Читать книгу: «Царская охота», страница 4

Глава 4

– Дмитрий, пропусти меня к государу, – я оторвался от составления речи, которую должен буду произнести послезавтра в Священном Синоде.

В этой речи я довожу до сведения допущенных на собрание священнослужителей, что не собираюсь больше терпеть невежество, процветающее в Русской православной церкви, когда служители приходов едва могут сами буквы Святого Писания в слова складывать. И что больше не допущу, чтобы повторилась трагедия в Новодевичьем монастыре, в котором погибло от оспы тридцать четыре сестры, восемнадцать послушниц, мать-игумена, моя бабушка Евдокия Фёдоровна! И только по воле Божьей не погибла моя невеста – будущая императрица Российской империи, Елизавета Александровна.

Филиппа последовала совету моей бабки и взяла имя Елизавета, вместо Филипия, как планировала раньше. Крёстным отцом она попросила стать Румянцева и его имя использовала в качестве отчества. Все таинства прошли очень скромно, из-за траура, который был объявлен дополнительно. Юдин же такую статью накатал, что Москва, а за ней и остальные города, слезами умылись, читая, как находящиеся в карантине сестры и послушницы, да и гостившая в это время в монастыре государева невеста, вынуждены были, едва поправившись, ухаживать за теми, кому не так повезло.

Откуда только подробности узнал, скотина? Наверняка кто-то из медикусов проболтался. Они же никаких клятв хранить тайну ухода за больными не давали и давать не будут. Но все, кто там был, получили награды, и ещё большую работу: под руководством немного успокоившегося Лерхе была создана первая санитарная бригада. И ей было поручено разработать свод правил, который мог бы помочь предотвратить эпидемии. Не только оспы, но и вообще любых заболеваний.

Эти несчастные лекари получили в монастыре просто неоценимый опыт и уже примерно знали, что нужно включить в правила. Опыт был уникален тем, что проводился в замкнутом изолированном социуме, где они пытались путём проб и ошибок хоть что-то сделать. И монахини волей-неволей сделались этакими подопытными мышками, на которых некоторые из этих правил уже были опробованы.

И одним из таких правил была изоляция в карантинном доме не только иноземцев, эти уже даже не жаловались, – привыкли, но и вот таких непонятно откуда припёршихся богомольцев. Потому что монастыри – это замкнутая сама в себе организация, если полыхнёт, то пожар не остановится, пока не выжжет всех до последнего сторожа. И Новодевичий был тому прекрасным примером.

А ещё Лерхе выпросил у меня дозволение на прививку коровьей оспой армейских подразделений. Я сначала удивился, что он выбрал именно военных. Но Иван Яковлевич терпеливо мне объяснил: солдаты – люди подневольные, подчиняющиеся приказам. Сказано – привьём, значит, привьём, без вариантов.

К тому же он сказал, что тех же драгун прививать не надо, они уже сами привились от своих лошадей, и их он планировал приводить в качестве примера. Также Лерхе попросил позволение приводить в пример будущую императрицу. Я разрешил, только без подробностей – сама случайно заразилась от жеребёнка, а он увидел след от оспины, вот и весь сказ.

Я разрешил приводить в пример и меня самого, рассказав душещипательную историю о том, что император пережил нечто подобное, но заразился в коровнике от телёнка, и что перенёс болезнь даже лучше, чем моя невеста.

Вдобавок ко всему я разрешил Лерхе использовать Юдина, в процессе популяризации вакцинации, если он получит хороший результат на своих подопытных для распространения вакцины в массы.

Юдин же уже неделю огребал от меня за то, что свою слезовыжимательную статью не согласовал предварительно ни со мной, мне действительно было некогда им заниматься, ни с моей канцелярией. Статья эта получила последствия: люди начали коситься на идущих по святым местам богомольцев, и дважды уже я получал сообщения о том, что было применено насилие в виде закидывания пилигримов камнями.

А всё потому, что мой карманный журналист сумел так демонизировать их облик, что, когда я читал статью, то сначала едва с кресла не упал, а потом за голову схватился, представив себе, что сейчас может начаться. Газету с той статьёй мне принёс Репнин и, молча положив на стол, сбежал со всех ног, чтобы не попасть под раздачу.

– Дмитрий, пропусти меня к государу! – Да что там опять творится? Я поднял голову от бумаг и посмотрел на дверь кабинета.

– Ну могу я никак пропустить, Леонард Паулевич, – Митька говорил устало, похоже, что этот спор длился уже давно. – Я могу вставить в расписание государя аудиенцию через два дня. Как раз есть свободный час в полдень.

– А почему не завтра? – Эйлер, а это был именно он, начал выказывать нетерпение. Для него это было не слишком характерно, всё-таки он был более сдержанный, чем тот же Бильфингер.

– Потому что на завтра запланирована охота, – Митька вздохнул. – В честь окончания траура и полной победы над болезнью, поразившей монастырь.

– А почему только час послезавтра? – мне даже интересно стало, что же такого он хочет от меня, если так настаивает на встрече. Обычно учёные сами не стремились привлечь моё внимание. Это я частенько любил нагрянуть к ним без предварительного предупреждения.

– Потому что в час пополудни состоится большое собрание Священного Синода и не известно, когда оно закончится, – голос Митькин зазвенел, видимо, терпению всякому есть предел. – Но, ежели не хочешь на то время, можно перенести на следующую неделю, или ждать, когда государь, Пётр Алексеевич сам к вам пожалует. Вот тогда можешь запросто поговорить, как это обычно и происходит, – последнюю фразу он пробурчал, видимо, вот такие общения «запросто» вызывали у Митьки раздражение и чуть не оскорбляли его представление об облике государя.

– Хорошо, я приду послезавтра, – раздражённо бросил Эйлер, после чего в приёмной воцарилась тишина.

Почти минуту я прислушивался, но, так ничего и не услышав, поднял список монастырей и церквей, расположенных на территории Кремля. М-да, вою будет послезавтра…

А с другой стороны, если уж у Екатерины, той, что в жены дофину сосватана, почти получилось в этом вертепе порядок навести, то и у меня получится, в конце концов, я мужчина.

Отложив план Кремля, я ещё раз перечитал письмо застрявшего в Галиции Феофана Прокоповича, в котором он полностью меня поддерживает, и даже сам лично выдвинул несколько тезисов, чтобы я использовал их в своей речи.

В который раз пробежавшись взглядом по письму, я отложил его в сторону и потянулся. Хватит на сегодня. Пора проверить, как обстоят дела с приготовлениями первого на моей памяти бала. Он должен состояться совсем скоро здесь, в Лефортовом дворце.

К счастью, я не являлся хозяином вечера, поэтому мне совершенно не нужно было торчать там всё время, встречая гостей. Бал был посвящён победе над эпидемией и представлению народу моей невесты, а также само обручение, формально состоявшееся в Париже.

Так как здесь в Лефортово уже месяц болтался брат Филиппы, я так и не смог назвать мою принцессу Елизаветой, и его, хм, подруга, то и саму принцессу можно было привести сюда, предоставив ей апартаменты в крыле, отданном французам. Таким образом, все правила приличия были соблюдены, а я мог хотя бы её видеть, разговаривать, в общем, мы могли, наконец-то, познакомиться поближе, и не быть друг для друга незнакомцами, стоя возле алтаря.

Действительно, хватит уже сидеть здесь, перед смертью всё равно не надышишься, нужно уже направляться в свои комнаты, чтобы начать готовиться к балу, хозяйкой которого я назначил откровенно скучающую герцогиню де Виллар.

Да-да, подруга Орлеанского шевалье была замужней женщиной, но с мужем, герцогом де Виллар предпочитала не встречаться. Жили они раздельно, ребёнок у неё был не от него, в общем, обычная аристократическая семья нынешней Франции.

Но, граф Румянцев по секрету мне сообщил, что, возможно, Амалия-Габриэла не наставила бы муженьку рога в такой весьма циничной форме, если бы он ею интересовался, и, хотя бы, подарил наследника.

Проблема заключалась в том, что герцог да Виллар вообще не интересовался женщинами. Всю свою сознательную жизнь герцог интересовался высокими, физически крепкими светловолосыми молодыми мужчинами, и вот я-то как раз пришёлся ему по вкусу, когда он увидел русского офицера, скучающего на балу у герцогини Орлеанской. Ну а так как я практически не танцевал, и ни одна охотница за скальпами не смогла похвастаться тем, что сумела узнать меня поближе, то это повысило градус симпатии, потому что вызывало определённые вопросы.

Я в это время ел. Я, чёрт его подери, в это время ел! В общем, Александра Ивановича чуть не обвинили в покушении на убийство государя-императора, потому что подавился я тогда серьёзно. Понимаю, это он мне отомстил, за то, что я приставил его к французам, в тот момент въехавшим в Смоленск, уже ставший моим, и в котором вовсю обживались как солдаты, так и клерки, и подоспевшее духовенство. Тем не менее осадочек остался, хотя я, хоть убей, не помню герцога, даже как он выглядит.

В кабинет заглянул Петька.

– Государь, Пётр Алексеевич, пора уже, – намекнул он мне на стремительно приближающееся время бала. – Да, её высочество уже здесь, в выделенных ей комнатах, – как бы невзначай добавил он.

Я же только моргнул, почувствовав, что сердце сделало в груди кульбит. А ведь я волнуюсь, ещё как волнуюсь. Тем более что я её не видел ни разу с того времени, как мы разговаривали на конюшне в Польше. Запланированная ассамблея не состоялась по понятным причинам, а когда Лерхе разрешил всем выходить, потому что новых случаев заболевания в течение десяти дней не наблюдал, то Филиппа осталась в монастыре, помогая выжившим сёстрам хоть немного привести обитель в порядок, и для того, чтобы принять православие.

– Иду, – я поднялся из-за стола, и мой взгляд упал на чугунную пластинку, лежащую на столе, которую я не спешил убирать. Это напомнило мне о визите Демидова, на котором, кроме нас, присутствовал Петька.

Демидов вошёл в кабинет решительно, без робости. Отвесив земной поклон, он сел, повинуясь моему приглашению, и тут же без разговоров, бросил на стол эту пластинку.

– Что это, Акинфий Никитич? – я поднял пластину и удивлённо повертел её в руках, затем передал Петьке.

– Это чугун, который льют на моих заводах, государь, Пётр Алексеевич, – ответил он, не сводя взгляда с пластины.

– И зачем ты мне его принёс, проделав такой огромный путь, Акинфий Никитич? – я всё ещё удивлённо смотрел на чугун в Петькиных руках. Шереметьев вертел его и тоже не мог понять, в чём тут дело.

– Я привёз его, государь, Пётр Алексеевич, чтобы показать, – вздохнул Демидов и, видя полное непонимание на моём лице, пояснил. – Чугун дрянной, государь. Качество падает. Скоро пушка из него изготовленная, хорошо ещё пару раз пальнёт, а то и на пару раз её не хватит, прежде чем развалиться.

– И тому есть причина? – я протянул руку, в которую Петька сразу же вложил пластину. Металл да металл, вот в чём я никогда не разбирался особо, так это в металлах и их сплавах, стоявших на границе физики, химии, и бог его знает, чего ещё.

– Руда истощилась, – Демидов провёл рукой по подбородку. Видно было, что без бороды ему некомфортно, и сбрил он своё украшение как раз перед тем, как сюда прийти, потому что в противном случае, его бы даже не пустили во дворец. – Примесей много различных, а вот как от них избавиться, я не знаю. – Ха, а вот я знаю, но Ломоносов только-только начал разбирать сваленную в сундук коллекцию минералов, когда он ещё найдёт нужные… – Я слышал, англичане какие-то печи особые используют, чтобы примеси убирать.

– Возможно, но они никогда секретом не поделятся, – я покачал головой.

– Да кто их спрашивать будет? – Демидов осёкся, а затем осторожно продолжил. – Парнишка один ко мне приехал, из поляков, что захотели в Российской империи остаться. Говорит, что лучше к нам за Урал, чем приживалкой не пойми где. Парнишка смышлёный, грамотный. Вот, думаю, заслать его к англичанам, пущай беженцем прикинется, да на завод плавильный устроится, – я откинулся на спинку стула, внимательно глядя на Демидова.

Промышленный шпионаж существовал всегда. Ещё когда первобытные люди в обрывках шкуры мамонта бегали, они уже засылали шпионов в соседнее племя, чтобы узнать, какие дубины те используют, раз им больше в охоте везёт.

И то, что Демидов сейчас ко мне пришёл, а не тихонько сам всё организовал, говорит о его уважении ко мне и о его доверии к моему мнению. А это просто огромнейший плюс в мою карму.

Я же после весьма эмоционального донесения Лерхе, в котором он обвинял меня в том, что я ввёл его в заблуждение и что жизни Филиппы ничто не угрожает, в чём опять же я виноват, воспрянул духом и теперь мог думать более рационально, чем даже днём.

– Вот что, – я посмотрел Демидову прямо в глаза. – Скажу честно, у нас практически нет людей в Англии, поэтому я ничем помочь не смогу. Но я смогу свести тебя, Акинфий Никитич, с Андреем Ивановичем Ушаковым… Да не вздрагивай ты так, я имею в виду, что именно как с человеком, который сможет в каком-то смысле помочь, хоть даже и простым советом. Оставайся пока в Москве. Надеюсь, что скоро эпидемия пройдёт, и тогда я смогу, наконец, представить обществу свою невесту, – в глазах Демидова я прочитал надпись большими буквами: «Какую по счёту невесту?». В какой-то мере мне были понятны настроения, витающие в воздухе, но сейчас всё было предельно серьёзно. – По этому случаю будет устроен большой бал, как это принято на родине моей невесты, и Ушаков обязан будет на нём присутствовать. Дмитрий пришлёт тебе приглашение, Акинфий Никитич. И на балу я тебя с Андреем Ивановичем и сведу, и вы обговорите все непонятные моменты.

– То есть, ты даёшь добро, государь, – Демидов подался вперёд, не сводя с меня пристального взгляда.

– Да, даю…

***

– Ваше высочество, вы просто обворожительны, – Амалия-Габриэль, вся сияла, ворвавшись в комнату Филиппы.

Ну ещё бы, после того как император, столкнувшись с ней в каком-то коридоре, долго изучал пристальным взглядом, отчего герцогиня де Виллар уже было подумала, что произвела на молодого царя куда большее впечатление, чем думала прежде, он, наконец, спросил, имеет ли она опыт устраивать балы. А когда Амалия ответила немного неуверенно, что да, поручил ей стать хозяйкой сегодняшнего вечера. После этого он представил ей молодого рыжего помощника, назвав его Дмитрий Кузин, и ушёл, оставив посреди коридора осознавать объём предстоящей работы.

Но зато с той секунды она ни разу не почувствовала больше скуки, и даже выполнение этих нелепых требований, что практиковались в этом странном дворце, вроде ежедневной ванны, не приносили ей больше неудобств.

Филиппа посмотрела на неё в зеркале, затем перевела взгляд на себя. На ней было надето платье и драгоценности, привезённые из Парижа, и это платье плохо сочеталось с туго заплетённой косой, короной уложенной на голове.

После того разговора с Елизаветой, она с каким-то странным упрямством просила горничную заплетать её тёмные волосы в косу каждое утро. К тому же после болезни, хоть доктор Лерхе и утверждал, что она перенесла её очень легко, Филиппа ещё похудела, и теперь не помогали даже специальные вставки в корсаже: платье болталось на ней, как на вешалке. И слова герцогини о её обворожительности, на фоне всего этого звучали как завуалированные издевательства.

Она так боялась ехать сюда, так боялась не понравиться бабушке его величества, но опасения оказались напрасными. Евдокия приняла её очень хорошо. Прочитав письмо внука, она словно ожила, почувствовав себя снова нужной.

Филиппа многое у неё узнала об обычаях этой огромной страны, которой ей предстоит вскоре править. Узнала она и о ненависти её будущего мужа к императрице Екатерине, и что лучше при нём не вспоминать вторую жену Петра первого. Евдокия тогда вздохнула и сказала слушавшей её с раскрытыми глазами девушке.

– Знаешь, в чём тебе повезло, душа моя? – Филиппа отрицательно покачала головой. – В том, что у тебя не будет свекрови. Наталья была… Мы с ней не любили друг друга, и она сумела настроить сына против меня. А я тогда была ещё слишком молода, чтобы понять, что между двумя людьми всегда может влезть кто-то третий. Анна Монс узнала это на своей шкуре, хотя была уверена, что крепко держит Петра своими бёдрами, – и Евдокия жёстко рассмеялась, а Филиппа вздрогнула, потому что первое, что ей пришло в голову после этого откровения – это бывшая царица сделала так, чтобы та, ради которой её бросили в монастырь, так и не стала императрицей Российской. – Не слушай много старуху, душа моя. Петруша вовсе не похож на деда своего, хоть его и сравнивают с ним постоянно.

Тем не менее Филиппе нравилось учиться. Она подтянула русский язык и отказалась от встречи с императором, чтобы потом он встретил её уже полностью готовой для того, чтобы занять место рядом с ним. Так она сама себе говорила, но на самом деле жутко боялась увидеть разочарование в его взгляде.

Нет, она была уверена, что её не отправят в монастырь, но и участь Марии Лещинской – королевы Франции, её не устраивала. Филиппа провела подле несчастной королевы достаточно времени, чтобы понять, – Марию очень огорчают многочисленные связи ее мужа Людовика с другими женщинами, из которых он даже назначает себя официальных наложниц. Он же с ними заключает самые настоящие договоры, заверенные юристами и скреплённые всеми полагающимися печатями. Но и идеи домостроя, к которому была привержена Евдокия, Филиппе не понравились.

А потом случилось несчастье, как гром среди ясного неба.

Она помнила мечущуюся в бреду бабушку Петра, с которой он не мог даже попрощаться, и как она сидела подле неё, всё это время держа за руку. Тот жуткий первый день… какая-то богомолица, пришедшая с больной, пыталась вырваться за ворота. Как она страшно кричала, проклиная солдата, силой втолкнувшим её обратно на территорию монастыря, после чего тяжёлые двери из морёного дуба закрылись уже с той стороны.

Филиппа кусала губы, понимая, что и её заперли здесь, где царили теперь только страдание и смерть. Чуть позже, в тот же день, двери открылись, впустив лекарей, и один из них передал ей письмо. В нём не было ничего, кроме одной фразы, написанной по-французски: «Прости меня, душа моя, но я не могу поступить иначе».

Она понимала, что прощать-то нечего, что на нём лежит ответственность гораздо большая, чем она может пока себе вообразить. Они ровесники, но у Филиппы часто мелькало ощущение, что он старше её лет на десять, не меньше. А ещё она понимала, насколько тяжело далось ему это решение, ведь здесь была заперта не только она. Подумаешь, ему можно даже приданное не возвращать, если с ней что-то случится, в мире как минимум пара десятков принцесс ежегодно умирает от оспы. Но здесь в монастыре ещё и его бабушка находилась.

В тот момент, когда доктор Лерхе сказал ей, что она не умрёт, и так осуждающе посмотрел, словно она была виновата в том, что не умрёт, Филиппа почувствовала такое облегчение, какого не передать словами.

А вот теперь она сидела в нелепом платье и едва не рыдала, потому что сегодня точно опозорится, и, мало того, опозорит своего жениха.

– Ваше высочество, государь, Пётр Алексеевич, велел передать вам это, – в комнату вошёл рыжий Дмитрий, помощник Петра, неся на вытянутых руках ворох какой-то светлой ткани. Очень осторожно положив весь этот ворох на кровать, он сразу же выскочил из комнаты.

Герцогиня де Виллар уже давно ушла, у неё было очень много дел, и Филиппа сидела за туалетным столиком, глядя на платье так, словно это была змея.

– Ох, какая прелесть, – Марго, её горничная, развернула платье и встряхнула его, тут же ойкнув, потому что на пол упали бриллиантовая диадема и запечатанный конверт.

Марго перенесла вместе с ней все тяготы и путешествия, и монастыря, и даже того аналога вариоляции, которая спасла им обоим жизнь. Заметив на руке своей госпожи болячку, не могла не попробовать избавить её от этой дряни, заразившись при этом сама.

Теперь же она подняла конверт и протянула своей принцессе.

Филиппа трясущимися руками развернула письмо и прочитала: «Мне почему-то показалось, что они вам подойдут». У него была просто отвратительная привычка не подписывать такие вот короткие письма, но Филиппа уже достаточно хорошо изучила его почерк, чтобы понять, от кого это письмо.

– Раз его величество хочет, чтобы я его надела, значит, я его надену, – и Филиппа решительно дёрнула шнуровку на корсаже платья, надетого на ней сейчас.

Он ждал её в начале большой лестницы, по которой предстояло спуститься, чтобы попасть в бальную залу. На императоре был надет, вопреки моде, военный мундир, удивительно хорошо подчёркивающий широкие плечи и узкую талию. Хотя Филиппа не могла поручиться, что эта форма не была так сшиты специально, чтобы подчеркнуть все мужские достоинства молодого императора. Высокий жёсткий воротник заставлял его держать голову прямо со вздёрнутым подбородком. Когда она спустилась достаточно, чтобы видеть его лицо, то прочитала во взгляде, устремлённом на нее, восхищение, и это её немного приободрило. Спустившись, Филиппа присела в глубоком реверансе.

– Ваше императорское величество.

– Ваше высочество, – он чему-то улыбнулся и странным образом щёлкнул сапогами, а затем склонил голову в поклоне, приветствуя её.

Только после этого протянул ей руку, и она коснулась его предплечья кончиками пальцев, как того требовал этикет. Он был настолько выше, что его подбородок как раз мог коснуться её макушки. Но вместе они тем не менее смотрелись удивительно органично.

Тяжёлые двери распахнулись перед ними.

– Его императорское величество Божиею поспешествующею милостию, Пётр Второй Алексеевич, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Князь Эстляндский, Лифляндский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий Князь Новагорода Низовския земли, Черниговский. Рязанский. Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский и всея Северныя страны повелитель и Государь Иверския земли, Черкасских и Горских Князей и иных наследный Государь и Обладатель.

– Её королевское высочество де Бурбон де Блуа, Божиею милостию Елизавета Александровна.

И они вошли в огромный зал, заполненный, как показалось Филиппе сотнями людей, устремивших на неё любопытные взгляды.