Сухие бессмертники. Боевик

– Фаддей Капитонович, ради бога… Вы же экстрасенс… Убийца негодяя может рассчитывать на помощь экстрасенса?

– Как это?..

– Так вышло… Жить не хочется…

Полина Каравайникова, иронично посмеиваясь, выдавила из себя выстраданную за три недели фразу, сжалась в комок, потрясенная собственной решимостью.

– Минуточку, минуточку, уважаемая, а я тут причем? – всполошился экстрасенс. Бедняга с перепугу не узнал раскисший голос звонившей женщины.

" Вот они, "старые друзья." – Полина осторожно положила трубку телефона и сдавленно всхлипнула. Она представляла в какое смятение повергнет мастера Белой Магии. И не ошиблась.

Да что это такое! В конце-то концов! Люди мы или нелюди!? Даже исповедаться не перед кем. Ну, нет больше сил носить в себе столько ненависти. Душа извелась, исстрадалась, чистюля, вконец. И только Высшая Справедливость, обещанная людям Небесами могла успокоить ее. Душа свято верила в библейских тексты: мне отмщение и аз воздам. Как же! В Библии черным по белому обещана неминуемая кара негодяям. Но Небеса не расторопны. Небеса не спешат исполнить обещанное и зримо покарать негодяя. Господь наш, Высший Судья человеческих пороков рассуждает в категориях вечности. Он не спешит, расследуя вину какого-то смертного паразита, их тьма, а он один и приговор Его должен быть образцом Высшей Справедливости. Да уж, Метафизическая Справедливость Небес может молчать и месяц, и год, и десять лет пока обрушит на голову негодяя заслуженное возмездие… Не хватит сил дождаться этой Справедливости. Не выдержит душа.

Три недели Каравайникова балансировала на грани выбора: проглотить обиду, забыть оскорбление или набраться решимости, самой отомстить обидчику? Три недели Полина не находила себе места от преследующего ее стыда, особо жгучего "женского" стыда. Она извелась настолько, что, казалось, глаза всего мира повернулись в ее сторону, и неотступно, сопровождают каждый ее шаг. Днем и ночью. Наяву и во сне. А она бежит, бежит от преследования… Шарахается по углам… И каждый взгляд, таит в себе осуждение, укор, перерастающий в презрение. Словно, она вывалялась в грязи и от нее дурно пахло.

Идиотизм, но и сама она начинала презирать себя, себя оскверненную, почерневшую от горя, ни в чем не виноватую. Особенно невыносимо было смотреть в глаза алчно заинтригованным коллегам по институту. И все потому, что, кроме печати нового горя, она несла на себе старое клеймо необычности.

К ней, старой деве, "Невесте Бога", как подшучивали тайком интеллигентные институтские дамы, приглядывались с особой требовательностью. Они были Голосом и Коллективным Разумом институтского муравейника. И понять их можно было. Они неустанно трудились, создавая препротивнейший фантом – Общественное Мнение. А она, какая-то там Каравайникова нарушила Основной неписаный закон жизни женской половины человечества, уклонилась от рутины обычной Женской Доли. Не стала ни матерью, ни женой. Даже любовника "для здоровья" не завела. По мнению женщин она неизбежно должна была "плохо кончить".

Да, у нее не было в родном Муравейнике даже обычной подруги-наперсницы, кому можно излить любое горе. Дружила, правда, Каравайникова со своей бывшей сотрудницей Надеждой Валерьяновной Павелецкой, нынешней директорской машинисткой. Они подолгу шептались в кабинете у Каравайниковой, но разве у Надежды Валерьяновны вытянешь хоть слово. Для нее Каравайникова – заступница. В ее вдовьей жизни обожаемая Полина Георгиевна единственный свет в окошке. Надежда Валерьяновна чуть не молится на свою бывшую покровительницу, разве она предаст свою подругу. Да и едва ли Каравайникова поверяет старухе Павелецкой свои сердечные тайны. Слишком большая разница в возрасте, да и гордость в Каравайниковой та еще, не подступишься.

Понятно, не имея интимной информации через подругу-наперсницу дамы вынуждены были домысливать подробности интимной жизни вековухи. О! Тут нужен газ, да глаз! На лице невозмутимость, а в душе!.. Конечно же в душе "невесты бога" царил мрак и тоска, иначе не была бы такая красивая баба такой скрытной, такой неприступной для женского участия..

О! Многоопытные матроны видели насквозь свою "Железную Невесту", "Вечную Невесту", свою "Железную Леди". Господи, как только не называли они Каравайникову. Гордячка! Привереда! Чего стоит одна ее бескомпромиссная честность. Даже в мелочах эта зануда Полина Георгиевна выпячивала свою порядочность. Вызывающая порядочность.

Понятно, интеллигентные дамы жалели свою "непутную девушку". Кандидат наук Полина Георгиевна Каравайникова была, при всех своих научных достижениях, – "несчастной" и, по большому счету, беззащитной нескладехой. Естественно, это давало право небольшому ученому коллективу института на особое покровительство "вечной девственнице". Жалели Полину, жалели, как водится, по-бабски. Матерь Божия! Как же дотошно присматривали за нею. Ну, как за сиротой. Строптивой, жесткой, но безобидной, по сути, сироткой. Не жалеет себя, ох, не жалеет себя бобылка. Через чур образованная, видать…

Нет, духи она обожает, у нее парфюмерия самая лучшая, тут ничего не скажешь. А если не поленится, на праздники Полина Георгиевна и макияж себе сотворит высшего качества. Да! Это у нее есть! Вкус на высоте! И прическа у нее самая модная, от собственного мастера высшей художественной категории с какой-то киностудии, но… Ничего не спасает, все равно от вековухи пахнет книжками, а не здоровой, нормальной женщиной.

Пробовали, не раз пробовали сердобольные дамы обучить женским манерам, секретам специфического обращения с лопушистыми особами мужского пола. Особы эти хоть и грубы, слишком запашисты, но без этих жеребцов – одни бабские болезни… Не жалеет себя Каравайникова, ох, не жалеет.

Дамы были слишком заинтригованы, чтобы пропустить хотя бы малейшую перемену в "серой" (нет, это уморительная глупость!), "серой" одинокой жизни вековухи, а тут, казалось, небеса на нее обрушились… "Девушка" поникла. Почернела вся, на руках и лице, неумело скрытые косметикой, какие-то подозрительные темные пятна.

Вот уже три недели от бедняжки прямо-таки веяло беспросветным отчаянием. От "деланной" невозмутимости и следа не осталось. Тенью пресмыкаясь по институтскому коридору, Каравайникова затравленно озиралась. Дамскую курилку на лестничной площадке между вторым и третьим этажом обходила теперь по запасной лестнице, заваленной ломаной мебелью. Едва успев поздороваться, воровато скрывалась за дверью своего убогого кабинетика и, в гордом одиночестве, стоически "зализывала раны", никому не известные раны. И, по-прежнему, – ни гу-гу! Ну ни единым словом не обмолвилась "несчастная" за три недели о причинах трагических событий, явно надломивших "Железную Леди" или "Железную старуху", как прозывали Каравайникову в зависимости от настроения. Господи, какая уж тут гордость, когда на тебе лица нет от горя.

Не имея для "жалости" своей достоверной информации, женщины стали еще более усердно упражняться в догадках, чем невероятно раздули необъяснимую перемену в поведении старой девы. Нетрудно было представить какие гадости сочиняли про нее штатные сплетницы института.

Чаще всего всплывала тема родословной Полина Георгиевны. Всем было известно, что Каравайникова наследница весьма не бедных родителей с "романтическим" дворянским прошлым. Когда припирали обстоятельства, она могла выкинуть на местный, институтский черный валютный рынок тройку, пяток царских золотых червонцев. Естественно, предположения институтских сыщиков, увеченных дедуктивными инсинуациями, быстро приняли уголовный уклон.

Золото! Золотишко! Желтый греховный металл, незаменимый для нарядных зубных коронок и фикс, по предположениям жалостливых коллег, и вверг честнейшую Каравайникову в пучину уголовного преследования. Если бы эта Каравайникова не носилась бы так со своей честностью и порядочностью, может быть и переживала бы поменьше. И с коллегами была бы помягше. Посоветовалась бы как быть, как спасаться в пиковой ситуации. Все мы люди, все маленькие практичные человеки. Так нет!

А как же! Честь – была единственным бесспорным богатством Каравайниковой, честью, достаточно высокомерная девушка, дорожила больше всего. Тут было с чего убиваться. А пятна темные?.. Ну, что тут удивляться. Милицейские костоломы известны своим хамством. К ним в руки только попади… Побили ментяры бедную женщину, побили… Надо бы написать коллективное заявление в милицию, взять на поруки неопытную дурашку, так не подступишься! Не позволит гордячка вмешаться родному коллективу.

"Господи, праведный! – злилась Каравайникова. – И все это говорилось женщинами с жалостливой улыбчивостью. О, проклятье! Как назойливо бабы жаждали продемонстрировать свое дежурное сострадание, алчно разглядывая на шее "Невесты Бога" синяки. Эти следы позора были густо замазаны тональным кремом, прикрыты шелковым шарфиком, но разве от женского глаза скроешь что-нибудь интимное".

Часами, как каменная, сидела Каравайникова за рабочим столом, тупо уставясь в перекрестие рамы окна сухим стеклянным взглядом. Она не чувствовала ничего. Ни рук, ни ног, ни ран на груди и животе, не говоря уже о голоде. Приносила ассистентка бисквитные пирожные, кульками теплые пончики. Полина заталкивала их в себя. С отвращением заталкивала. Лишь бы не слышать советов ассистентки Жанны. Плюнуть на переживания и поесть как следует сладенького. А лучше купить хорошего виски и надраться дома, "под одеялом".

"Даже душа покинула свое опоганенное вместилище и, незаслуженно оскорбленная, беснуется со своими упреками где-то рядом, отдельно от бесчувственного тела". – Думала Каравайникова. Думала раскаленные мысли, томилась Полина в паутине своих безотрадных мыслей о царящей в "жизни" несправедливости.

Одна тихоня Надежда Валерьяновна, казалось, не замечала мрачного настроения своей благодетельницы. Она приходила, рассказывала институтские новости, но Полина словно, не замечала ее. Безразличие Каравайниковой Павелецкую не обижала. Спасибо хоть не выгоняет. Надежда Валерьяновна лишь сокращала сводку внутри институтских слухов до минимума, целовала заторможенную Полину в висок и неслышно исчезала. Крепкая старушка. Ни слова комментариев для доброхотов.

И если бы не многолетняя привычка в определенные часы дня удовлетворять естественные потребности организма, она пала бы, "как заморенная кляча", от истощения. Но дома ждали нетерпеливые домочадцы, пес Тотька и кот Тришка. Глядя на их поспешную трапезу, на их азартный аппетит Полина тоже что-то жевала, что-то пила, что-то покупала в магазине…

Полина не заметила, как заснула за рабочим столом. Бессонница сказалась самым позорным образом. Никогда прежде не позволяла Каравайникова себе такую вольность.

В дверь осторожно поскреблись.

– Можно, Полина Георгиевна?

Полина дернулась и не сразу разлепила слипшиеся веки. Надежда Валерьяновна села напротив и терпеливо ждала, когда одутловатая со сна приятельница придет в себя.

В газах Надежды Валерьяновны всегда мерцала старческая слеза. Павелецкая всегда была – само участие. Вид приятельницы ее заметно расстроил. Каравайникова выглядела хуже некуда. Бедняжка кое-как причесана. Ни следа косметики. Даже на губах "съедена помада". Помотала Полина Георгиевна головой и жалко улыбнулась. Бедняжка совсем дошла до ручки.

Надежда Валерьяновна тоже улыбнулась. Положила свою сухонькую лапку на руку Каравайниковой и зашевелила губами. Надежда Валерьяновна собиралась что-то сказать, соответствующее моменту, но Полина Георгиевна высвободили свою руку, и предостерегающе приложила к своим губам указательный палец. В сочувствии Железная Леди не нуждалась и Надежда Валерьяновна запечатала свои уста. Она молча сходила за водой, принесла из булочной пару ватрушек. Приготовила кофе, подставила чашку под нос приятельницы и неслышной тенью прошла сквозь двери.

Свинство, так встречать заботливую наперсницу. Большое свинство.

Эта худенькая, по старомодному опрятная, рано состарившаяся женщина напоминала мышку-норушку. У нее и повадки были мышиные, и шаг бесшумный. Порой она казалась бестелесной, так неожиданно появлялась и уходила, словно призраком проникала сквозь стены.

Надежда Валерьяновна всегда нуждалась. Она не просила, не клянчила. Бессловесная Надежда Валерьяновна всегда стояла в профкоме в очереди на копеечную материальную помощь. Она покорно ждала своей очереди на подачку, и только глаза ее выдавали меру безысходной бедности.

Попадая на банкет, мышка Надежда Валерьяновна ела быстро и много, виновато озираясь по сторонам. Бедненькая была так слаба, что боялась выпить глоток вина. Она всегда помнила как будет смешна, если позволит себе немного расслабиться на виду свидетелей свой непролазной нищеты.

Надежда Валерьяновна всегда имела при себе полиэтиленовый пакет и украдкой, в конце банкета, похищала со стола что-нибудь мясное. В сумочке припрятывала несколько конфеток. Для домочадцев.

Надежда Валерьяновна была вдовой капитана дальнего плавания, одна поднимала пятерых дочерей. Нищенские уловки ее были всем известны. Перед ней, как бы ненароком, всегда ставили блюдо с мясом и вазу с конфетами. Соседи по столу следили, чтобы тарелка мышки-норушки не пустовала. Понятно, в гостях ей пакет не требовался. Она и без пакета никогда не уходила домой с пустыми руками.

Мозг Надежда Валерьяновны высох от постоянных забот. Она давно забыла, и то, что знала в молодости. Но, как все прищемленные жизнью женщины, была крайне обязательной и услужливой. Директора терпеть ее не могли, не раз порывались уволить по причине научной несостоятельности. Надежда Валерьяновна приходила в профком и сухими глазами смотрела Полине в душу. У мышки уже не было сил просить о милосердии. И профсоюз, под руководством Каравайниковой, вставал на дыбы, грозился обратиться в суд и директор отступал. К счастью, в прежние времена уволить человека с работы было делом нелегким. Но Каравайникова понимала, что долго так продолжаться не могло. Полина посоветовала Надежда Валерьяновне поучиться на курсах машинописи и стенографии. У мышки обнаружился подлинный талант скорописи. Она была такой скорострельной на своем Рейнметалле, что вполне заменяла двух машинисток. И директор отстал от бедняжки.

Одним словом, благодарная Надежда Валерьяновна боготворила свою спасительницу. Но Полина сама неплохо печатала на компьютере, и быть полезной Полине мышка не могла. Тем не менее, мышка искала, как пригодиться своей заступнице, и нашла. Надежда Валерьяновна стала добровольной наушницей Каравайниковой. Через машинистку проходили все канцелярские новости. Надежда Валерьяновна была в курсе всех кадровых интриг.

Однажды Надежда Валерьяновна поскреблась в дверь. Не предполагая, что это начало довольно странной многолетней дружбы, Полина учтиво пригласила мышку присесть, стала варить в большом лабораторном стакане кофе. Распечатала пачку печенья.

Пока закипал кофе, Полина узнала, что в канцелярии происходит смена власти. Для начальницы отдела, а тем более для профсоюзной активистки это была очень важная новость. Альбина, прежняя секретарша директора, забеременела. Больше того, решила рожать. Ладно бы от шефа! Так нет! Подгуляла Альбина, стихаря от шефа, с главным механиком. А это уже явный подрыв авторитета руководящего работника культуры.

В итоге, механик уволился по собственному желанию. Муж Альбины, метеоролог, пропадал где-то на Диксоне, шеф предложил изменнице три тысячи отступного, но секретарша Алька стала шантажировать шефа. Её сгоряча уволили. Нахалка обратилась в суд. Но шеф не растерялся, нанял милицейского оперативника, и тот нащелкал пачку фотографий любовных свиданий механика и Альбины. Шеф пригрозил послать мужу Альбины этот компромат на цветной пленка Кодак. Альбина ушла и на ее место заступила нынешняя стерва, секретутка скуластая Марьям, татарка. Восточная фигуристая красавица.

Полина терпеливо слушала донос Надежды Валерьяновны. Она была поглощена своими мыслями. Перемена в канцелярии сулила определенные неудобства. К Марьям еще нужно будет притерпеться. Каравайникова не замечала по наивности своей, что поощряет добровольную наушницу на предательство. А Надежда Валерьяновна вздохнула с облегчением, вот и она пригодилась своей ревностной заступнице.

Пришла с закулисными новостями на кофе Надежда Валерьяновна еще раз и еще раз, и Полина поборола в себе брезгливое отношение к доносчице. Не могла она обидеть бескорыстную мышку, которой более нечем было выказать свою признательность. Постепенно терпимость переросла в дружбу двух одиноких женщин.

А вчера терпение женщин иссякло. Жалость женщин перешла в атаку. В кабинетик Полины, бессмысленно уставившейся в раскрытую рукопись монографии, протиснулись три делегатки от женского общества института. Мелова, Стрелкова Дарья и Пучкова Раиска. Они настроены были решительно. Метафорически выражаясь, – Добро пришло с кулаками, чтобы вернуть коллегу к жизни.

Взглянув в лица посланцев обеспокоенных коллег, Полина сразу сообразила, что ее пришли встряхнуть, "расколоть", пришли заставить принять сочувствие коллег, и не портить своим унылым видом коллективу настроение. Делегатки пришли навязывать свою помощь. Какая помощь! Жить не хочется, а они лезут, лезут!.. Это не сочувствие! Делегатки пришли вывести на чистую воду, разоблачить свою норовистую сотрудницу! О! Эти будут действовать хирургическим путем, они уверены, что вскроют гнойник и вылечат.

Полина вздрогнула. Как они смеют вламываться в ее жизнь в такую позорную минуту!! Ее затылок и спину окатила горячая волна. Страх разоблачения парализовал гортань. Полина хотела выкрикнуть свой протест, но из горла раздалось лишь невнятное шипение. Рука, державшая прилипшую к пальцам шариковую ручку задрожала. Полина сжалась и замкнулась на все сто запоров своей гордости.

Женщины поняли, что сердобольная миссия их провалилась, "Железная Леди" ушла в свою раковину с головой. Но это не обескуражило ученых дам. Дамы пошептались и решили не отступаться от своего намерения добиться от Каравайниковой признания, хотя по-прежнему смутно представляли, в чем именно должна признаться Полина, и какая помощь "Невесте Бога" нужна.

Дамы Муравейника сменили тактику. Они начали разведку издалека. Плаксиво сморщившись, женщины приставали к Полине с расспросами о здоровье. Дарья выпытывала, уж не сглазил ли кто Полину? Какая-нибудь стерва из недоброжелателей, которых у самостоятельного ученого предостаточно. Дамы льстили в три голоса, пытаясь размягчить броню отчуждения, сковавшую вековуху. Предлагали первейшее средство от бабских невзгод: выговориться в бархатную жилетку и хорошенько поплакать. Пучкова Раиска и к своей знакомой ведьме Каравайникову посылала, – купить средство против сглаза. Это были такие легкодоступные средства от стресса. Заикнулись посланницы и о таинстве церковной исповеди. Записали на листке календаря телефон дьякона Евгения, поклонника Мелковой, обещавшего устроить исповедание наилучшим образом.

И Полина едва не потеряла бдительность, едва не проговорилась, настолько три недели душевных страданий истощили ее осторожность. Но бог миловал.

А как просто можно было бы отделаться от навязчивых доброхотов. Соврать, ляпнуть какую-нибудь чушь, первую пришедшую на ум и вся недолга! Ну да, мол, по дороге домой попала в дорожную аварию, отсюда и синяки, и траурный цвет лица, и все остальное. Но и соврать нужно уметь. А мастерицей вранья Полина была никудышней и хорошо, что не забыла об этом. Своей неловкостью она лишь больше взбудоражила бы любопытство баб, очумевших от скуки на работе, ничего не дававшей ни их уму, ни сердцу.

Но бог миловал. Хватило сил не забыть, что сострадали женщины вовсе не из жалости. Бабы душно страдали оттого, что старая дева не пускала это словоохотливое стадо попастись на лугах чистейшей души скрытной девственницы. Им очень хотелось обнаружить, что высокомерная "Невеста Бога" на поверку не так уж и чиста душой и телом.

Чего уж там, зуд болтливости томил женщин, а не участие. Но они нормальные женщины, им простительны такие невинные слабости. Но старая дева с такими нормальными слабостями "на язык" и "на передок" выглядела бы смешно. А Полина твердо знала за собой: она скорее умрет, чем допустит, чтобы выглядеть в глазах посторонних смешной. Ах, как зажужжал бы институтский улей, проведав всю правду про ее гадкую тайну. Правду высочайшей концентрации, крепче серной кислоты.

О полной недееспособности начальницы своей сотрудники отдела донесли "наверх", директору Муравейника. Он, тоже покупал у Полины золотые монетки. Покупал через секретаршу за бесценок и был посвящен в уголовные подозрения институтских дам. Директор пригласил Каравайникову в свой кабинет, "чистилище" института, встретил на пороге, взял под ручку, трепетавший локоток Полины прижал к жирному горячему боку. Заглядывая в затуманенные очи Каравайниковой, вкрадчиво предложил помочь "хорошим" юристом "со связями".

Полина никак не отреагировала на директорское предложение помощи. "Неблагодарная дура! – сокрушенно подумал директор и посоветовал Каравайниковой взять недельку отдыха за свой счет. Отдыха в четырех стенах квартиры Полина боялась еще больше, чем любопытных взглядов сплетниц и продолжала таскаться в институт.

Наедине со своим несчастьем Полина дошла до ручки. Еще никто из близких не был посвящен в ее тайну, еще не прокатилась волна позорной молвы, но сердце уже готово было разорваться от переполнявшей его безысходности. Рано или поздно ее позор перестанет быть тайной. Позор вырвется наружу, чтобы погубить ее. Она этого не переживет. Жизнь остановится. Стыд не знает пощады. Институт, увлекательную работу, верную единственную опору в одиночестве, придется покинуть. А что дальше?.. Опять пытка в четырех стенах.

Отчаяние душило, отчаяние требовало исхода, но рассказать кому-нибудь о случившемся – не расскажешь. Позор! Неслыханный позор! Но и молчание было невмоготу.

Надо было что-то делать. Жить в таком состоянии теряла смысл. Порой она пыталась, как умела, помочь себе сама. Но опыта не было, подобной жестокости испытаний в ее жизни не случалось еще. Кажется, были применены все мыслимые средства лечения души. Применены были современные методики самовнушения. Какое там! Процедуры древней Йоги отдавали насилием, самоистязанием, только раздражали рассудок принуждением к покорности предначертанной свыше судьбе.

Молиться перед иконой пробовала Полина. Не приняла икона запоздалого покаяния атеистки, заигрывающей с религией своих предков. Дважды напилась виски, по доброму совету ассистентки, знающей толк не только в вине, но и в наркотиках. До рвоты напилась Полина.

И от "косячка" с "травкой" не отказалась. Они уединились в Измайловском парке. Полина выслушала краткую лекцию о предосторожностях при обращении к помощи наркоты. Но видно было, что сама ассистентка не верила ни одному своему слову о "безопасности" растительного дурмана.

Ассистентка трясущимися ручонками долго, суетливо чиркала газовой зажигалкой. Она сразу же успокоилась, едва раскурила зеленоватый "косячок" с травкой.

"Бедняжка не заметила, как переступила черту, из-за которой возврата нет. Да она законченная наркоманка", поежилась Полина, уныло наблюдая как у ассистентки стекленели странно заблестевшие глаза, с расширенным, бездонным зрачком. На лице девицы проступила улыбка превосходства. Она гордилась тем, что бесстрашно переживает ощущения, недоступные начальнице, прозябающей в идиотском целомудрии.

– Полина Георгиевна, не любите вы себя. – Вальяжно заявила обычно подобострастная искательница ученой степени. – Такая красивая и такая вы пустая. Мне бы вашу красоту. Я бы шла по жизни как ледокол. Моему интеллекту только настоящей красоты не достает. А без красоты и удачи нет. Разве это справедливо?

Девку явно "повело"… Нет, Полину не оскорбил развязный тон Жанны. Веснущатое, простоватое лицо ее вспотело. Крупные капли пота, стекая с переносицы, расквасили дешевую тушь для ресниц и оставляли на щеках черные борозды. Полине было жалко дурнушку, обиженную природой. Полиной овладела ирония. "Ах, поганка неблагодарная"!

– По твоему, моя дорогая, карьеру я сделала за счет своей красоты? – Хохотнула Каравайникова.

– Не-а… Я… Я… Этого не говорила, – затрясла Жанночка маленькой редковолосой головкой на тонкой детской шейке. – Вы умная, Полина Георгиевна. Слишком для женщины умная. Вы умное красивое чудовище с гипнотическим взором. Я видела, как мужики перед вами съеживаются. Вы их подавляете своим превосходством. Они вас не понимают… Никто вас не понимает… А я – понимаю и за это люблю вас, милое мое чудовище. Вы хоть и холодная, но все равно уютная. Я балдею, когда сижу в вашем кожаном кресле, посреди антикварной мебели. Вы так правильно варите кофе…

– Хватит, хватит фантазировать, моя дорогая, – смутилась Полина от ласковых слов захорошевшей девчонки. Это не лесть. Это сермяжная правда, Полина Георгиевна лапочка вы моя. Ничего не скажешь, уютное у вас одиночество… Уютное… Но на мужика я этот уют никогда не променяю. Ни за что! Я хоть и не фигуриста, но за мной мужики ухлестывают только так. У меня сейчас целых два любовника. А было на той неделе – целых три любовника.

Каравайникова немного опешила. Она не знала обижаться или не обижаться на похвальбу этой блеклой сучки. Никто не смел при ней говорить о мужиках так беспардонно. Даже интересно, пожалуй…

Жанна облапила Полину и мокро чмокнула в шею, где-то под ухом. Полина оцепенела. Нежность, проявленная к ней так искренне, озадачила ее. Пропала злость, появилась жалость к Жанне, пропащей девчонке.

– Значит вы счастливая, детка? Вам есть чем похвастаться перед старой девой. – Снисходительно улыбнулась Полина.

Жанна встрепенулась, уловив напряжение в словах начальницы.

– Хорошо, хорошо, о мужиках больше ни слова. Простите меня, Полина Георгиевна, душечка вы моя… Вы красивая… Да, что это я несу… Это я уже говорила. Извините, Полина Георгиевна… Говорят, красота спасет мир… Говорят?

– Это азбучная истина, милочка, притча это. – Сказала Каравайникова покровительственно.

– Не-а, голубушка Полина Георгиевна! Мы запутались в притчах, мы хотим жить по этим притчам, а не получается. Не спасет Мир никакая Красота. Из-за нее все неприятности. Красота разъединяет нас. Она делит нас на две неравные половины – счастливых и не счастливых, на красивых и некрасивых. А когда установили эталон красоты, разные там золотые сечения и прочие идеальные пропорции, – установили художники и добили дурнушек окончательно. Вот как жить всю жизнь с мыслью, что ты – некрасивая.

– Не надо так, наговаривать на себя, – с энтузиазмом вскинулась Полина. – У вас столько поклонников, вы, Жанночка, симпатичная…

"Ну и сказанула, – спохватилась Полина. – Лицемернее не придумаешь".

– Кобели, Полина Георгиевна, а не поклонники. – Вздохнула ассистентка.

У Жанны потекли обильные слезы. И, правда, ручьями. Она их не замечала. Носом не шмыгала. Голова ее клонилась на плечо Полины, глаза полузакрыты…

– Бабы все несчастные, – бормотала Ассистентка. – По бюсту нас встречают, по бедрам провожают, по коленкам оценивают наш интеллект…

Окурок в тонких длинных пальчиках, прозрачных, пальчиках, с заостренными подушечками, окурок размяк и разваливался. Полина заторопилась. Зелья на нее могло не хватить. Осторожно вынула окурок из пальцев Жанны. Руки дрожали и у нее. Это кошмар какой-то, так ей хотелось заплакать вслед за наркоманкой.

С первой же затяжки приторным, влекущим дымом Полину едва не хватил "кандрашка". Она хотела встать и уйти, но покачнулась и брякнулась на землю. Жанна разлепила глаза. Привычка к опасности мгновенно дала себя знать. Жанна немного "протрезвела" и, покачиваясь, быстро заковыляла прочь.

Перепуганная ассистентка вынуждена была вызвать скорую помощь. Сама она скрылась, а Полине, приведенной в чувство обычным нашатырем, пришлось нескладно врать про боли в желудке, про тошноту, головокружения. Она едва отбоярилась от подозрительного фельдшера, чуть не силой с шофером на пару тащившего Полину в санитарную машину.

Где там! Тщетно. Нет такого лекарства! Боль, причиненная негодяем, была Большой Болью. Слишком Большой, – изощренная, несравнимая с телесной болью: с ушибом там внизу живота или даже с кровавой раной на бедре. Эта царапина, оставленная какой-то ржавой железякой, хоть и глубока была, но зажила в три дня. Как на кошке. А живот перестал болеть уже на следующее утро. Вот душа все не заживала. Душа была покалечена этой Болью. Душа просто отказывалась принимать лечение. Бедненькая все ждала, когда свершится Высший Суд, Праведный Суд и Высшая Справедливость все расставит по своим местам.

Время текло, а боль души, хотя и метафизическая боль, не спадала. И пришла Полина к горькому выводу: не излечиваются временем страдания души. Эта мистическая особа не признавала законов земной реальности, где физическая боль физических ран, зарастает травой забвения, зарастает вместе с физическими ранами, сами по себе.

В этой боли было нечто онкологическое. Жизнь, отравленная непреходящей болью души, лишь плодила метастазы отчаяния. Кому нужна такая жизнь, когда стыдишься самое себя?? Прозябание это, а не жизнь. Разве что подонкам нужна такая ущербная жизнь. Изгоям, привыкшим жить в грязи бесчисленных пороков. От подонков отказались не только люди, от них, поди и душа давным давно сбежала. Или зачахла вконец от слез бессилия и презрения к своему обиталищу, которое не имеет права покинуть до последней минуты жизни подлого тела.

"Но я не подонок, чтобы презирать себя, – восставал иногда разум Полины против душевной боли. Но что проку. Что она могла изменить сама? Да ничего.

Постепенно, незаметно закралась в голову Каравайниковой шалая мысль о самоубийстве. Абсурдная мысль. Грязная, по прилипчивая, как любая грязь. Это были те еще метастазы! Цепенящие! Страшные! Но другого выхода найти она самостоятельно не сможет никогда. С душой-чистоплюйкой никогда не помириться. Даже искусственного забвения от наркотиков не получить. Да и как смочь вылечить себя, если утрачена воля к жизни. Если внутри пустота. Такой жизни, навсегда, наедине со своим позором, – ей не вынести. Для этого нужно стать совсем другим человеком. Именно другим. Отказаться от самого дорого, – чести и достоинства, перестать уважать себя. Да и просто противно цепляться за жизнь в ее положении. Бывают моменты, когда живучесть для человека становится – унизительной. Человек не клоп, не таракан, чтобы ставить рекорды живучести. Мне это не нужно, а до других дела мне нет.