Имитатор. Книга шестая. Голос крови

– Ага, скажи еще, что рожала не в роддоме, а под забором.

– Почему непременно под забором? Может, в Европе где-нибудь. Это ж могло быть двадцать лет назад. Или двадцать пять.

– И как ее двадцать пять лет назад в Европу занесло?

– Ну не знаю… Стажировка, то-се…

– Стажировка патологоанатома?

– Тогда как раз Югославию дербанили, для патологоанатома самое место, там трупов было, хоть бульдозером греби.

– Но, по идее, информация о подобной стажировке должна была где-то сохраниться? Даже если Адриана ее в своем официальном резюме не указывала.

– Где-то, наверное, должна была. Но официально она заканчивала мед в Питере, а после этого сразу к нам сюда. Или не сразу? Слушай, Вершина, а на что тебе так этот ребенок сдался?

– Да не то чтобы сдался. Но почему-то же мы решили, что на записи больничных камер наблюдения – Адриана. При том, что отлично знали: уж кого-кого, а ее там быть не могло.

– Типа купились на генетическое сходство?

– Типа того, – в тон ответила Арина. – Но с другой стороны, генетика – такая кривая кобыла, что никогда не известно, куда она завезет. Мы вон с Федькой близнецы, а ничего ж общего. И ладно бы он на папу был похож, а я на маму. Или наоборот. Но нет. По отдельности каждый и на маму, и на папу похож, а поставь нас рядом – даже за двоюродных не примешь.

– Только характеры один в один.

– Издеваешься? Я девушка ответственная, а Федька – безбашенный…

– Да неужели? – Стас засмеялся. – Ты, когда прижмет или думаешь, что прижало, тоже берегов не видишь, никакой процессуальный кодекс тебе не указ. И братец твой тоже безбашенный очень выборочно. И с ответственностью у него все окей, папаша-то, считай, образцовый получился.

– Тоже верно. Значит, говоришь, все-таки похожи?

– Еще как! И, кстати, ростом-то вы одинаковые.

– Это смешно, да, – Арина кивнула. – Дядя Федор до сих пор считает, что его актерская карьера не задалась из-за маленького роста.

– И двигаетесь вы похоже. Если его в девчонку переодеть, а тебя в пацана…

– Ладно, убедил. Генетика – как шило из мешка, где-нибудь да вылезает.

– Или не генетика.

– Или не она, – согласилась Арина. – Потому что похожих людей и вправду хватает. Даже конкурсы двойников проводят, это не с бухты ж барахты. А когда мы на больничных камерах как бы опознали Адриану…

– По инерции, Арина свет Марковна. Мы ж сколько времени ни о ком больше и думать не могли.

– Но что-то там все-таки такое было…

– Значит, когда Денис нарисует нам список потенциальных недоброжелателей, будет от чего отталкиваться. В смысле не только от возможных страстей-мордастей, он может и не чуять, что кто-то от него, красавца, без ума. Особенно если это не девочка, а мальчик. Ну как с тем курьером, помнишь? – она вспомнила и еще один случай, питерский, но тогда Стаса рядом не было, а «курьера» он собственными глазами видел.

– Точно так, моя прекрасная леди. Есть параметры вариабельные – и это далеко не только усы, спроси любого опера – а есть такие, что черта с два их поменяешь. Так что базовая физика – телосложение, рост, манера двигаться – у нас, получается, есть.

– И если кто-то из списка – косая сажень в плечах или колобковый колобок – таких можно с ходу исключать, – уже почти весело подхватила Арина и вдруг неожиданно для себя самой спросила: – Стас, а куда Стрелецкий подевался? Номер набираю – недоступен, говорят.

– Соскучилась? – опер изобразил ухмылку до того глумливую, что Арина чуть не рассердилась:

– Я серьезно. Хотела спасибо за шумилинское дело сказать, без него я на кладбище ни фига бы не нарыла. А он – недоступен. Даже забеспокоилась немного.

– Выдохни. Жив-здоров, но – недоступен, да. В тайгу он уехал.

– В какую еще тайгу? – переспросила Арина, решив, что это – неизвестный ей элемент оперского сленга.

Но Мишкин пожал плечами. Даже руками развел:

– Без понятия. Он так сказал. В тайгу, говорит, подамся, хорошо мозги прочищает. Ну что ты так на меня таращишься? В отпуске он. И – да, он на тебя запал. Сама, что ли, не видела?

– Да не так чтобы… Я думала, он просто… – она тут же вспомнила, как Пахомов предупреждал ее насчет «поаккуратнее с операми».

– Думала она! Говорят, девочки влюбленного опознают, когда он еще и думать в эту сторону толком не начал. А ты как слепая бываешь. Даже если он перед тобой голый плясать станет, не поймешь.

– Если голый, наверное, пойму, – засмеялась она.

– Ким не вовсе кретин, – подытожил Мишкин. – И про Дениса в курсе, в чужой борщ грязными лапами лезть не хочет. Да забудь, он взрослый мужик, разберется.

День второй

* * *

Во дворе Лелик сразу кинулся к детской площадке. Вскарабкался на горку, скатился, жужжа, как большой толстый шмель, полез на веревочную конструкцию, похожую на вывешенную для просушки рыбацкую сеть, не удержался, шлепнулся, но не заплакал – снова полез. И снова – на горку, потом на ажурный «мостик» вроде выгнутой дугой лестницы. Эля только тянула умоляюще:

– Пойдем лучше в парк! Там птички, цветочки, бабочки летают!

Но ему, в его неполные два года, было плевать и на птичек, и на цветочки. И на то, что в парке – зелень кругом, и воздух уж точно свежий. Не то что во дворе, где и машины ездят, и с улицы всеми этими выхлопными газами тянет, и кошки с собаками бегают и наверняка справляют свои надобности. Вот кто по этой горке до того лазил и скатывался? Кто знает, какая там зараза на этих веревках от чужих – наверняка грязных! – ручонок? А если, не дай божечки, свалится? И не удержишь, и не скажешь «нельзя». Потому что не послушает, мотнет головенкой:

– Мона!

Жужжать выучился, то есть с «ж» проблем нет, а вместо «можно» так и лепит свое «мона». И собака у него – то «ба», то «га», и птичка – «ти», а кошка – и вовсе что-то непроизносимое. Нет, она-то все понимает, конечно – как матери своего масика не понять! Но ведь пора ему и самому начинать разговаривать! Гера только надсмехается: перестань панику на ровном месте разводить, все дети разные. А что он скажет, когда обнаружится задержка развития? Скажет – ты виновата, ты ребенка запустила! Везде пишут, что с малышом, чтоб развивался, надо разговаривать. А когда? Дома – кухня: Лели-ку отдельно, Гере отдельно, ей самой как получится (на мужниной еде и разжиреть недолго, сам же нос воротить начнет), стирка (машинка сама себя не загрузит и белье потом не развесит), уборка – только поворачивайся. Вот в парке бы и поговорить: эта птичка называется «ворона», а этот цветочек – незабудка, смотри, какой красивенький, голубенький, как твои глазки!

Но до парка еще поди дойди! Нет, Лелику-то что, он в коляске едет. Коляска отличная, дорогая, Лелик в ней, как принц в карете, восседает, а если приморится, можно нажать в двух местах – спинка откидывается, и спи, пожалуйста. Но тяжелая. Да и Лелик – не мальчик-с-пальчик. Не толстый, нет, божечки упаси, но ведь не годовалый уже. Вон как карабкается каждый раз по всем этим… снарядам, век бы их не видать! Сердце обрывается глядеть. Но – «мона». Гера, как будто и не отец, как будто и не болит сердце за ребенка, всегда ему разрешает, и ей приходится. Говорит – отстань от мальца, отцепи его от своей юбки, пусть мужик растет, а не размазня сопливая. Синяк посадит – не беда, что за парень без синяков. Парень! Как будто Лелику шестнадцать лет, а не два годика! И тех еще нет! Он же – маленький еще! Лелик. Муж страшно злится: что за слюни разводишь! Ну Саша, ну Шура – а что еще за Лелик? Но он же правда маленький! Масик! Лелик!

И конечно, когда они добрались до парка, Лелик уже устал, из коляски выбираться не пожелал, засопел, задремал – какие там вороны и незабудки! Ну хоть так. Хоть воздухом нормальным подышит, а не всей этой химией.

Издали доносились едва слышные здесь возгласы – возле соседней аллеи разлеглось импровизированное футбольное поле, а рядом с ним – вытоптанный пятачок, где вечно скакали любители пляжного волейбола. Или, может, баскетбола? Эля их путала, а на ту аллею никогда не ходила. На этой даже бегуны и велосипедисты попадались редко. Вон на скамейке парень держит на коленях перевернутый скейт, ковыряется в его колесиках. На следующей скамейке две бабули чешут языками. На еще одной сидит, устало опустив плечи, еще одна пожилая тетка. Да нет, не такая уж и пожилая, в возрасте Элиной свекрови, а та – дамочка еще в самом соку. Характер бы ей еще поспокойнее, совсем житья нет! Бездельницей Элю в глаза обзывает! Типа ты только и знаешь, что одежками перед незнамо кем красоваться, нет бы лишний раз под плитой помыть! Одежками красоваться, как же! Лелику же надо гулять? Надо! Особенно сейчас. Нет, зимой тоже хорошо, зимой они станут снеговиков лепить и с горки кататься. Но сейчас – лучше.

Эля почти задремала, накрытая тишиной и безмятежностью. Прямо на ходу задремала. Девочки в группе «я мама!!!» многие писали, что засыпают на ходу – обычное дело. И надо стараться отдыхать, потому что зачем же маленькому вымотанная до предела мама? Маленькому улыбаться надо, разговаривать с ним, а поди поулыбайся, когда тебя бездельницей и дармоедкой честят! Эля спрашивала в группе – может, кто посоветует, как свекровь утихомирить – но кроме «на порог не пускать», ничего никто не написал. Некоторые наоборот своих свекровей расхваливали. Повезло. Посмотреть, что там у девочек новенького?

Она едва успела достать телефон и зайти в группу, как зеленую тишину аллеи прорезал женский крик:

– Стой! Держите ее! Она ребенка моего украла!

Эля вздрогнула, остановилась, принялась озираться. Украсть ребенка – это же… это же… Это кошмар! Что, если бы Лелика кто-то… нет! Даже и думать о таком жутко! Если бы не коляска, она бы, наверное, кинулась на помощь неизвестной женщине. Но никого с детьми вокруг не было. Только она сама да вдали, в темном тоннеле аллеи светилось бело-синее пятнышко еще одной коляски. Не сидячей, как у Лелика, а большой, младенческой.

Женщина, кричавшая про ребенка, выскочила из поперечной аллейки за Элиной спиной. Но побежала не в продолжение той же аллейки, а прямо к Эле. Та посторонилась – не можешь помочь, так хоть не мешай.

Лелик, проснувшийся от пронзительного крика, потянулся, выполз из коляски, держась за поручень, отпустил, шагнул вперед.

Та, что кричала про украденного ребенка, как раз поравнялась с Элей и, пробегая мимо и явно не замечая ничего и никого вокруг себя, толкнула ногой коляску. Прямо на Элю! Та взмахнула руками, но удержаться не сумела – шлепнулась на растрескавшийся бугристый асфальт.

И, падая, увидела, как безумная тетка, не прекращая движения, подхватила на руки Лелика!

Это было немыслимо! Невозможно!

Эля даже не закричала, таким неожиданным было то, что она увидела. Зажмурилась, потрясла головой – она была абсолютно уверена, что, когда откроет глаза, увидит стоящего за коляской Лелика. Конечно, ей померещилось! Это вспыхнувший внутри страх – что, если со мной, с нами такое? – нарисовал жуткую картину.

Глаза открылись с каким-то странным щелчком.

И ничего не увидели.

Только коляску. Конечно, коляска большая, за ней ничего и не увидишь.

И конечно, ей просто померещилось. Сейчас она встанет и увидит Лелика, как он стоит с той стороны и деловито пытается поднять свою карету. Такой же деловитый, как его папа. Она даже улыбнулась собственным страхам – вот дурочка. Надо будет Гере рассказать. Или нет, не надо, он рассердится. Девочкам в группе напишу, подумала она и попыталась подняться. Коленку прострелило острой болью. И бок тоже. И брюки, наверное, насмерть испорчены. Жалко.

Неловко, боком, как раненый краб, она сдвинулась на метр…

За коляской Лелика не было.

И вокруг – ни в аллее, ни в окружающей ее зелени – тоже. Но ведь прошло не больше минуты! Он и бегал-то еще не очень хорошо, далеко бы не утопал. Даже если бы свернул с аллейки. Костюмчик у него зеленый, но ножки-то голенькие! Издалека было бы видно! И далеко ли такой малыш уковыляет по неровной, покрытой опавшими ветками земле, по зарослям, хоть и не слишком густым, но неприятным? Нет, в лес он не ушел, конечно! Он тут, рядом!

Эля сдвинулась еще немного, заглянула в коляску. Лелик не умел забираться в нее сам, но куда еще он мог деться? Не утащила же его, в самом деле, вопящая тетка?

Внутри коляски было пусто. Эля зачем-то сунула туда руку, пощупала спинку, пеструю подушечку на сиденье.

Она даже закричать не смогла – горло перехватило от ужаса.

Надо бежать за этой ненормальной!

Уже не обращая внимания на стреляющую в коленке и в бедре боль, она поднялась. Нога, на которую Эля упала, слушалась плохо, но она поковыляла – криво, спотыкаясь, совсем некрасиво, как старая бабка. Ну давай же, давай, переставляй ноги!

И тут чьи-то руки схватили ее сзади. Обхватили, как гигантские клещи.

– Куды это ты поскакала? Нету такого закону, чтоб чужих детей воровать!

Неловко извернувшись, Эля заглянула за спину. Тетка, что сидела, сгорбившись, на скамейке – а может, другая, но вроде того, с таким же суровым «явсегдаправа» взглядом, как у свекрови – держала крепко.

– Пустите! Я ее догоню!

– Ишь чего удумала! Догонит она!

– Да как вы смеете? Пустите!

Но та держала крепко.

Парень со скейтом, бросив свою доску на скамейке, огляделся растерянно, подошел, остановившись шагах в трех. Глядел опасливо, но Эля посмотрела на него, как на спасителя:

– Помогите! Я… – горло перехватило так, что слова через него проходить не хотели. – Та женщина… – рыдания рвались неудержимо, Эля вдохнула поглубже, пытаясь справиться, но где там! – Ребенок, мальчик… – только и смогла выговорить.

Слезы хлынули градом, грудь жгло, рыдания сотрясали все тело. Если бы та, похожая на свекровь, не держала так крепко, Эля опять упала бы.

– Может, полицию вызвать? – неуверенно предложил скейтист, вытаскивая телефон. – Или сами разберетесь?

– Полицию? – Эля вдруг испугалась.

Если вызвать полицию – значит, все взаправду? Значит, Лелика действительно… нет!

Она замотала головой, словно отгоняя страшное. Но все еще державшая ее тетка веско заявила:

– Что, испугалась? Непременно надо полицию! Они тебе быстро объяснят, как чужих детей присваивать…

От ужаса Эля даже плакать перестала:

– Да как вы не понимаете?! Это моего ребенка она унесла! Видите, у меня и коляска, и все остальное…

– И коляску спроворила, ишь какая! Ребенок тебе что, кукла, что ли?

– Вы… вы сумасшедшая?

– Я те покажу – сумасшедшая!

* * *

«…год и десять месяцев… рост… вес… волосы русые, слегка вьющиеся… глаза голубые… за правым ухом родинка… одет в зеленый льняной костюмчик (шортики и рубашка с коротким рукавом)…» «Зеленый – это жалко», – подумала Арина, еще и бейсболка в тон, не за что глазу потенциальных свидетелей зацепиться, вот если бы какой-нибудь вырвиглазно-оранжевый… Строчки прыгали по слегка измятому листу вкривь и вкось – писал Мишкин, надо полагать, на весу – но почерк у него был крупный, округлый, как у школьника. Не то что у самой Арины – угловатый, почти рваный, с резко выпрыгивающими из строчки перекладинами «р», «у», «в» и даже «к», которая получалась как бы английской.

Волосы русые, глаза голубые…

У сидящей напротив девушки – назвать Элю Семину женщиной язык не поворачивался – волосы тоже были светлые, немного вьющиеся, и глаза тоже голубые.

К чаю она не притронулась.

«А ведь ей, – подумала Арина, – наверняка хотелось пить». Не может не хотеться. На прогулку они вышли еще утром. Во всяком случае до обеда. Прогулка. Похищение. Расспросы полиции. Расспросы! У любого пересохнет горло!

Но чашка, заботливо принесенная Евой в Аринин кабинет, так и стояла перед Элей: через край жалко свешивается ярлычок чайного пакетика, на блюдце – ложечка и пять кусочков сахара. При стрессе нужно что-то сладкое. Но Эля даже не смотрела на остывающий чай.

Это могло не значить ровным счетом ничего. Хотя, может быть, для несчастной Эли эта чашка сейчас – часть той жизни, что была до. И здесь, в «после», ей просто нет места. Или – и это тоже возможно – жажду и пересохшее горло Эля подсознательно считает наказанием. Карой. Не уберегла! Не уследила!

Арине вспомнилось, как герой Дика Френсиса, полжизни посвятивший переговорам с профессиональными похитителями, успокаивает мать, беспрерывно повторяющую: «Я только-только отвернулась! Толькотолько!»

– Вы ни в чем не виноваты, – мягко говорил герой, имени которого Арина не помнила. – Если малыша решили похитить, его бы все равно похитили.

Решили.

В том детективе дело, разумеется, было в выкупе. Но здесь? Элин муж – не олигарх какой-нибудь, Молодцов сказал – автослесарь. Хотя, конечно, что считать деньгами. Для кого и миллион – на мелкие расходы, а для кого-то и сто тысяч рублей – недостижимая мечта…

С момента похищения мальчика прошло больше трех часов, а требований о выкупе не поступало. Телефон, краешек которого виднелся из Элиного нагрудного кармана, молчал.

Так было ли это похищение спонтанным или спланированным?

Арина готова была поставить четыре к одному на второй вариант. Даже пять к одному. Слишком уж оно было наглое, слишком рискованное – и, однако, удачное. Люди вокруг были, хоть и немного. Любой мог ведь броситься на помощь. А случилось ровно наоборот. Да, все произошло очень быстро, никто ничего и понять не успел. Но сама эта стремительность… Либо похитителю – похитительнице – сопутствовало какое-то невероятное везение, либо…

Либо.

Привлекающий – а на самом деле отвлекающий – внимание крик, использование собственной Элиной коляски, спокойствие мальчика – он ведь не заплакал, не закричал, когда его схватила чужая тетя… Наитие или продуманность? Спонтанность или план? Везение или тщательная подготовка?

Впрочем, нельзя – пока нельзя! – сбрасывать со счетов и какую-нибудь сумасшедшую. Месяца не прошло, как Арина видела такую же. И дети следовали за ней послушно, без криков и плача.

– Эля, у вас фотографии сына есть?

– Конечно! – рука вытащила телефон стремительно, как будто он выпрыгнул из кармана сам по себе, но вспыхнувшие было глаза столь же мгновенно потухли. – Аккумулятор сел…

– Подождите минутку…

Эля кивнула послушно, как кукла.

До приемной Арина добежала секунд за двадцать:

– Евочка, у тебя случайно зарядок телефонных нету? Ты же запас…

Коробка с путаницей проводов появилась на столе быстрее, чем она успела договорить.

– Спасибо, Ев! – крикнула она уже из коридора, прижимая к животу добычу скрещенными на удачу пальцами: только бы в этих неведомо как копившихся запасах нашлось подходящее устройство.

Нашлось.

Телефон пристроили на крышу сейфа. Арина почему-то думала, что аппарат, стоит ему включиться, сразу подаст голос. Но увы.

– Эля, когда мы здесь закончим, домой вас отвезет наш сотрудник. И… телефонные звонки, письма – все это нужно будет контролировать. Все аппараты по умолчанию поставить на запись, ну и все остальное…

– Они… выкуп потребуют?

– Не исключено.

– Но… у меня… у нас ничего нет! Как же…

– Ничего – понятие относительное. Ваш муж хорошо зарабатывает?

– Ну… да. У них с Мироном автосервис. С Мироновым, это друг его.

Значит, не просто автослесарь, а совладелец бизнеса? Не олигарх, но и не от зарплаты до зарплаты. Хотя еще неизвестно, в каком состоянии этот сервис. Арина черкнула в лежащем перед ней блокноте: партнер? кредиты? финансовые конфликты? Ладно, это пусть опера коллег-«экономистов» поспрашивают, покопаются. Элято вся на семье зациклена – кстати, кем она до свадьбы трудилась? – вряд ли она в курсе. Но Арина все же спросила:

– Может быть, конкуренты обиженные? Или кредиторы?

– Я не… я не знаю. Гера мне про дела никогда не рассказывает. Я в этом не понимаю ничего.

– Эля, а вы по профессии кто?

– Какое это имеет значение? Ну бухгалтерские курсы после школы закончила, но там сразу такое хорошее место подвернулось – в турагентстве.

– Бухгалтером?

– Да ну, кто меня без опыта возьмет. Менеджером, мы и с Герой там познакомились, он тур выбирал.

– И в его автосервисе вы с бухгалтерией никогда не помогали?

– Нет. Я уже и не помню ничего с этих курсов.

– Вам в последнее время не угрожали? Звонков странных не было?

– Н-нет. А разве… – она не договорила.

– Эля, – как можно мягче произнесла Арина, понимая, что сейчас та взорвется от возмущения. – Эля, высока вероятность, что за всем этим стоит кто-то, кого вы знаете. Когда вы замуж выходили, никто из ваших подруг вас не отговаривал? Не завидовал?

– Да что вы! Все за нас радовались… – она вдруг помрачнела.

Как будто тень пробежала. Арина, пристально следившая за заплаканным, в некрасивых пятнах лицом, эту тень тут же подхватила:

– Все? Может быть, кто-то все же был недоволен? Родственники? Подруги? Может быть, Гера сперва за кем-то еще ухаживал, а потом на вас переключился?

Попала! Элины глаза расширились, потемнели:

– Нет! Она не могла!

– Она – это кто?

– Татка. То есть Наташа Ахметова, мы с ней учились. Гера за ней немного ухаживал. Раньше… Но у них ничего серьезного не было!

– Ладно, с ней мы сами поговорим. Вы с мужем хорошо живете?

– Очень! – она всплеснула руками. – Нет, ну он иногда… он же не профессор какой-нибудь, который «мерси» да «пардон» через слово сыплет.

– А изменять он вам не изменял?

И опять по мягкому заплаканному лицу проскользнула тень. Эля закусила губу:

– Я не… Я не могу объяснить.

– Попробуйте.

– Да вы, наверное, сами знаете, везде же пишут: когда мужчины с друзьями на рыбалку или в баню собираются, там… Но это же не измена!

– Пожалуй, что и так, – медленно проговорила Арина, подумав, что не такая уж эта Эля и «клуша», глубинной женской мудрости в ней довольно, а это в жизни полезнее всех прочитанных книжек и даже ученых степеней. – Если вы говорите, что живете с Герой хорошо, так и будем считать. А родственники – ваши или его – тоже так считают?

– Мать его… – Элин рот горько скривился. – Но это же не может быть она! Она Лелика любит как сумасшедшая! Она только сперва меня воспитывать пыталась, а когда он родился… Нет, она и сейчас… но… нет, вы не думайте, она просто… она думает, что…

– Что ее сын мог бы найти себе кого-то получше?

– Ну… да, – она шмыгнула носом.

– И ничего больше?

– А что еще?

– Нет-нет, ничего.

– Но вы же не думаете, что… Почему вы глупости спрашиваете? Почему вы…

– Тише, Эля. Вы же понимаете, что сначала нужно исключить всех, кто точно не имеет к этому отношения.

– Да… наверное… Только… что нам делать, если выкуп потребуют?

– Погодите. Если и когда потребуют, тогда решим, что делать.

Требование выкупа, подумала она, – худший из возможных вариантов. И вовсе не потому, что «ничего нет». Похитителям, сумевшим урвать свой куш, ребенок не нужен. А возвращать его… сложно. Проще убить. Если все ради выкупа – могли и сразу…

Сердце кольнуло ледяной иголочкой. Стоп. Не время. И сразу – нет, если не полные идиоты, то вряд ли уже убили. Вдруг осиротевшая семья потребует подтверждения, что ребенок жив? А подтверждение – это видео или как минимум фото с какой-то привязкой, с маркером, указывающим время. Так что нет, рано пугаться. Сейчас мальчик еще жив.

– Погодите. Вы сказали – «они»? Та женщина была… не одна?

– Н-не знаю. Там еще кто-то мелькал… не знаю. Путается все.

– Вспоминайте.

Женщина вдруг как будто взорвалась:

– Зачем вы тянете время? Почему вы не ищете Лели-ка?! Вы должны его искать, а вы…

– Эля…

– Что – Эля?! У меня пропал ребенок! Он сейчас… где-то! Он напуган! А вы… вы… сидите тут и спрашиваете одно и то же!

– Эля, это, видимо, жестоко звучит, но возьмите себя в руки. Сейчас от вашего самообладания зависит жизнь и здоровье вашего ребенка.

– У вас нет сердца!

– Сердце тут не поможет. Вы, похоже, лучше меня знаете, как мы должны искать вашего мальчика. Как?

– Н-не знаю… Но надо же что-то делать, а не сидеть тут! Это вы должны знать – как! Это ваша работа!

– Вот и не мешайте мне делать мою работу. Хотя бы не мешайте. Если уж не желаете помогать.

Женщина сникла так же мгновенно, как и вспыхнула:

– Я… как же… я желаю…

– Тогда выбирайте. Либо вы рыдаете и обвиняете меня и всех на свете, либо берете себя в руки и помогаете.

Это было жестоко. И девочку эту было жаль до комка в горле. Но время, время… Арина физически чувствовала, как стремительно и неотвратимо убегают секунды, минуты… Да, статистика, утверждающая, что, если похищенного не найти в первые двадцать четыре часа, вероятность его спасения падает почти до нуля – да, это всего лишь статистика. И случаи бывают… разные. Но скучное слово «статистика» означает… большинство. Хотя именно этот случай, скорее всего – не статистический. И надежда – есть. Пока еще есть.

Эля была к похитительнице ближе всех. И пусть она клянет бессердечную следовательшу – потом. Арина переживет. Сейчас нужна информация. Любая. Сейчас пусть вспоминает.

Жестоко. Но вроде помогло.

– Но как же я могу…

– Вспоминайте все до мельчайших деталей. Почему вы сказали «они»?

– Я не знаю! В кино всегда говорят «похитители». Я… не знаю. Я не помню, не заметила! Может, и был еще кто-то! Я же не смотрела… Если бы я его на руках несла! Но он большой уже, тяжело. Или за руку вела бы! Ничего бы и не было! Недаром кольцо пропало! – в голосе опять зазвенели слезы.

– Какое кольцо?

– Мне его Гера подарил, когда предложение делал! Я их вместе ношу, – она показала палец с золотым ободком. – У нас вот это называют обручальным, а в Англии, я читала, это венчальное называется, а обручальное – то, которое дарят в день помолвки. Только я его не всегда надевала. Оно с камушком, я боялась Лелика поцарапать, понимаете?

– И оно пропало? Давно?

Эля закивала:

– Давно. Нет, не очень. Не знаю… Я… путается все. Я Гере боялась сказать, он и не следит, что там у меня в шкатулке.

– Он бы рассердился, если бы узнал?

– Конечно!

– Давайте все-таки закончим с описанием той женщины. Как она выглядела?

– Я же ее почти не видела. Так быстро все случилось. Она такая… такая… ну… обыкновенная. Юбку помню. Длинная, широкая, темная, вроде синяя, что ли, или зеленая. Кажется, в цветочек. Или, может, штаны. Знаете, такие… вроде шаровар. Сверху майка, ну, футболка. Зеленая.

– На голове было что-то?

– Панама вроде. Или нет? Не помню.

– Панама? Бейсболка? Или непокрытые волосы?

– Волосы, кажется, в хвост забраны. Или, может, стрижка?

– Так хвост или стрижка? Вы же на нее сзади смотрели.

– Н-не знаю. Я упала и… И вроде бы очки у нее были, темные. А! Сумка! Сумка была! Большая, клетчатая. На белом фоне клетки.

Клетчатая сумка?

Единственная, хоть сколько-нибудь яркая деталь, отличная штука для отвлечения внимания, и это значит, что сумки, скорее всего, уже не существует. Но кто знает? Полистав папку с фотографиями в смартфоне, Арина нашла нужный снимок:

– Посмотрите, эта женщина не похожа?

Эля нахмурилась, вглядываясь:

– Вроде она. Я… плохо ее запомнила… я… растерялась… А это она? – в покрасневших, опухших глазах засветилась надежда. – Вы знаете, кто это? Да? Знаете? Значит, вы ее поймаете? – оживление схлынуло так же стремительно, как и зажглось. – Что же теперь будет?! – всхлипнула она и опять разрыдалась.

Неужели Зинаида?

С одной стороны, та тоже хватала детей по идейным соображениям. То есть никаких тебе требований о выкупе. Но Зинаида не интересовалась младенцами, и главное – Зинаида сейчас должна сидеть в стационаре. Вряд ли после последней попытки похищения ее так быстро выпустили.

И – пропавшее «обручальное» кольцо?

* * *

– А чего коляску-то оставили? Я думал, ее криминалисты заберут, ну там отпечатки, еще чего-нибудь. А то стоим, как три тополя на Плющихе.

Стояли, собственно, лишь двое. Третий, которому велено было не допускать до «места» настырных зевак и просто случайных прохожих, сидел на спинке скамейки почти спиной к аллее, расслабленно попыхивая сигаретой. По сторонам глядел, конечно, но прохожих в обозримом пространстве не наблюдалось, а из зевак остались только две бабульки на дальней скамеечке.

Но несмотря на некоторую неточность замечания, старший из стоявших, невысокий, кряжистый, явно разменявший уже четвертый десяток и приближавшийся к пятому, лишь хмыкнул. Если парень пользуется сравнениями из советской киноклассики, а не из какого-нибудь блокбастера, ну и хорошо. Не то что некоторые – он неодобрительно зыркнул на сидящего сержанта – которым одни космические боевики подавай, бах-бах, дзинь, пиу-пиу, ух, круто. И на работу потом глядят, как на скучную повинность. А из этого парнишки, пожалуй, толк будет. Интерес имеется. Вслух же сказал почти укоризненно:

– Так собаку же ждем.

– Да это ясно. А коляску-то… – он наклонил белобрысую голову к правому плечу, как щенок, столкнувшийся с чем-то неизвестным, непонятным.

– Балбес, – ласково объяснил старший. – Собаке ж чего-нибудь понюхать надо. Как она поймет, чей тут где след?

– А, ну да, – вздохнул молодой и тут же оживился. – Слуш, а ты не в курсе, кто приедет? Ну из кинологов.

– Кого пришлют, тот и приедет, а тебе зачем?

Молодой мечтательно закатил глаза:

– Там у них такая деваха есть – огонь!

Старший добродушно усмехнулся:

– Ну и давно бы подкатил, чего облизываешься-то?

– Говорю же – огонь! Я подкатил, типа позвольте вас… и приобнял так, слегка…

– И что?

– Что-что! Хотел-то сказать «позвольте вас пригласить», ну чтоб вежливо, культурно, в кино там или в кафе какое, а договорить не успел, она мне сразу – р-раз! И по физиономии.

– Ты чего, анекдот, что ли, не знаешь?

– При чем тут анекдот?

– Темнота ты. Поручика Ржевского юнкер молоденький спрашивает, как ему удается столько дам обхаживать, ну а тот типа объясняет, подхожу, говорит, и вежливо так: «Позвольте вам впендюрить?» Юнкер в изумлении: «Так в морду же даст!», а Ржевский ему: «Может. Но чаще впендюривал». Дошло?

– Она решила, что я хотел сказать… ой.

– Салага. Надо было не так. Подходишь и спрашиваешь: «Оленька, ну или там Галочка, вы что предпочитаете: кино или театр?» Ну или шоколадкой бы угостил. К примеру. Ее как зовут-то?

– Да не знаю! Я даже лычку с фамилией на кармане прочитать не успел.

– И что, спросить после не у кого было?

– Да ну, они ржут как кони, а я спрашивать буду?

– Экий ты нежный. Смеялись-то за дело, а?

– За дело. Слуш, а чего следачка прискакала, понюхала и ускакала сразу?

– Ну так мать повезла опрашивать, та, конечно, в шоке, но надо-то по горячему, а здесь у нее в глазах одно и то же стоит, в итоге сплошная истерика и никаких показаний. Глядишь, в кабинете чутка в себя придет.

– Этой следовательнице все в рот смотрели, как будто она… ну не знаю, с неба спустилась. Не, мне уж объясняли, что на месте преступления, – «место преступления» он произнес медленно, словно смакуя, – что следователь типа самый главный. Но перед этой все как-то совсем уж прыгали. Жена, что ли, чья-то? Генерала какого-нибудь. Или дочка? Или… – он замялся, видимо, стесняясь просившегося на язык слова «любовница».