Веды. Колина

~~~

Капли дрожали на кончиках поникших востры́х травинок. Утренние рóсы, сотканные из белëсых туманов, зализывающих луг у реки ласковыми белыми языками, слезинками плакали на духмя́ном разнотравье. Сбитая нáземь божья коровка ползла-пыжилась на бóсый палец ноги. Девушка с белыми пушистыми волосами лежала на земле, раскинув руки. Она впитывала в себя и туман, и росу, и саму жизнь из этого чуднóго дня.

Дребезжа кры́лками, насекомыш добрался до носа девы. Колинá чихнула. Словно, дунула звуком, вытягивая губы в трубочку…

–"Чууууииих".

Каждое утро, только, петухи задумают заголосить на первый луч, Колинá сбегала из окна их с отцом "чернóй избы", на этот луг при реке. Бóсая. Падала в туман, в росу. Пела ему одной ей ведóмые песенки. Рассказывала свои, еще детские, секретики. Шепталась с туманом, как с живым.

Деви́чий омут, а с ним и Деви́чий луг, слыли в нашей деревне местами недобрыми… И никто не видáл Колину́ в еë маленьком утреннем счастье. Не забижал, побольней, словом. Не поминáл вед недоброй славой.

Ляса, уж то, постаралась разнести всей деревне, и про чëрную кровь Сини́, и про белый туман в доме, когда та рожала дочку. За кровь чëрную и стал дом Павла – "чернóй избой". А Колинá, хоть и родилась живой – была отписáна в веды.

~~~

Ведами девушки стают, когда утопну́т от большой любви в тëмнóм омуте. А туман белый приберëт их к себе, невинных, приголубит. И даст вечную жизнь, вместо вечной любви. Нéжить… Но чистая, светлая, нелюбимая. Веды. Те что любовь изведáли, да за неë жизнь туману отдали.

~~~

Голубая лента проскользнула средь зеленой травы, обмáкнулась в капли, замóкла. Колинá нащупал еë, стряхнула, подвязала пушистую белóпуховую косу. Понеслась бóсыми ногами по-над зелéным лугом. Скорее, провожать Павла и стадо на утренний вы́гон. Вон, и кол еë, за который она сызмальства цеплялась.

–Стой. Погóдь. – Чья-то чернá рука схватила тонкое запястье Колины́, потянула на себя, требовательно, силóй, наматывая лëгкий девичий бег на свои ду́рные слова. – Упрóсом прошу, пока. Стой.

Чернá рука затолкнула Колину́ под кол. В буйную поросль конопляную. Постучали-посыпались зелёные шарики, обтëрхáнные с тонких былинок.

–Стой, коль велю. – Над голубыми озëрами глаз девушки склонилось раскосое, копчëное дикой бесшабашной луговой вольницей, лицо Силы́. – Ты почтó на Девичий луг до солнца шляешься? Веды ведáешь? Колдуешь?! Приворожить меня желаешь?!!

Сбросив прозрачную белую ладонь девушки, парень схватил Колину́ за оба плеча, выгнул от себя в тугу́ю дугу, потащил лицом на свои красные, влажные изгибы охóтливых губ.

А за долю дыхания, что оставалось до бледного, неживого от страха девичьего лика… Сбросил еë о зéмь. Стряхнул, как наваждение. Развернулся на черны́х каблуках щегóльских сапог. Ушёл. Сотрясаясь в бессилии и злóбе.

Силá. И бессилен.

Василия, старшего сына Ля́сы, прозвали Силóй не зазря.

Он был дик, несдержан, безобразен в свой лихости. В показной надо всеми власти. Кулаком Силá думал, кулаком всех застращáл, кулаком же и жил.

Огромен, чëрен, но… лицом своим Силá был притягателен. Той красóй зла, что пишут на иконах, малюя падших ангелов.

Раскосые чëрные, без зрачков, без дна, глаза-угли́, полыхающие вседозволенностью. Соболиные разлетающиеся брови, тëмными обводами подпирающие изящный лоб. Точëные скулы, подëрнутые ало-золотым румя́ном. Тонкий, по молодости лет, тëмный пух, очертивший красивой скобкой ягодно-сочные, изогнутые надменностью, хищные губы. Смоля́ные кудри, крупны́м и мелки́м бесом, раскатились по буйной Силинóй головушке.

Сколько девок в нашей деревне, не по добрóй воле, перемял-перекатал этот дурнóй парень по сеновалам, да лугáм… Несчитáно.

И никто не взроптáл. Все боялись его дикóго нрава, и быстрóй расправы. Но, боле всего, боялись гнева матери его – Лясы.

На всю деревню у неë нечи́стая упрáва имелась. Колдовская, страшéнная.

Супрóтив чернóго зла и немеря́ной силищи, за здоровье живëшь, не попрëшь…

Только Павел и Колинá, одни, не поддавались Силé и Лясе.

И всë, из-за обещания на кресте, данном Лясой при рождении девочки.

Сох Силá по Колинé давно. С тех пор, как всем стала яснá еë нездешняя, прозрачная красота, во сто крат помноженная на пшенично-золотую мягкость Павла.