У костра

Охота стреляться, однако, у меня прошла. Я чувствовал, что для меня начинается какая-то особая, фатальная жизнь: словно все мое существо раздвоилось и каждая половина живет сама по себе.

Я тщательно скрываю это от других, и до сих пор открыто, кажется, никто меня не признал сумасшедшим, хотя в целости своего рассудка сам я далеко не уверен.

Однако надо было встряхнуться, чем-нибудь осветить эту мутную, беспросветную жизнь. Кстати подвернулось сербское восстание, я отправился в Сербию в качестве добровольца. Приехал в Алексинац, видел Черняева, видел Хорватовича, только все это смутно осталось в моей памяти за исключением одного случая.

Я помню, что стоял на гребне какой-то канавы с револьвером в руке. Внизу передо мною шла жаркая свалка, турки одолевали, сербы бросились укрываться за канаву, мимо меня пробежал один… Я помню его глаза, испуганные, круглые, широко открытые, точно у зайца… пробегая мимо меня, он крикнул отчаянным голосом:

– Пуцай, брате, пуцай!

Он взбежал на гребень, в то же мгновение возле меня, точно из земли, вырос огромный турок, не обращая на меня никакого внимания, точно бы меня тут и не было, он одним прыжком догнал серба и ударил его штыком в спину.

Серб исчез в канаве, машинально я поднял револьвер и пуцнул, турок опрокинулся вслед за сербом в канаву, высоко взмахнув в воздухе ногами, обутыми в туфли.

Вслед за тем меня что-то пуцнуло по голове, и я опомнился только уже через неделю в лазарете доктора З., который, видя, что я пришел в себя, и ощупав мою голову, пощипал себя за узенькую острую бородку и произнес:

– Ну, батенька, из удивительно прочного материала ваша голова сделана.

С доктором З. я вернулся в Россию и вот живу до сих пор.

Будневич замолк, молчали и мы; Черешнин меланхолически ковырял щепкой в огне; Михей укладывался спать возле телеги, громко зевал, крестил рот и приговаривал: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного!» Будневич заговорил опять:

– Есть, господа, у Виргилия выражение: sic fata ferebantè^[2], только не помню уж, к чему он его приплел: не то к падению Трои, не то к самосожжению Дидоны… впрочем, это все равно; без судьбы ни Троя пасть, ни Дидона сгореть никоим бы образом не могли…

Я это к тому говорю, – продолжал он, помолчав немного, – что сам лично в этот фатум глубоко верую… Вы сами мне, господа, не раз говорили, что удивляетесь моей храбрости; не вы одни говорили: и другие утверждали, что моя храбрость граничит с безрассудством, удивлялись, что в виду самой неминучей гибели у меня даже пульс не ускоряется… Я сам этому удивляюсь… Я вовсе не храбр, господа, я скорее трус, и трус, каких мало, а между тем я действительно проделывал такие вещи, на которые едва ли бы отважился самый решительный и мужественный человек. Я расскажу вам два случая, где раз мне пришлось иметь дело с бешеной собакой, а в другой – с бешеным человеком. Побился я об заклад с одним таким же, должно полагать, как и я, сумасбродом, что без всякого оружия войду в комнату, где у него был заперт огромный дог с совершенно определившимися признаками бешенства, а хозяин в это время будет наблюдать в окно. Я вошел, животное сидело в углу и бессмысленно мотало головою. Не допустив меня до половины комнаты, собака сделала огромный прыжок, и ее морда, вся покрытая пеною, очутилась возле самого моего лица. Я едва успел схватить ее за шею и не выпускал из рук до тех пор, пока ее глаза не выкатились из орбит, язык не высунулся и не повис на сторону и конвульсивные движения лап и всего тела прекратились. Я бросил труп на пол, вышел из комнаты, вымыл руки и дал хозяину пощупать мой пульс: тот только плечами пожал.

– И ты так-таки дога этого задушил собственноручно? – спросил Черешнин, искоса и с сомнением поглядывая на худые маленькие руки Будневича и сравнивая их со своими, крепкими, как у кузпеца, и по размерам более похожими на медвежьи лапы.

Будневич кивнул головою; Черешнин пожал плечами, но не сказал ни слова.

– Другой случай драматичнее, – продолжал рассказчик, – и, как мне думается, связан с мистерией моей жизни… Дело в том, что мало-помалу образ Веры стал изглаживаться из моей памяти и непонятное для самого меня отвращение к женщинам, которое я испытывал первые годы по ее исчезновении, стало проходить… Познакомился я с какою-то не то швеей, не то модисткой… Сашей ее звали… Это было маленькое, хорошенькое черноглазое и черноволосое создание… Она так весело умела смеяться и такие жемчужные зубки обнаруживались при этом, что стоило больших усилий удержаться и не расцеловать это милое, смеющееся личико… Познакомились мы с ней случайно в городском саду… Я, никогда не бывший там прежде, теперь сделался постоянным посетителем. Я был уверен, что каждый раз застану там Сашурку; мы садились на скамейку у беседки с музыкой и болтали, болтали без конца, то есть болтала Саша, а я глядел на нее, не отводя глаз.

Дело шло своим чередом, и в конце концов Саша дала мне свой адрес и назначила время. Понятно, что я не опоздал и на минуту, но, подходя к дому, где она жила, я увидел у ворот кучку людей, которая все увеличивалась; смешанный шум и говор шел оттуда; я протискался сквозь толпу и оцепенел, да и было от чего: у самых ворот на тротуаре в луже крови лежала Саша, вся изуродованная: лицо ее было глубоко рассечено накрест, две огромные раны виднелись на полуоткрытой груди и шее, а возле нее, прислонясь спиной к каменному забору, стоял человек колоссального роста в черном сюртуке с оторванным рукавом, со всклокоченными волосами на большой голове; он дико ворочал выкатившимися глазами и размахивал длинным поварским ножом, угрожая зарезать каждого, кто подступит; толпа и полицейские громко галдели, подталкивали друг друга, но смельчаков идти под нож не находилось. Я бросился к нему и обхватил его руками. Мне точно обожгло что-то два раза спину: это он два раза ударил меня ножом, но вслед за тем я ясно услышал, как затрещали ребра у моего противника, как вывалился нож из его рук, и, когда я разжал свои объятия, он опустился на землю полумертвой массой; им сейчас же овладели полицейские и утащили куда-то… Дальше, конечно, следствие, где я фигурировал в качестве случайного свидетеля, помогшего полиции одолеть убийцу и прочее, а раны на спине у меня, должно быть, месяца два не заживали…

– И ты думаешь, это Вера устроила? – перебил Черешнин.

– Думаю… Это абсурд, конечно, но я думаю… Я не могу не думать: оно само независимо от меня думается…

Черешнин с участием поглядел на бледное лицо рассказчика.

– Знаешь, Будневич, выпей-ка водки!.. Ну тебя совсем!..

– Дай, выпью!

Он выпил стаканчик и продолжал:

– Можно подумать, Черешнин, что у тебя водка – универсальное средство от всех скорбей… На меня она не действует, и я ее не люблю… Я одно время пил страшно много, но без всяких результатов… Однако слушайте: вот в этих Случаях, да и каждый раз, когда мне приходилось глядеть % лицо смерти, со мною творилось что-то необъяснимое: я действовал совершенно бессознательно, как в тумане, не давая себе ни малейшего отчета, что и как я делаю; меня точно толкала какая-то неведомая мне, но страшная сила, которой я не мог противиться: я и лез на рожон, как говорится… Правда, глаз я не зажмуривал, но эти глаза в те моменты ничего не видели.

Приходил я в себя не скоро, обыкновенно на другой день или, лучше сказать, на другую ночь, тут мне приходило на память все до мельчайших подробностей и становилось страшно! Я и врагу не пожелаю испытывать такой страх когда-либо…

Я хотел сделать какое-то замечание, Будневич остановил меня.

– Погоди, я сейчас кончу. Тут самое важное… Единственным развлечением в жизни для меня сделалась охота, то есть, если хотите, не развлечением даже, а положительной потребностью: на охоте я успокаивался, не вгрызался в самого себя и не чувствовал той странной раздвоенности, которая составляет муку моей жизни. Природа ли тут действовала или что иное, я сказать не могу. Самый процесс убийства меня мало тешил, и я мог проходить целые дни, не сделав ни одного выстрела; наблюдателем я тоже никогда не был, художественное чувство, по-видимому, развито у меня довольно слабо, а между тем меня тянуло всегда на охоту, и охота меня умиротворяла… Нужно вам сказать, что бессонница для меня явление не только обычное, а почти необходимое, а после охоты я всегда засыпал сном праведным, и даже в лунные ночи, когда сияние месяца врывается в окна и яркими Пятнами ложится на стене, оно казалось мне простым лунным светом, и не видел я в нем, как обыкновенно, белых туманных призраков, тихо двигающихся вдоль стены, кивающих головами и не дающих мне спать.

– А знаешь, Будневич, хроническая бессонница…

– Знаю, знаю: читал тоже много по этому предмету и Моудсли, и Гризингера, и черт ведает кого не читал.

– Я не то хотел сказать… Я хотел посоветовать.

– Напрасно, брат, не успею испробовать.

– Будет тебе глупости говорить!

– Погоди! Слушай! Охотился я больше с легавой. Много у меня хороших собак перебывало. Только года полтора тому назад издохла у меня сука гордон… редкая собака… Я чуть не плакал, тем более что остался совсем без собаки, словно рак на мели, и подыскать подходящую оказывалось решительно невозможным. Промаялся я так целый июль и половину августа, и забросила меня судьба временно в В., уездный городишко прескверный: жид на жиде сидит; единственная гостиница и та жидовская, отвратительная, а жить мне приходилось там целую неделю. В первый же день хозяин гостиницы сообщил мне всю подноготную о городке, предложил всевозможные услуги за самое умеренное вознаграждение, намекнул даже тонкою деликатностью, что если я хочу знакомство с дамским полом иметь, то он может и это мне моментально устроить за соответственное количество динариев; в конце концов, надоел он мне страшно, и я не знал, как от него отвязаться.

На другой день утром пошел я бродить по городу; все оказалось в точности так, как описывал сын Израиля; часа через два воротился в номер и решительно не знал, что делать; вдруг за дверью послышался шум: какая-то собака визжала и царапалась в дверь, затем дверь полуотворилась, просунулась голова моего жида в ермолке и воспоследовал такой вопрос:

– Прикажете впустить вашу собаку?

– Какую мою собаку?

– Должно быть, вашу… У нас таких собак во всем городе нет… Она со вчерашнего вечера здесь… Я думал, чужая, прогонял – не идет, значит, ваша, должно быть.

В этот момент раздался громкий, радостный лай, голова жида спряталась, слышно было, как кто-то упал в коридоре, ругаясь на жидовском диалекте, и вслед за тем великолепный пойнтер влетел в мою комнату и бросился ко мне на грудь, обнаруживая самую безумную радость.

– Рок? – назвал я его первой пришедшей на ум кличкой.

По-видимому, я угадал верно, потому что собака остановилась в выжидательном положении, затем подползла к моим ногам и положила мне голову на колени. Я подал заявление в полицию, не разыщется ли хозяин, но хозяина не оказалось. В течение целой недели ко мне заглянула только одна какая-то подозрительная фигура с предъявлением своих якобы прав на Рока, но Рок, зачуявши чужого человека, выскочил из-под дивана, разорвал на груди сюртук мнимого хозяина, искусал ему руки и заставил обратиться в поспешное бегство.

Я успел еще в прошлом году поохотиться с Роком на осенних бекасов и вальдшнепов. С первого же поля он показал себя собакой первоклассной, не нуждающейся ни в каком дальнейшем руководстве. Да вы сами, господа, видели его работу, можете судить.