Олег Шубинский на каждый день

© Олег Шубинский, 2016

* * *

Предисловие

«Эта книга была написана…» так начинаются многие предисловия. Но данная книга еще не дописана хоть писалась десять лет, она есть пишется почти каждый день на моем счету в Facebook (multinum). Кстати, прежде, чем покупать манускрипт, вы можете сходить туда, отведать.

Первая часть книги состоит из коротких рассказов, в которых я рассказываю про себя, своих близких, свои духовные истоки. Я назвал это «Эпос». Но, в отличии от древнегреческого, не все в нем высосано из пальца.

Вторая часть называется «Дневник», хотя это не в полном смысле этого слова дневник. Чаще всего ежедневная запись – это афоризм, в той или иной степени связанная с актуальностью.

В заключение из вежливости, и для того, чтобы увеличить количество строчек в предисловии, желаю вам столь же приятного, сколько полезного чтения.

Эпос

Ностальгия по непережитому

Посвящается памяти моего деда, красного командира, прошедшего три войны.

Конец двадцатых годов прошлого века. В маленьком ресторане на окраине Парижа небольшая компания русских эмигрантов справляет пятидесятилетний юбилей своего лидера, полковника Садовникова. Гражданская война давно проиграна. Уже не совсем молодые люди сидят без формы, орденов и знаков различия.

Как и каждая встреча, сегодняшний вечер приправлен горечью изгнания и чуждостью французскому обществу. Но официант вежлив, еда отменно-изыскана, водка холодна, а соседи, по-прежнему, куртуазны и задушевны.

Вдруг в ресторан входит человек средних лет в поношенном пальто, явно знавшем лучшие времена. Он направляется прямиком к столу, за которым сидит виновник торжества. Держа правую руку в кармане, он указывает слегка дрожащей левой рукой на полковника и, уже не на шутку дрожащим голосом, спрашивает: «Господин Садовников?»

Полковник не ожидал никаких подарков, но привык с честью нести свое имя и не прятаться за спины других. Он спокойно вымолвил: «Честь имею». «Убийца!» – почти взвизгивает незнакомец и выхватывает из кармана револьвер. Из вывернутого наизнанку кармана, как конфеты, посыпались патроны. Дворянки завизжали, а младшие офицеры повскакали с мест, машинально ища на боку давно уже отсутствующую кобуру. Садовников уже не раз смотрел в дуло пистолета, винтовки и даже пушки. Он медленно промолвил: «Ну что, умрем в одном месте, или будем жить, правда, далеко друг от друга?»

Все замолчали. Вдруг профессор-египтолог Картов, вертя в руках один из выпавших патронов, задумчиво говорит: «Посмотрите – холостые. Он не хочет никого убивать, он пришел пугать». Офицеры, пристально посмотрев на без пяти секунд убийцу и без шести секунд трупа, не увидели блестящих в барабане револьвера остриев пуль. Неудавшийся мститель опустил револьвер в левый карман пальто и, ссутулившись, пошел к выходу. У дверей он обернулся и выкрикнул: «Есть божий суд, сволочи!»

Белогвардейцы, молча, сидели переглядываясь. Вдруг корнет, разглядывая оброненный незнакомцем патрон, прорвал мертвую тишину своим почти юношеским голосом: «Черт возьми, профессор! Это не холостые патроны. Это пули со сточенным острием, для нанесения наибольшего урона при стрельбе с малой дистанции. Вы, профессор, вне области ваших научных интересов – бестолочь».

Могила моего деда

Я не знаю, когда точно и где конкретно произошло это, но, как папа говорил, мой дед, Илья Яковлевич Шубинский, пропал без вести осенью 1941 года где-то под Можайском. Зато я точно знаю, как погиб мой дед, хоть опять-таки не знаю, откуда знаю.

Его батальон стоял насмерть на одной из дорог, очевидно ведущих, как и все дороги, в Рим. Шли проливные дожди. Все вокруг превратилось в жижу глубиной по колено. Не о каких окопах не могло быть и речи. Но и фашистские танки не могли слезть с бетонного полотна шоссе районного значения. Они вязли в грязи и буксовали, разбрасывая во все стороны куски земли. Легкая добыча для четырех противотанковых ружей, которые с неотвратимостью судьбы дырявили легкую броню тогдашних немецких танков.

Танки все перли и перли, мой дед был снайпер. Он уже превратил в стальные костры три танка к тому часу, когда появился вражина – Ме-109. Он вынырнул из-за леса, и с первого захода стал методично расстреливать русских солдат, которым некуда было бежать или прятаться. Пока враг не расстрелял весь боезапас, было убито и ранено более двадцати ополченцев.

Выжившие с облегчением смотрели на то, как «Мессер» скрылся за лесом. Мой дед был на вершине развития нашей семейной болезни – циклотимии. Он стрелял без промаха, грел едким юмором замерзающие от ужасов войны сердца пехотинцев, и даже предсказывал будущее. Так у нас, Шубинских, протекает маниакальное состояние. Илья Яковлевич сказал однополчанам: «Маскируйтесь, как можете, кровосос вернется через полтора часа». А куда прятаться, когда кругом хлюпает грязь.

Сутулясь и покашливая в кулак, к моему деду подошел капитан и говорит: «Илья Яковлевич, тебе больше всех сейчас удача прет. Мы тебе добавим везенья до твоего «больше не лезет». Ты должен этот стервятник сбить. А то он нас всех до одного положит. У тебя один шанс, один выстрел. Либо завалишь урода, либо ты урод и все мы трупы. Рванут фашистские танки по этой дороге в подбрюшье Советского Союза давить наших баб и детишек. Далеко твое Голосково, не на пути группы армий Центр, но и туда доползут эти тараканы. Покажи, как силен твой Бог.

Моему деду было 42 – расцвет мужественности и продуктивности человека. Он не сомневался ни секунды. Из четырех ружей взял самое неизношенное, тщательно выбрал самый симметричный патрон, хлебнул из фляги батальонного сквалыги грамм тридцать водки, и начал принимать удачу из глаз русских мужиков, добровольно ушедших на фронт, защищать свои духовные ценности, которых, к слову сказать, было немало.

Самолет появился на пять минут раньше, чем ожидали солдаты. Дед был не совсем готов. Пехотинцы попадали в грязь, а Илья встал во весь рост с противотанковым ружьем на перевес. Его указательный палец дрожал на спусковом крючке. Немец был не дурак, он сразу увидел стоящего солдата и понял, что тот хочет его сбить. Летчик саркастически ухмыльнулся и начал пикировать на деда, что последнему было и нужно.

Дед знал, что шансы малы, и обратился к Богу, существование которого всю жизнь отрицал. Диалог между ними длился одну-две секунды, хоть вместил в себя тысячи слов. Вкратце, Бог поставил мужчину перед выбором: ты сейчас погибнешь и твой сын в твоем теперешнем возрасте получит два инфаркта, но ты собьешь самолет; или ты выживешь, но «Мессер» до темноты будет расстреливать твоих однополчан. У деда не было лишнего времени решать эту дилемму, но он выбрал точный выстрел.

«Мессер» пикировал на маленького человечка и палил из всех своих трех пулеметов. Дед начал поднимать ружье навстречу супостату. Но тут две пули пробили ему грудь, швырнув его на землю. Когда он падал, ружье задралось вверх, и дед рефлекторно нажал на курок. Ответ советской удачи на совершенство произведения немецкой военной промышленности превратил в мочалку хвостовое оперение самолета. Через десять секунд после смерти моего деда, вражеский истребитель завалился в кусты.

В тот же день, как рубильником, выключило дождь. Через два дня почва настолько высохла, что можно было копать могилы. Тогда было не принято писать на табличках фамилии погибших. Было не ясно, чем кончится война, и все боялись мести родственникам. Политрук настоял на том, чтобы на табличке над могилой деда написали одно слово – «Еврей».

Кому был товарищем товарищ Лазовский

Мой дед со стороны матери, Абрам Соломонович Лазовский, был убежденный коммунист. Ему нужен был партбилет для того, чтобы реализовывать свои взгляды и идеи, почерпнутые в своем большинстве из работ Маркса-Энгельса-Ленина. Ему красная книжица была нужна не для доступа в спец распределители. Он был убежден, что добился «от каждого по возможностям, каждому по труду», и борется, чтобы наступило «от каждого по возможностям, каждому по потребностям». Только 1963 году он начал сомневаться в идеалах коммунизма. Зная, что скоро умрет, он лежал на больничной койке и думал над своей жизнью, видимо ища свои ошибки, чтобы их не повторили уже взрослые дети. Не знаю, к каким выводам он пришел, но его последние слова он произнес при своей жене: «Никому, никому не верю!». Сказав это, он испустил дух, а моя бабушка еще несколько минут не могла понять, что он умер, и многословно пыталась его убедить, что так нельзя и все утрясется.

Но я хочу рассказать о том, что было более чем за двадцать лет до этого, во время Финской компании 1939–1940 годов. Когда сталинская шайка погнала советский народ отнимать у финского народа Карелию, мой дед был отцом трех маленьких детей. Но он не стал заламывать руки и лить слезы, получив повестку, которая его призывала стать политическим руководителем батальона, направлять мысли и чаянья трехсот коммунистов и беспартийных.

Во многом эта война была позорной. И не только в том, что великий Советский Союз вероломно напал на маленькую и скромную Финляндию. Погибло более ста тысяч советских солдат, а большевики так и не выполнили свою задачу – полностью поработить Финляндию. Часть позора досталось и деду – его батальон попал в окружение.

Они долго шли по полу заросшей лесной просеке. Карта была неактуальная, разбитые компасы показывали в разные стороны, никто не знал, где находятся свои, а где чужие. Вдруг из леса вышел невысокий мужичок и завел беседу на чистом, без акцента, русском о загнивании капитализма и желании всех прогрессивных сил человечества влиться в дружную семью социалистических народов. Когда ему объяснили, что сейчас вопрос стоит о том, чтобы не влиться в стройные ряды небожителей, мужичок поцокал языком и предложил нашим вывести батальон к нашим полкам. Командир батальона обрадовался и скомандовал следовать за финским товарищем.

Мой дед был не только очень умным, но и довольно прозорливым человеком. Ему что-то не понравилось в проводнике. То ли идеальный выговор, то ли готовность рисковать жизнью ради враждебных его стране военнослужащих, то ли как во время зимнего мороза потели виски само назначенного проводника. Дед попытался убедить офицеров пойти в обратную сторону от указанного финном направления. Но офицеры стали говорить, что финн явно сознательный, а Абрам Соломонович мнительный, как все евреи. Нужно двигаться, чтобы дойти, пока не стемнело, а то ночью превратимся в сосульки на этом морозе.

Дед подумал и сказал: «Я не могу объяснить, откуда у меня на сердце такая тяжесть, но моя интуиция мне подсказывает, что надо здесь закопать партбилеты и командирские книжки». Вы себе не представляете, что такое было потерять партбилет. Я только смутно представляю, но сейчас вам расскажу. За потерю партбилета исключали из партии и переводили на менее оплачиваемую работу – в сибирские лагеря лесорубом. А за потерю командирской книжки разжаловали до солдата и отправляли в штрафбат. Лучше лесорубом. Но мужики поверили дедовой интуиции и закопали документы.

Через пару часов ходьбы проводник сказал, что надо остановиться на отдых, а сам пошел в лес оправиться. Через полчаса стало ясно, что он не вернется, или вернется не один. Командир догадался, что, скорее всего, батальон оказался в ловушке. Он приказал срочно бежать в обратную сторону. Солдаты, неуклюже топая, ринулись назад по просеке. Но они добежали до ближайшего изгиба дороги и остановились. На них смотрели дула станковых пулеметов. С казенной части эти пулеметы держали финны, лица которых навряд ли можно было бы назвать дружелюбными.

Оказывать сопротивление было бесполезно. У наших было мало патронов, а лес ощетинился сотнями карабинов в руках финнов, которые, по слухам, не мазали. Финны отличались любовью к спорту, и, несмотря на то, что тогда биатлон не был олимпийским видом, им не составляло большого труда положить одним залпом весь батальон.

Финны отобрали у советских оружие и построили их в одну шеренгу. Сказали, что хотят разделить военнопленных на привилегированный барак и обычный. Поэтому они приказали выйти из строя офицерам и коммунистам. Дед прошипел: «Всем стоять!» Опять интуиция, и опять мужики поверили. Позже выяснилось, что коммунистов и офицеров финны расстреливали на месте. Хозяева площадки обшмонали всех военнопленных в поисках командирских документов. После пытались колоть солдат, но те не кололись.

Не знаю, почему никто не попал в привилегированный барак (читай на небеса), но думаю, что в этом была неоспоримая заслуга политруководства в исполнении моего дедушки. Вообще, где бы ни был мой дед, он пользовался большим уважением окружающих. В частности, в финском лагере для военнопленных.

Там пленных солдат гоняли на физически тяжелую работу. Норма выработки была хоть и высокой, но вполне выполнимой. Но того, кто ее не выполнял, расстреливали. Дед мой был не атлетического телосложения, он с трудом справлялся. В какой-то момент он просто заболел так, что с трудом мог дойти из барака до сортира. Русские мужики перетерли ситуацию, и пошли к лагерному начальству. Предложили следующее: они выполняют за деда норму, а он по вечерам учит их бухгалтерии. Уроки были необходимы, чтобы не показать, что Абрам Соломонович духовный лидер барака, так как финны считали это зачатком коммуны, и расстреливали главу общака.

Потом эти уроки сыграли хорошую службу ученикам. В разрушенной стране не хватало не только мужчин, но и специалистов. Некоторые заводили по две семьи, а дедовых учеников избирали в председатели колхозов, потому, что они умели вести бухгалтерию и разговаривать по-научно-коммунистически с упырями из райкома. Надо отметить, что и учитель остался не в накладе, кроме того, что не остался в холодной финской земле. В голодные пятидесятые годы на дедовом семейном столе то и дело появлялись то трехлитровая банка меда из далекой сибирской пасеки, а то и огромный, по бабушкиным представлениям, копченый окорок из украинской полуголодной(!) деревни.

В заключении я скажу, что мой дед не был стандартным коммунистом, и не был евреем, соблюдающим все заповеди. Но во всем остальном он был человеком, каким должен быть еврей, и гражданином, каким должен бы быть коммунист.