В день нашего отъезда на Дальний Восток на вокзале стояла жуткая суматоха. Так, по крайней мере, мне, мальцу восьми лет, казалось. Нервничала в основном моя мама, потому что не было одного из провожающих. В такси не все вместились, и он взялся городским транспортом прибыть до отхода поезда и доставить один из не вместившихся в машину чемоданов. Обещать-то обещал, но где-то в московском метро затерялся. Мама волновалась – успеет он приехать к отходу поезда или нет? Успел. Все обрадовались, стали прощаться, расцеловались и мы очутились в купе. Вскоре Москва исчезла за последним вагоном. Ехать предстояло долго – почти неделю. Дорогу в далёкий Владивосток я не помню. Очевидно, всё было однообразно и неинтересно для малолетки. Мама всего боялась – чтобы мы с сестрёнкой не убежали куда-нибудь, не сошли где-нибудь на станции, не заблудились в вагоне… и потому держала нас при себе. А если не побегать по вагону – так какое удовольствие от дороги?

Когда прибыли во Владивосток, опять было много суеты. Сегодня я не представляю, как мама одна со всем справлялась? Наверно она закалилась в войну, когда таскала раненых. Папа, который после окончания военного училища в Ленинграде в 1958 году был направлен на остров Сахалин для прохождения военной службы, в это время был уже там и должен был нас встречать, по-моему, в морском порту Корсаков. А мы ехали к нему уже спустя почти год. Во Владивостоке с вокзала направились прямо в порт. Мама бегала с оформлением билетов. Помню, вещи были кучей сложены на причале. Мне она поручила смотреть за ними и никуда не отходить. Вокруг суетились люди. Море плескалось о причал, к которому был пришвартован большой корабль, на котором нам предстояло преодолеть Японское море. Грузчики со своими тележками сновали туда-сюда. День был хороший, солнечный. С моря дул лёгкий ветер. Мне не терпелось оказаться на палубе лайнера. Когда пароход отчаливал от причала, с берега нас провожал духовой оркестр «Маршем нахимовцев». Это отчётливо запомнилось. Сколько длилось путешествие по Японскому морю, я не помню. Помню нетерпение, с которым пассажиры, которые собирались на верхней палубе, вглядывались в даль в ожидании берега. Море плескалось и билось о борта корабля. Где-то правее проплыли Японские острова. Я о них, конечно, не имел ни малейшего представления. Однообразный пейзаж за время путешествия уже поднадоел – все были в ожидании земли, чтобы встать на твёрдую почву. И наконец оживлённые возгласы – впереди земля – возвестили о приближении острова, на котором нам предстояло прожить 6 лет.

Что такое Сахалин для нашей страны? Это край земли. К своему стыду, я много позже познакомился с записками Антона Павловича Чехова о Сахалине, где он описывает его обитателей. При чтении картина предстаёт довольно мрачная: природа скупая, «сонная», «пьяная» жизнь обывателей, а избы, по словам Антона Павловича, – как камеры для одиночного заключения. В те мои незрелые годы не мог я такое читать и, конечно, знакомство начал с собственных ощущений. На острове я воочию познал, что такое суровые зимы, не сравнимые с материковыми в европейской части, не очень жаркое лето – не помню, чтобы там на берегу не очень ласкового моря (точнее залива, отделённого от Охотского моря береговой линией острова и Курилами – от Тихого океана) кто-то загорал, однако, одна-две коллективных вылазки за город у нас было, когда взрослые в купальных костюмах немного погрелись на солнце. За город – это вглубь острова, подальше от морского бриза. А на берегу залива, мы, мальчишки, в праздничные дни бегали в поисках парашютов, которые медленно спускались с неба с погаснувшими огнями салюта. Мне так и не удалось ни одного найти. Много позже я узнал, что где-то здесь же на Сахалине жил Михаил Танич, уехавший с острова за три года до моего приезда, написавший всем известную песню: «Ну что тебе сказать про Сахалин? – На острове нормальная погода…». Примечательно, что во времена Чехова не то что остров Сахалин, но и вся Сибирь были как заграница. Описывая своё путешествие, Антон Павлович так писал:

«Да, уже май, в России зеленеют леса и заливаются соловьи, на юге давно уже цветут акации и сирень, а здесь, по дороге от Тюмени до Томска, земля бурая, леса голые, на озёрах матовый лёд, на берегах и в оврагах лежит ещё снег…». Чуть дальше он пишет о том, что лето в районе Корсаковского поста – как в Архангельске. А ведь Архангельск находится на 64° северной широты, Москва на 56°, а Корсаков – на 46°. Выходит, чуть севернее Ялты. А климат чуть не как в Архангельске. Вот такая «нормальная» погода. Но это не единственная особенность острова. Чехова впечатлило население: он взялся за перепись, следуя от одного посёлка к другому, от одной тюрьмы к другой. Согласно его записям, заселён Сахалин был не очень густо и в основном поселенцами, отбывшими и отбывавшими каторгу и заключенными. Да, Сахалин, как и вся Восточная Сибирь были царским правительством заселены прежде всего каторжанами. Во времена капитана Невельского на острове, помимо местных обитателей – гиляков, можно было встретить много беглых крестьян и каторжан. Вблизи острова случались китобойные суда американцев и англичан, которые тоже претендовали на эти земли или, как минимум, на те богатства, которыми обладал наш Дальний Восток и воды, омывавшие его. Вот уж кого занесло сюда неведомо каким ветром, так это англичан. Удивительно, но англо-французские эскадры веками заглядывались на наши земли. Так, во времена Крымской войны они в августе 1854 года под командованием контр-адмирала Прайса попытались как шакалы (их тактика – обступать со всех сторон, чтоб что-нибудь урвать) поживиться нашими дальневосточными землями. Пришли туда на шести кораблях (против фрегата «Аврора» и транспортного судна «Двина»), но потерпели поражение от гарнизона, который был в 2,7 раза по численности меньше. В 1855 году уже на 14 кораблях британцы с французами попытались взять реванш, но не могли сориентироваться по местонахождению наших моряков – они не знали, что Сахалин – это остров. Это открытие, сделанное Невельским, тщательно тогда скрывалось. Их попытка высадиться на материковый берег закончилась ликвидацией десанта, а затем нашим морякам удалось скрыться в устье Амура, пройдя Татарским проливом. Остров Сахалин прикрыл их от основных превосходящих сил противника. Дезориентированные, те вынуждены были уйти восвояси. Из истории мы знаем, что в результате войны 1905 года часть острова отошла к Японии, а в 1945 году мы вернули себе его южную половину. И, казалось бы, там могли остаться японцы, родившиеся и выросшие на острове. Однако за всё время нашего пребывания там я не встретил ни одного японца. Зато было много корейцев. Я слышал про драки между местным населением и корейцами. Мама однажды оказалась в одной из корейских семей в гостях. Они были приветливы, щедро угощали. Но когда мама узнала, что ела мясо, приготовленное из собак, ей чуть не стало плохо.

Отцу довелось повоевать в Манчжурии под занавес Отечественной войны, хотя на службе он был с 1941 года. Выполняя союзнический долг, но главным образом в ответ на агрессивные планы и стычки с советскими войсками со стороны Японии, Советский Союз, можно сказать, в считаные дни разгромил отборную Квантунскую армию, с которой безуспешно пытались воевать войска США и Англии, наступавшие со стороны Индии и Южного Китая. Индия тогда – это часть британской империи. Отказывая в открытии второго фронта в Европе, британцы двинулись на Балканы и в Азию защищать свои колонии. Но, думается мне, цель была и другая: поскольку действовали они с юга, не шатко-не валко беспокоя японцев, не очень стараясь их разгромить, то можно предположить, что тем самым подталкивали японцев перейти Амур и начать военные действия на Советской территории, вынудив СССР воевать на два фронта или, как минимум, связать как можно больше советских войск здесь, на Дальнем Востоке, и тем ослабить наш западный фронт. Японцы во время жесточайшей борьбы СССР с немецкими оккупантами не решились на активные действия: им хватало партизанщины со стороны местного китайского населения и очагов противостояния с отдельными частями так называемых союзных войск. Японцы при всём их коварстве, жестокости и жажды территориальных приобретений за счёт Китая, Монголии, СССР и Кореи в то время готовы были только на провокации и ждали удобного момента, когда советская армия вконец ослабнет. Красная армия в битве с немецкими захватчиками только закалилась и на Дальний Восток была переброшена, чтобы покончить с агрессивными потугами японских милитаристов, начатыми на озере Хасан и на реке Халхин-Гол. После разгрома японской армии много японцев было взято в плен (позднее их отпустили к себе на Родину), и мой отец, повоевав против Квантунской армии и поучаствовав в конвоировании военнопленных, был направлен на службу в войска МВД, затем в военное училище в Ленинграде, откуда впоследствии был распределён на Сахалин. Так мы, сменив беспокойную жизнь без родителя в Москве на ещё более беспокойную походную, оказались на острове.

Не помню, как и на чём мы добирались из сахалинского порта до места службы отца. Его служба заключалась в том, чтобы проводить в зоне среди заключенных воспитательную работу. Тогда считалось, что всякого преступника можно перевоспитать. Первое наше жильё было прямо в колонии. Стояла изба, в которой мы жили, на поляне, густо покрытой клевером, здесь же были казармы солдат из охраны и казармы, в которых жили заключенные. К нам они относились вполне лояльно, с одним, помню, я, восьмилетний ребёнок, ездил на заготовку сена (хозяйство в колонии было своё), с другим ловил рыбу. Речка была совсем рядом. Теперь только я могу предположить, что это была река Хомутовка. А рядом поселение Лиственничное, которое мне запомнилось. Теперь это уже южный пригород Южно-Сахалинска. Я, как и зэк (заключенный) с обрывистого берега смотрел на поплавок и ждал, когда клюнет рыбка. За разговором время бежало быстро и спустя некоторое время, когда надо было отправляться на обед, он сворачивал удочки и мы расходились по своим «казармам». Однажды он дал мне пойманную большую рыбу (наверно это была лосось) и велел отнести мамке. Рыбка оказалась с икрой. Мама эту икру как-то обрабатывала, извлекая плёнки, мыла, солила и в марле подвешивала сохнуть. Спустя некоторое время она была готова к употреблению. Но я икру почему-то не любил, и мама с боем заставляла меня и сестру Галю её есть. За продуктами приходилось куда-то ездить, но к обеду у нас всегда было цельное молоко, которое мама наливала в чашки, кем-то наверно подаренные и привезённые из Москвы. На них – ностальгическая надпись «Память о Москве».

Вблизи нашей зоны не было никаких культурных заведений – только хвойный лес. Однажды родители вместе с нами решили сходить в кино, для чего надо было проследовать пешочком до ближайшего цивилизованного посёлка с клубом. Что мы смотрели, я не помню. Запомнилось, как шли обратно: уже спускалась ночь, справа и слева стеной стояли деревья, Луна чуть подсвечивала дорогу. Папа говорил нам с сестрой идти впереди, так чтобы он нас всегда видел. А мы порой убегали то вправо, то влево к лесу: там ещё издали мы наблюдали светлячков, которых взялись собирать в коробку из-под спичек. Когда мы пришли домой, в коробке их оказалось много, но утром, проснувшись, мы обнаружили, что они перестали светиться.

Школы, конечно, там тоже не было и, может быть, поэтому к осени мы перебрались куда-то в более цивилизованное место. Но и там, как я понимаю, негде было учиться – вокруг особо охраняемые зоны. И в сентябре меня отправили в интернат. Спустя полгода то ли колонию перевели севернее, то ли папу перевели на новое место, меня через шесть или семь месяцев забрали из интерната, и мы перебрались в город Поронайск. Сначала жили в каком-то доме-развалюхе барачного типа из нескольких квартир. Наша квартира была, по-моему, однокомнатная. На судьбу не роптали – не принято было. Мама пошла работать поваром в больницу, я пошёл в начальную школу – теперь она была недалеко – папа пропадал у себя на работе… Мы с сестрой часто были предоставлены сами себе. По вечерам запирались в ожидании кого-нибудь из родителей. Однажды, почти в ночной тишине я услышал стук. Мне показалось, что это стучат к нам. Кто бы это мог быть? – я конечно не знал. Квартирка имела двойные двери: одна снаружи, другая, проследовав через маленькую холодную прихожую, которая называлась сени, и, поднявшись на несколько ступенек, открывала вход сразу в жилую комнату. Выйдя в эти сени, я спросил: «Кто там?». Мне никто не ответил, а стук прекратился. Мне показалось это подозрительным, потому что незадолго до этого на базаре я наблюдал картину, как какой-то мужик пронёсся мимо, скрываясь в редкой толпе и за забор, который окружал местный базар. На базаре особо нечем было торговать: из фруктов можно было собрать только голубику, черемшу (дикий чеснок), местный совхоз выращивал клубнику, грибы, картошку, турнепс да сою. Может и было что-то ещё – я не помню. Погодные условия и почва на острове не располагали к обильным урожаям. Вслед за мужиком мимо нас пробежала пара солдат с собакой. Очевидно, кого-то ловили. Изредка такую картину там можно было наблюдать. Она, конечно, впечатляет, но для местных жителей была не в диковинку. Стук в дверь – это было посерьёзней. Я не знал, что делать. Сестрёнка напугалась. Я пытался её успокоить и, помню, стал рассказывать, какие можно применить приёмчики, о которых я слышал: как надо подставить ногу сзади и сильно ударить в грудь. Мужик обязательно должен шлёпнуться. Сам я, конечно, не очень верил в мои способности свалить взрослого мужика. А тем временем стук стал повторяться. Мы выключили свет, и я стал всматриваться в темноту двора, в которой нельзя было различить ничего, т.к. напротив были какие-то сараи, а фонарей не было. И опять стук. Я снова вышел к наружной двери и спросил: «Кто там?» И опять всё стихло. Тогда я решил прибегнуть к хитрости: я приоткрыл внутреннюю дверь и нарочито громко сказал сестре: «Разбуди папу, здесь кто-то стучит и не отвечает». Я прислушивался к каждому шороху, но ничего не говорило за то, что снаружи кто-то есть. Спустя некоторое время пришёл папа, чтобы поужинать. Я ему тут же всё выложил. Меня успокаивало в этот момент не только то, что папа рядом, но ещё и то, что он был с оружием – в кобуре пистолет. Он тут же взял фонарик, вышел на улицу и стал осматривать дверь. На нашей двери ничего не обнаружил, а у соседей справа увидел какие-то свежие следы взлома, нанесённые металлическим предметом. Дверь оказалась вскрытой. Соседей не было. А внутренняя дверь взломщику не поддалась. Наверно он не смог свернуть замок и ушёл, решив найти более безопасное для проникновения место.

Позднее мы перебрались на улицу Кузнечная, где в двух одноэтажных домах (справа и слева от дороги) жили семьи офицеров (работавших в речном порту или в колонии). Наша квартира состояла уже из двух комнат. В эпоху интернета, эту улицу мне удалось найти и скопировать. Теперь её было не узнать: на обложке я разместил картинку, где наша улица Кузнечная. Она начинается с развилки дорог, разбитых, как и во время нашего там пребывания, слева небольшое обшарпанное здание (в наше время это был магазин – видимо, стал памятником эпохи), далее высокие здания с фасадом, окрашенным в едкий синий цвет, очевидно, выросли в недавнее время. Когда мы там жили, на этом месте было открытое поле, а чуть дальше и левее – высокий забор с колючей проволокой – воинская часть с солдатами и зона, где отбывали свой срок заключенные. Метрах в ста вперёд по улице от обшарпанного здания бывшего магазина, как я уже упомянул, тянулись два дома, тоже барачного типа, по семь квартир каждый. У каждой свой двор, обнесённый деревянным забором. С торца домов стояли сараи, поделённые на несколько небольших помещений, чтобы каждому жильцу дома было где держать домашнюю живность. Здесь же недалеко от сарая – общий туалет.

Зона с заключёнными находилась совсем близко от наших домов, но нас это нисколько не смущало. Напротив, мы (ребята с нашего двора) бегали в воинскую часть, обеспечивавшую охрану зоны, чтобы в их клубе бесплатно вместе с солдатами смотреть кино. Иногда нас выгоняли.

В сезон ловли рыбы все занимались заготовкой. Корюшка, что сегодня считается почти деликатесом, тогда была для нас обыденной пищей: корюшку папа приносил в больших количествах. Её солили, нанизывали на верёвку и развешивали на чердаке. Так делали все, проживавшие в доме. Когда мы, детвора, залезали на чердак, чтобы сорвать себе лакомство, погружались в рыбье царство: он был весь увешан рыбой. Мы дёргали по рыбёшке. Запах стоял изумительный. Сейчас многие отмечают, что корюшка пахнет огурцом. Не могу согласиться: корюшка, которой мы лакомились, имела тонкий запах рыбы и масла. Она у нас не была жёсткой и сухой. Может, засохнуть не успевала. Масло с неё буквально стекало. Так было какое-то время после её развешивания. Мы сдирали кожу и мякоть сама просилась в рот. Когда мы уезжали с Сахалина, один чемодан был до отказа набит корюшкой и всякий раз, когда, уже в Москве, мы к кому-то из родных ехали, что называется, с визитом вежливости, – везли пакет рыбы. Пару раз папа приносил целых крабов, бросал их в таз, и они начинали активно расправлять свои клешни. Однажды папа предложил взять их в руки и сфотографироваться. В одном из своих предыдущих сборников («Чур, Авось и Золотой телец – три источника и три составных части наших реформ») я разместил эту фотографию в качестве свидетельства того, что некоторые деликатесы вопреки утверждениям в современную рыночную эпоху, были в стране Советов вполне доступны рядовым гражданам. Мясо крабов, нанизанное на тонкие плёнки, которые наверно выполняли роль сухожилий в теле краба, я тоже не полюбил. Откуда мне было знать, что со временем, когда страна из промышленной державы превратится в базарную площадь, всё это станет деликатесом и вместо крабов нам будут предлагать «крабовые» палочки, изготовленные неизвестно из чего.

По вечерам часто мы с Галей были предоставлены самим себе и находили занятия не вполне безобидные. Прежде всего по моему недомыслию.

Однажды вечером, когда родители ушли в кино, я решил устроить фейерверк, точнее, посидеть со свечой (свечу мы зажигали, когда почему-то гаснул свет), ещё точнее – тем парафином, который стекал в банку при оплавлении свечи. Гале сказал, что будем сидеть как бы у костра. В случае чего у нас стоит ведро воды – всегда можно залить и погасить. Я поджёг этот парафин, который, разгораясь, стал брызгать во все стороны. Некоторое время мы наблюдали за искрами, но вскоре поняли, что это может быть опасно. Я попробовал прикрыть банку, у меня это не получилось, тогда я плеснул из кружки воды, парафин стал ещё больше шипеть и разлетаться. И я решился на самое действенное: взять банку, зажав её между двумя чурбачками, которые находились перед печкой для растопки, и, предварительно открыв все двери нараспашку, выбросить на улицу в снег. Зи́мы там были всегда снежные. В нашем дворе, расчищая дорожку к калитке, папа образовывал коридор, в котором сугробы справа и слева были как две стены чуть не до метра высотой. Впрочем, при моём росте тогда высота воспринималась иначе и была, возможно, чуть меньше. Во всяком случае во время снегопада на наше крыльцо наметало снегу очень много и однажды, когда родители уже ушли на работу, а мы с сестрёнкой ещё спали, то, проснувшись, были не в силах открыть дверь, и её пришлось снаружи откапывать соседу. За домом наметало огромные сугробы, мы в них проделывали лабиринты и ползали по ним. А ещё сооружали большие горки, делали скат и обливали водой. Когда вода замерзала, можно было спускаться на пятой точке не хуже, чем где-нибудь в столичном парке. Зато с весны порой поливали такие дожди стеной, не прекращаясь несколько дней (до недели), что всё пространство, прежде занятое травой, – особенно много было остроконечной осоки, – покрывалось наверно полуметровым слоем воды и становилось «морем». Так что я брал корыто, оно превращалось в судно, и я на нём, отталкиваясь шестом, отправлялся в плавание. Были у нас с Борькой, моим приятелем, потаённые мысли сбежать в Нахимовское училище, так и не осуществлённые. Мы даже записались в какой-то кружок, где познавали азы морской службы. Мама сшила мне воротник, как у настоящих моряков, но, когда узнала, что на катере мы плавали на какой-то Коровий остров и там даже стреляли из пистолета ТТ, почему-то запретила мне туда ходить. Пришлось ограничиться «морем» под стенами дома. Это «море» простиралось от железнодорожной узкоколейки (вдоль которой всегда была на несколько десятков метров лужа, которая зимой замерзала, и я гонял по ней на коньках-снегурках, накрутив их на валенки) под самые стены дома.

Как и многие в городе, мы разводили кур, уток и гусей. Это подсобное хозяйство нам очень помогало, т.к. в магазинах было не очень густо. Уткам в такие дождливые дни было полное раздолье. Тогда как в траве, а она была мне чуть не по пояс, они буквально терялись. И в тех случаях, когда я забывал их загнать в сарай вовремя (а это нередко поручалось мне), т.е. засветло, если они не плавали в упомянутой луже, приходилось разыскивать в этих зарослях.

Итак, едва я взял два чурбачка и стал прилаживаться, чтобы не уронить банку с кипящим горючим составом, обрызгивающим всё вокруг, как в этот момент неслышно – ведь двери все нараспашку – вошли родители. Папа сразу схватил эту несчастную банку и швырнул в печку. Раздался небольшой, но внушительный хлопок и всё стихло. Наверно, для печки это не прошло бесследно. Спустя какое-то время – это была уже не зима – папа привёл одного заключённого, который понимал в печном деле. Входя в наш двор, он увидел на цепи собаку: у нас была Пальма, а у неё щенок. Зэк как бы между прочим сказал:

– А хотите, я заберу у вашей овчарки (Пальма была овчаркой наполовину, небольшого роста) щенка?

– Попробуй, – сказал папа.

Пальма рвалась с цепи, кидалась на незнакомца, а он стоял перед ней и как будто нарочно дразнил. Улучив момент, он схватил её за цепь в районе загривка, чуть приподнял, не отрывая от земли задних лап отвёл в сторону, подошёл к конуре и спокойно взял щенка. Мы все были как заворожённые, и убедились, что собака на цепи – это уже не сторож, во всяком случае охрану ей поручать бесполезно. Щенка он отпустил и вошёл в дом. Меня отправили с глаз, а зэк взялся за дело. В какой-то момент папа куда – то вышел, а зэк ко мне:

– Слушай, друг, сбегай, купи мне чаю, – и суёт мне купюру (рубль или три?).

Чаю так чаю, думаю я себе и побежал в магазин, тот самый, обшарпанный на перекрёстке дорог.

То ли возни с печью было немного, то ли он печник слишком умелый, то ли очередь в магазине была большая, но так случилось, что я, вернувшись домой, его уже не застал. Карманы штанов остались набитыми пачками чая и утром папа разбудил меня вопросом – откуда это? Я всё чистосердечно выложил. Он сказал, чтобы я больше этого никогда не делал и отобрал у меня чай.

Каждый день мы могли наблюдать колонны заключенных, которых вели на работу – обычно на стройку. По сторонам солдаты – их было немного – 8-10 человек – с автоматами ППШ, с собаками. Шли молча, шурша обувкой по грунтовой дороге. Утром на работу, вечером обратно. Рецидивистов, что разбегутся или нападут, не боялись. Зато, судя по сегодняшним фильмам, в военно-послевоенные годы страшно опасались простых людей, особенно заключенных женщин, одетых кое-как, бредущих с мешками или рюкзаками за спиной, в сопровождении десятков, если не сотен, солдат с автоматами. Вживую я, конечно, такое наблюдать не мог, но, сравнивая с тем, что видел, хочется сказать по-станиславски – не верю. А если не веришь в какой-то детали, можно ли верить всему остальному? О том же говорят кадры, когда в 1944 году вели фашистов по улице Горького – их тоже сопровождала незначительная охрана.

На стройках, где работали зэки, охрана была только где-то на вышках. С высоты стропил или лесов, выраставших из-за забора, иногда они окликали мальчишек и просили купить им чай,. В обмен они иногда перебрасывали через забор небольшие ножи с наборной рукоятью из разноцветного плексигласа. Мне ножик такой получить хотелось, но я уже был научен опытом и знал, что этого делать нельзя.

Однажды мне довелось почти пешком пройти путь, проделанный когда-то из порта Корсакова, в обратном направлении. Дом пионеров, в котором я тогда учился игре на баяне, организовал поход из Поронайска в Южно-Сахалинск. В отряде все ребята были старше меня, возможно, старшеклассники. Они взяли часть моих вещей в свои рюкзаки, и мы двинули в путь. Сахалинская природа была, как во времена Чехова, довольно скупая. Но вместе с тем она была такая очаровательная: сколько было полевых цветов – настоящее разноцветье! Небольшие лесные массивы были повсюду, в том числе и недалеко от нашего города, и мы (отвлекусь немного от похода) иногда осенью там искали грибы (находили очень мало) или весной на велосипедах отправлялись за сиренью, набирали большие букеты и возвращались домой, заполняя всё жилое пространство вокруг запахом цветов. А ещё там много сопок. Довелось мне побывать в пионерском лагере – это были незабываемые дни, позволившие испытать все прелести природы острова: лагерь находился на небольшой равнине среди сопок, рядом шумела мелкая речушка с чистейшей прозрачной водой. Думаю, кухня пользовалась водой прямо из реки. Других источников там не было. Сопки были поросшие травами и кустарником. Залезая на них, мы буквально переполняли лёгкие запахами трав и каких-то ягод. Я уже знал, что есть такие волчьи ягоды, поэтому никто из нас ничего не рвал (в столовой хорошо кормили), а некоторые ягоды имели сильный запах, который почему-то напоминал (так говорили) запах клопов, хотя клопов нигде я не видел и никогда не нюхал. Не знаю, как там, на Сахалине, сейчас, но, путешествуя окрест Москвы, уже нигде не встретишь столько цветов. Позднее, во время поездки в Армению, поразили поля из красных маков.

Итак, походным маршем следовали мы на юг острова. Где-нибудь на берегу речушки, недалеко от какого-нибудь селенья мы останавливались, разбивали палатку и устраивали привал. На костре готовился обед или ужин, а местные жители, сердобольно смотрели на нас и несли кто молоко, кто свежеиспеченный хлеб. И молоко, и хлеб были такие душистые, а вкус такой потрясающий, что этим привалы основательно врезались в память на многие десятилетия. А люди какие были добросердечные, открытые и приветливые. Таких позднее я встретил в середине семидесятых в Ленинграде, когда на каникулах поехал на свой страх и риск – в летний сезон не найти там приюта – с адресами двух незнакомых мне людей. Поезд прибыл рано утром. Предварительно я уже изучил карту города для ориентирования и представлял, где протянулся Московский проспект. Шёл не спеша, т.к. слишком рано заявиться и проситься на постой было неудобно. Быстро нашёл дом и поднялся на нужный этаж. Дверь мне открыла женщина, у которой я спросил своих незнакомых «знакомых». Квартира была, очевидно, коммунальная. Она сказала, что наверно они уже ушли на работу, но я могу вот здесь раздеться и пройти в комнату, на кухне попить чаю. Я, конечно, отказался. Мне было очень неудобно оставаться в чужой квартире, я извинился и ушёл искать второго знакомого (он был, что называется, десятая вода на киселе нам родственник и никогда меня не видел, но хорошо знал моих родителей), у которого я и остановился. Теперь времена изменились, и люди тоже – стало рискованно оставлять незнакомых в квартире. Тем приятнее сегодня вспомнить тех, из далёких 60-70-х, не только за то, что нам молоко с хлебом несли, но и за свою готовность приютить. Так что много произошло перемен в жизни острова со времён А. П. Чехова за годы Советской власти, а главное – там жили уже не только «каторжане», беглых и вовсе нельзя было встретить – от кого бежать? Потихоньку остров заселялся хорошими добрыми людьми, о чаяниях которых, правда, не часто вспоминала федеральная власть. Да и сейчас не очень вспоминает – всё больше про Сахалин-1 и Сахалин-2… Но и это не про Сахалин, а про нефть, которую выкачивают скорее в интересах частных лиц, больше иностранных, чем сахалинцев.

Вернёмся в безмятежное детство: в Южно-Сахалинске мы остановились в Доме пионеров. На ночлег постелили нам матрасы прямо на полу в спортзале. Днём покатали по городу, предварительно меня, как самого маленького, спросили: на какой машине я хотел бы ехать? Я тут же выпалил – на ЗИСе. Откуда я знал эту марку машин – ума не приложу. По Поронайску такие не разъезжали. Должно быть память удерживала картинку московских улиц, где машин хватало – и Побед, и ЗИСов. Разумеется, меня посадили у окошка, и мы отправились на экскурсию. Побывали в местном кинотеатре – там посмотрели детское кино «Косолапый друг», и на этом наш поход закончился. В памяти больше ничего не сохранилось. По радио часто звучали песни в исполнении Ирины Бржевской. Обратно в Поронайск отправились на поезде.

В школе был у нас и трудовой семестр, когда нас отправляли на местном поезде (типа нынешних электричек) на обработку полей с турнепсом. После завершения полевых работ мы втроём с моими приятелями – Володей Соловьёвым и Володей Степановым – перед возвращением домой решили сходить на речку искупаться. Купанье наше затянулось так, что, вернувшись в лагерь, где мы жили по-походному в палатках, мы никого из практикантов не застали. Оставалось там только несколько человек – работников этого совхоза. Увидев нас, они сильно удивились: как наши сопровождающие нас недосчитались и уехали?

– Что же с вами делать? – озадачились ребята.

Сначала надо покормить, решили они, и мы вместе с ними пошли ловить рыбу на уху. Речка была неподалёку от лагеря. Речкой её назвать было трудно, т.к. воды в этом месте в ней было по колено, может чуть больше. Рыба шла, очевидно, на нерест, и местные жители вышли на её заготовку с вилами: стоя почти посередине реки, накалывали тушки и выбрасывали на берег. Много не заготавливали – хранить ведь негде. Так и наши опекуны накололи несколько штук, и мы двинулись в обратный путь. В котле, в котором готовилась уха на костре, было тесно – уха получилась такой густой и наваристой, какую я не пробовал больше никогда. Удивительное свойство памяти: как мы размещались в палатках, где умывались и обедали, что ели – совсем не помню, а эту уху помню очень отчётливо. После ухи мы пошли в ближайшие места обитания военных. Там попросили, чтобы нас доставили на вокзал и посадили на электричку. Так мы вернулись с трудовой практики. Всё, что теперь вспоминается, было и интересно, и в каком-то смысле познавательно, заряжало нас, детей, целым калейдоскопом эмоций. Наблюдая за сегодняшними детьми, невольно задаёшься вопросом: от компьютера разве они получат правильные эмоции?