учился во вторую смену, а первым уроком было военное дело. Военрук вошёл в класс, сел за стол, закрыл лицо руками и… вдруг зарыдал, как ребёнок. Я сидел недалеко и видел, как слёзы бегут по его рукам и капают на стол. Две девочки впали в истерику. Мы начали их успокаивать, но подойти к военруку так и не решились.

Вопрос к себе и к шуянам

Я родился и сформировался как личность в моей родной, очень мною любимой Шуе. В 1942г мой отец погиб на фронте, и мы остались вчетвером: мама, бабушка, мой старший брат и я. Как и все другие шуяне, мы выживали за счёт выращивания картошки: каждую весну, лето и осень мы садили, пололи, окучивали и выкапывали картошку и отвозили её на деревянной тележке в коммунальный погреб нашего коммунального дома. Участки нам «давали» либо у Марьиной Рощи, либо на Осиновой Горе. Это продолжалось вплоть до моего окончания школы и уезда на учёбу в институт.

Прошло шестьдесят лет. За это время человечество и мы, шуяне в том числе, полностью изменили окружающий мир. В космосе летают тысячи сложнейших аппаратов; изображение и звук передаются хоть из Лихушина, хоть с Марса в любую точку земного шара; непредсказуемо развились транспорт и связь; больных людей ремонтируют как машины, вживляя в них здоровые запчасти; нашими мозгами и руками созданы атомная энергия и страшное ядерное оружие. Этот список изменений мира невозможно завершить. Но…

В течение этих шестидесяти лет я постоянно бываю в Шуе у своей родни. Я вижу, как мои родные и многие другие шуяне точно так же, как 60 лет назад, вручную сажают, окучивают и выкапывают картошку на той же самой истощённой земле у Марьиной Рощи и точно на таких же деревянных тележках везут её домой. Делают они это в свободное от работы время. И я спрашиваю себя: в чём дело?

Почему этого нет в других странах, которые во многом отстают от нас по интеллектуальному потенциалу и по богатству территорий и недр? Почему каждую осень (весну) шуяне месят невообразимую грязь на всех улицах и во всех дворах? Почему так и ходят за водой к той самой колонке, из которой я пил воду более полувека назад, и не проведут её в дом, стоящий в двадцати метрах? Почему сейчас, в двадцать первом веке, у подножия городского сада убогие, бедные старушки, точно такие же скорбные и немощные, как в моём детстве, пасут точно таких же худых, облезлых коз? Список этих «почему» также невозможно завершить.

Когда я бывал в других странах, я беседовал со своими ровесниками, у которых тоже погибли отцы и которые тоже, будучи младенцами, были ввергнуты в голод и разруху. Они рассказывали мне, как сажали и возили на таких же тележках ту же картошку. Но, добавляли они, это скоро кончилось. Сейчас тот, кто занимается выращиванием картофеля, не занимается ничем другим; всё остальное он покупает на деньги, вырученные от продажи выращенной им картошки. Он сажает продуктивные сорта, удобряет почву специальными препаратами, делает всё это с помощью машин. Они очень раздражались, если я спрашивал: этому способствовал план Маршалла? Нет, говорили они, совсем нет! Просто так должно быть. Не было бы этого плана, был бы какой-то другой план, не в плане дело. Дело в разумном разделении труда, в соблюдении правил и законов, в их постоянном совершенствовании, в антимонопольной политике, в рациональности и целесообразности, – в общем, далее шло полное непонимание друг друга, хоть на их, хоть на нашем языке.

Когда я беседую о своём «проклятом» вопросе с простыми шуянами, они не берутся на него ответить. Видать, такая у нас судьба, говорят они. Но я вижу, что по-другому им жить не хочется. Если я пытаюсь продолжить копание, всё кончается обвинением всех и вся, в первую очередь начальства и власти вообще, но только не себя. Верующие и священники отвечают, что это – воля Божия; иные из них говорят, что это – наказание Божие, а иные – что в этом и есть Божие благословение и спасение, Божий промысел.

Я очень хотел бы ответить на свой вопрос и в то же время знаю, что не смогу этого сделать – этому надо было бы посвятить целую жизнь, а, может быть, и не одну. Ведь только для того, чтобы этот вопрос созрел, потребовалось так много времени. Я хочу передать этот вопрос молодым шуянам – по многовековой традиции, без шансов на успех.