Пока парит кондор

С утра вместо развлекательного шоу со звездами шоу-бизнеса, артистами, астрологами и говорливыми светскими сплетниками все музыкальные радиостанции транслировали отрывки симфонических произведений, патриотические песни и марши. Интернет-связь не подавала признаков жизни. Красовавшийся во весь экран телевизора государственный герб, представляющий собой переплетение ветвей оливкового и кофейного дерева, над которыми в лучах восходящего солнца парил кондор, пересекала бегущая строка, призывающая зрителей ожидать срочного правительственного заявления. Плохо спавший ночью Паскаль Эррера откинулся в кресле и против обыкновения закурил перед тем, как выпить чашку неизменного утреннего капучино. Тридцатилетний прогрессивный прозаик, снискавший известность своими сатирическими с элементами антиутопии новеллами, в которых высмеивался консервативный уклад политической системы, проливался свет на тотальную коррумпированность властной бюрократии, а также в нарочито гипертрофированной форме рисовалось мрачное будущее страны, уже понимал, что сбылись его худшие опасения. Изучая немигающим взглядом поднимающиеся к потолку клубы сизого дыма, он с обреченностью приговоренного к казни ожидал официального подтверждения много раз предрекаемой им как в собственных произведениях, так и в публичных выступлениях общенациональной беды. И вскоре появившийся на экране при полном параде командующий сухопутными силами генерал Карвальо подтвердил пророческий дар, писательскую проницательность и развитое чутье Паскаля. После стандартного приветствия высокопоставленный военный, блестя линзами роговых очков, монотонным голосом зачитал по листку бумаги обращение к гражданам. Озвученный высшим офицером текст уведомлял о том, что вся власть в стране перешла в руки состоящего сплошь из высокопоставленных военных «Правительства национального оздоровления», главой которого неведомый ранее альянс патриотических сил попросил стать его самого, а первым заместителем назначил адмирала Кортеса. Прежний премьер-министр вместе с многолетним президентом лишены полномочий и находятся под домашним арестом. Кроме того, распущены обе палаты парламента, а также приостановлена работа верховного суда.

Понимающие к чему идет дело умные люди давно советовали Паскалю Эррера на время перебраться заграницу, чтобы переждать там надвигающуюся смуту и поражались его твердому решению остаться на родине. Однако им было неведомо, что в последнее время прозаик прислушивался совсем не к людским советам, а внимал приходящему во снах ангельскому голосу, помогающему ему как в литературных изысканиях, так и в повседневных заботах. Правда он умолк сразу после данного Паскалю ответа на самый важный для него вопрос – суждено ли довольно популярному тридцатилетнему писателю оставить после себя произведение, которое не будет предано забвению грядущими поколениями читателей? Тихий, проникновенный, неземного тембра голос мягко произнес утвердительное «конечно», а потом добавил к вынесенному вердикту:

– Только для этого придется прожить всю оставшуюся часть жизни в своей стране, не ища укрытия на чужбине.

Эррера был не робкого десятка, поэтому ради воплощения в жизнь своего грандиозного замысла без лишних терзаний решил во что бы то ни стало выполнить единственное условие вопреки всем предостережениям. И события начинающегося дня свидетельствовали о наступлении времен, когда его непреклонное намерение должно было пройти испытание на твердость.

Как и следовало ожидать, репрессии начались практически сразу же, оправдав своим размахом самые мрачные прогнозы пессимистов. Однако под их каток первым делом попали как раз те, кто открыто говорил о коррупции в высших эшелонах власти, а не проворовавшиеся министры, губернаторы и депутаты. Наиболее яркие общественные и профсоюзные деятели один за другим объявлялись разрушителями основ общественного уклада и опасными смутьянами, отрабатывающими щедрые гранты своих зарубежных покровителей, после чего следовал их арест по самым надуманным предлогам, начиная от хранения наркотиков и заканчивая неуплатой налогов. Правда вскоре подобные основания для задержания стали использоваться гораздо реже, так как захватившая власть клика издала указы, согласно которым всякого гражданина страны без труда можно было признать агентом внешних сил, опасным радикалом или даже террористом.

Паскаль понимал, что карательная машина только входит во вкус и рано или поздно за известными общественными деятелями придет черед неугодных из самых разных страт общества, в особенности тех, кто привык открыто высказывать свою позицию. Но несмотря на свою проницательность, он не мог отделаться от ощущения нереальности происходящего вокруг и поражался сходству нынешней ситуации с тем, что много лет назад творили в соседних государствах военные хунты. Эррера считал себя человеком, которого трудно чем-либо удивить, однако раз за разом испытывал искреннее замешательство напополам с презрением, когда наблюдал поистине невероятное превращение еще вчера превозносивших конституционный строй высокопоставленных персон в ярых сторонников генерала Карвальо вместе с его курсом «национального оздоровления». Как следствие всего через месяц после переворота в здании национального собрания вновь появились оправившиеся от первоначального шока депутаты и сразу же принялись с показным рвением придавать своим единодушным голосованием законную форму всем указам и постановлениям новых властей. Постепенно восстановили работу верховный суд, министерства и ведомства, появилась интернет-связь, вновь вышли в эфир основные информационно-аналитические программы теле и радиовещания, чьи как по волшебству разом прозревшие ведущие с деланным ужасом стали обличать расцветшую при прежних порядках коррупцию и нравственную деградацию почище давно пребывающих в эмиграции оппозиционных блоггеров. Да и в целом соотечественники Паскаля никак не выказали своего возмущения по поводу незаконного захвата власти самозванцами, пусть даже в самых благородных целях. Не было ни баррикад, ни массовых демонстраций, даже привыкшие протестовать по любому поводу фермеры и судостроители отказались от массовой стачки. Некоторые вообще радовались сносу основательно прогнившей и закостеневшей в своих высоких креслах, а потому до чертиков надоевшей верхушки, плохо осознавая масштаб приходящей вместе с диктатурой беды.

С первого же дня переворота Эррера отыскал похороненную под кипой бумаг толстую тетрадь и начал вести дневник, куда вносил заметки о собственных чувствах и переживаниях в свете происходивших событий, намереваясь при создании своего нового произведения воспользоваться оставленными в нем записями. Иногда на страницах дневника втайне от своей новой пассии прозаик упоминал о позволяющих ненадолго забыться вспышках безумной страсти, хотя росшая в строгой       католической семье Рамона просила ни в коем случае не отображать их близость, памятуя, насколько откровенными оказались вышедшие из-под его пера новеллы.

– Если, не дай Бог, я узнаю себя в твоей книжке, то сначала зарежу ее автора, а потом покончу собой! – с улыбкой предупреждала она. – Лучше уж умереть, чем всю жизнь сгорать со стыда перед родственниками и знакомыми!

– Сделаешь мне одолжение! Погибнуть от руки близкого человека куда романтичнее, чем сгнить в застенках. Вдобавок ждать тебя на том свете придется недолго. Как же мне все-таки повезло со своей второй половиной! – пытался отшучиваться Эррера, тяжело при этом вздыхая.

Создавалось впечатление, будто Рамона плохо осознает нависшую над прозаиком, а значит и над собой угрозу. Паскаля такое ее поведение в целом устраивало, так как в нем не угадывалось даже намека на страх или панику, вот только временами становилось не по себе от мысли, что он подвергает возлюбленную серьезной опасности одним лишь фактом своего существования.

Тем временем превратившиеся в истеричных пропагандистов еще вчера степенные ведущие госканалов радио и телевидения уже не стеснялись использовать риторику ненависти, призывая без лишних церемоний «очищать общество от смутьянов, предателей, разложенцев и паразитов». Вследствие такой информационной артподготовки в стране постепенно воцарялась атмосфера нетерпимости ко всему выходящему за тесные рамки привычного, пышным цветом расцветало всеобщее доносительство вместе с взаимным недоверием, что создавало идеальные условия для выхода репрессий на новый уровень. Как следствие их новый виток, направленный на удушение единственного оставшегося островка вольнодумства в сети интернет, не заставил себя долго ждать. Ссылавшиеся на указы новых властей силовики, для пущего устрашения стали хватать людей даже за позабытые самими авторами критические посты и комментарии многолетней давности, назначая кому внушительные штрафы, а кому реальные сроки заключения. Задержания нельзя было назвать массовыми, однако теперь практически все пользователи социальный сетей и прочих сетевых площадок не могли чувствовать себя в безопасности, спешно удаляли прежние записи вместе с аккаунтами и даже думать забыли об обсуждении текущих событий в интернете. Тех же смельчаков, которые скрыв свой уникальный сетевой адрес продолжали называть вещи своими именами, пытались вычислять при помощи многочисленных уловок, но чаще у подозреваемых просто проверяли гаджеты, при необходимости выбивая пытками нужные пароли и контакты.

Паскаль не стал подчищать историю своей активности в интернете, тем более уходить из соцсетей, так как решил до конца оставаться верным проповедуемым идеалам гуманизма и свободы, отвергающим любое государственное насилие, под каким бы соусом оно не преподносилось. По сути, эти взгляды пробудили в нем талант прозаика и сформировали его личность, поэтому отречение от них означало потерю себя и предательство поверивших Паскалю читателей. К тому же любившему уединение своего загородного дома и далекому от светской жизни писателю социальные сети заменяли живое общение с людьми. После же того, как в редакциях перестали отвечать на его телефонные звонки, а испуганный литературный агент и вовсе куда-то исчез, интернет стал практически единственным средством коммуникации.

Незваные, но вполне ожидаемые гости пожаловали как раз в тот момент, когда прихлебывающий свой утренний кофе Паскаль просматривал на экране телефона новостную ленту, изредка отмечая лайком понравившиеся комментарии и суждения. Точнее это был только один визитер, так как доставивший его к дому прозаика водитель остался в машине. Открывшему дверь хозяину поджарый сеньор средних лет с гладко зачесанными назад волосами представился чиновником министерства культуры и просвещения по имени Алонсо Бланко, после чего предъявил соответствующее удостоверение, хотя стройная осанка, холодный взгляд вкупе с отчеканенным приветствием выдавали в нем офицера вооруженных сил или секретной службы. Стараясь не выказывать возникшего волнения, а также прекрасно понимая неизбежность предстоящего разговора, Эррера предложил ему войти в дом, вопреки первому порыву спустить пришедшего с крыльца. Вскоре незваный гость уселся в кресло напротив хозяина, распространяя по уютной мансарде, служившей писателю кабинетом, запах дорогого одеколона.