Достоевский. Энциклопедия

Чтобы кончить

Последнее объяснение с «Современником». Статья. Э, 1864, № 9, без подписи. (XX)

Данное «объяснение» стало действительно последним в полемике Достоевского с «Современником», начатой статьёй «Молодое перо» и продолженной статьями «Опять “Молодое перо”», «Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах», «Необходимое заявление». На последнюю из них и заметку в том же номере «Эпохи» (1864, № 7) Н. Н. Страхова «Мрак неизвестности (Заметки летописца)» М. А. Антонович («Посторонний сатирик») разразился пятью статьями, объединённых заглавием «Литературные мелочи», в 9-м номере «Современника». В окончательном ответе редактора «Эпохи» язвительно подчёркивается эта несоразмерность затраченных полемических средств: «Господа Современники, в июльской книге нашей по поводу двух ваших статей об “Эпохе”, сотрудник наш Ф. Достоевский написал о вас заявление, самое необходимое, – в три страницы. На это вы ответили полемикой ровно в сорок восемь страниц! <…> Сорок восемь страниц ответа на три страницы! И неужели вы не сообразили, что это не только бестактно, но и бездарно; что можно отвечать и двумя страницами, но так, что и на двух страницах (если вы правы) можно совершенно разрушить своего противника…» В дальнейшем, вплоть до закрытия «Эпохи», полемику с Антоновичем вёл Страхов.

Чужая жена и муж под кроватью

(Происшествие необыкновенное). Рассказ. Впервые как два отдельных рассказа: 1) «Чужая жена. (Уличная сценка)», ОЗ, 1848, № 1; 2) «Ревнивый муж. (Происшествие необыкновенное)», ОЗ, 1848, № 11. (II)

Основные персонажи:

Александр Демьянович;

Амишка;

Бобыницын;

Половицын;

Творогов Иван Ильич;

Шабрин Иван Андреевич;

Шабрина Глафира Петровна.

Болезненно ревнивый муж, пытаясь выследить жену, сначала знакомится сразу с двумя её любовниками, а в другой раз и вовсе по ошибке попадает совершенно в чужую квартиру и сам оказывается под кроватью в роли прячущегося от мужа любовника, причём, с изумлением обнаруживает, что прячется под кроватью не один…

* * *

Судя по начальным строкам рассказа «Ревнивый муж», опущенные при слиянии его с рассказом «Чужая жена» (в издании 1860 г.), эти произведения входили в цикл, объединённых рассказчиком Неизвестным, и были, таким образом, связаны с «Ёлкой и свадьбой» и «Честным вором». При объединении двух рассказов «Ревнивый муж» был значительно сокращён. Это произведение, написанное на стыке сатирического фельетона и водевиля, наглядно подтверждает комический талант Достоевского, уже ярко проявившийся в «Бедных людях». Мало кто помнит проницательное суждение В. Г. Белинского о молодом Достоевском в рецензии на «Петербургский сборник» (ОЗ, 1846, № 3): «С первого взгляда видно, что талант г. Достоевского не сатирический, не описательный, но в высокой степени творческий и что преобладающий характер его таланта – юмор. <…> смешить и глубоко потрясать душу читателя в одно и тоже время, заставить его улыбаться сквозь слёзы, – какое умение, какой талант!..» Водевильное содержание подчёркнуто и характерным названием – автору хорошо были известны популярные водевили тех лет «Муж в камине, а жена в гостях», «Жена за столом, а муж под полом» и т. п. Этот свой «водевильный опыт» пригодится писателю позже при работе над первыми «послекаторжными» произведениями – «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели». Достоевский помнил, конечно, об успехе «Чужой жены» и «Ревнивого мужа» – С. С. Дудышкин, обозревая достижения русской литературы за 1848 г. (ОЗ, 1849, № 1), свидетельствовал, что публика их читала с удовольствием.

Шут

См. Ползунков.

Щекотливый вопрос

Статья со свистом, с превращениями и переодеваньями. Вр, 1862, № 10, без подписи. (XX)

Данная статья – кульминационная в полемике Достоевского с М. Н. Катковым и его «Русским вестником». Основной объём её занимает драматическая пародийная сцена, якобы приснившаяся автору: действие происходит в банкетном зале на обеде по подписке, Оратор (Катков) – произносит спич, который всё время сбивается на диалог-спор, ибо его беспрестанно перебивают то Нигилист, то Николай Филиппович (Павлов, редактор газеты «Наше время»), то разные другие голоса справа и слева. В этой мало известной современному читателю статье ярко проявился не только полемический талант Достоевского, но и талант драматурга (стоит вспомнить не дошедшие до нас его ранние драматические опыты «Мария Стюарт», «Борис Годунов» и «Жид Янкель») и блестящий дар пародиста (проявившийся ещё в «Бедных людях»).

Сатирический портрет Каткова, рисуемый здесь, был намечен ещё в «Ответе “Русскому вестнику”» (Вр, 1861, № 5), где об издателе РВ сказано: «Подумаешь, что ему приятнее всего, собственно, процесс, манера наставлений и болтовни…» В «Щекотливом вопросе» отправной точкой для Достоевского стала статья «Кто виноват?» в газете «Современное слово» (1861, № 99—102), в которой Катков объявлялся чуть ли не главным виновником зарождения и разгула нигилизма в России. Редактор «Времени» остроумно обыграл это абсурдное преувеличение, создав остросатирический портрет Каткова – англоманствующего тщеславного фразёра, равнодушного к России. Примечательно то, что Оратор-Катков из «Щекотливого вопроса» во многом напоминает тщеславного литератора-западника Кармазинова из будущего романа «Бесы», который будет публиковаться как раз на страницах катковского «Русского вестника» – ирония истории литературы.

Раздел II.
ПЕРСОНАЖИ

Blanche (mademoiselle Blanche; Бланш; m-lle Зельма)

«Игрок»

Француженка-авантюристка, предмет воздыханий Генерала, вместе со своим дружком и дальним родственником Де-Грие ловко использующая страсть старого ловеласа в корыстных целях. «Кто такая m-lle Blanche? Здесь у нас говорят, что она знатная француженка, имеющая с собой свою мать и колоссальное состояние. Известно тоже, что она какая-то родственница нашему маркизу, только очень дальняя, какая-то кузина или троюродная сестра. <…> M-lle Blanche красива собою. Но я не знаю, поймут ли меня, если я выражусь, что у ней одно из тех лиц, которых можно испугаться. По крайней мере я всегда боялся таких женщин. Ей, наверно, лет двадцать пять. Она рослая и широкоплечая, с крутыми плечами; шея и грудь у неё роскошны; цвет кожи смугло-жёлтый, цвет волос чёрный, как тушь, и волос ужасно много, достало бы на две куафюры. Глаза чёрные, белки глаз желтоватые, взгляд нахальный, зубы белейшие, губы всегда напомажены; от неё пахнет мускусом. Одевается она эффектно, богато, с шиком, но с большим вкусом. Ноги и руки удивительные. Голос её – сиплый контральто. Она иногда расхохочется и при этом покажет все свои зубы, но обыкновенно смотрит молчаливо и нахально <…> Мне кажется, m-lle Blanche безо всякого образования, может быть даже и не умна, но зато подозрительна и хитра. Мне кажется, её жизнь была-таки не без приключений. Если уж говорить все, то может быть, что маркиз вовсе ей не родственник, а мать совсем не мать…» В конце концов мадмуазель Бланш выскочила-таки замуж за генерала и успела до его скорой кончины перевести на себя все наследованные им капиталы…

О таких «опустившихся» парижанах, как m-lle Blanche и Де-Грие Достоевский писал с сарказмом в «Зимних заметках о летних впечатлениях», в главах «Опыт о буржуа» и «Брибри и мабишь».

M-me M* (Natalie)

«Маленький герой»

Замужняя дама, в которую влюбился Маленький герой. «M-me M* была тоже очень хороша собой, но в красоте её было что-то особенное, резко отделявшее её от толпы хорошеньких женщин; было что-то в лице её, что тотчас же неотразимо влекло к себе все симпатии, или, лучше сказать, что пробуждало благородную, возвышенную симпатию в том, кто встречал её. Есть такие счастливые лица. Возле неё всякому становилось как-то лучше, как-то свободнее, как-то теплее, и, однако ж, её грустные большие глаза, полные огня и силы, смотрели робко и беспокойно, будто под ежеминутным страхом чего-то враждебного и грозного, и эта странная робость таким унынием покрывала подчас её тихие, кроткие черты, напоминавшие светлые лица итальянских мадонн, что, смотря на неё, самому становилось скоро так же грустно, как за собственную, как за родную печаль. Это бледное, похудевшее лицо, в котором сквозь безукоризненную красоту чистых, правильных линий и унылую суровость глухой, затаенной тоски ещё так часто просвечивал первоначальный детски ясный облик, – образ ещё недавних доверчивых лет и, может быть, наивного счастья; эта тихая, но несмелая, колебавшаяся улыбка – всё это поражало таким безотчетным участием к этой женщине, что в сердце каждого невольно зарождалась сладкая, горячая забота, которая громко говорила за неё ещё издали и ещё вчуже роднила с нею. Но красавица казалась как-то молчаливою, скрытною, хотя, конечно, не было существа более внимательного и любящего, когда кому-нибудь надобилось сочувствие. Есть женщины, которые точно сестры милосердия в жизни. Перед ними можно ничего не скрывать, по крайней мере ничего, что есть больного и уязвлённого в душе. Кто страждет, тот смело и с надеждой иди к ним и не бойся быть в тягость, затем что редкий из нас знает, насколько может быть бесконечно терпеливой любви, сострадания и всепрощения в ином женском сердце. Целые сокровища симпатии, утешения, надежды хранятся в этих чистых сердцах, так часто тоже уязвлённых, потому что сердце, которое много любит, много грустит, но где рана бережливо закрыта от любопытного взгляда, затем что глубокое горе всего чаще молчит и таится. Их же не испугает ни глубина раны, ни гной её, ни смрад её: кто к ним подходит, тот уж их достоин; да они, впрочем, как будто и родятся на подвиг… M-me M* была высока ростом, гибка и стройна, но несколько тонка. Все движения её были как-то неровны, то медленны, плавны и даже как-то важны, то детски-скоры, а вместе с тем и какое-то робкое смирение проглядывало в её жесте, что-то как будто трепещущее и незащищенное, но никого не просившее и не молившее о защите…»

Маленький герой стал невольным свидетелем её семейной тайны-драмы: она несчастна с мужем и любит другого человека…

M-r M*

«Маленький герой»

Муж m-me M*, в которую влюбился первой уж недетской любовью Маленький герой. Ему дана подробная и обобщающая характеристика: «Говорили, что муж её ревнив, как арап, не из любви, а из самолюбия. Прежде всего это был европеец, человек современный, с образчиками новых идей и тщеславящийся своими идеями. С виду это был черноволосый, высокий и особенно плотный господин, с европейскими бакенбардами, с самодовольным румяным лицом, с белыми как сахар зубами и с безукоризненной джентльменской осанкой. Называли его умным человеком. Так в иных кружках называют одну особую породу растолстевшего на чужой счёт человечества, которая ровно ничего не делает, которая ровно ничего не хочет делать и у которой, от вечной лености и ничегонеделания, вместо сердца кусок жира. От них же поминутно слышишь, что им нечего делать вследствие каких-то очень запутанных, враждебных обстоятельств, которые “утомляют их гений”, и что на них, поэтому, “грустно смотреть”. <…> На первом плане у них всегда и во всем их собственная золотая особа, их Молох и Ваал, их великолепное я. Вся природа, весь мир для них не более как одно великолепное зеркало, которое и создано для того, чтоб мой божок беспрерывно в него на себя любовался и из-за себя никого и ничего не видел; после этого и немудрено, что всё на свете видит он в таком безобразном виде. На всё у него припасена готовая фраза, и, – что, однако ж, верх ловкости с их стороны, – самая модная фраза. Даже они-то и способствуют этой моде, голословно распространяя по всем перекресткам ту мысль, которой почуют успех. Именно у них есть чутьё, чтоб пронюхать такую модную фразу и раньше других усвоить её себе, так, что как будто она от них и пошла. Особенно же запасаются они своими фразами на изъявление своей глубочайшей симпатии к человечеству, на определение, что такое самая правильная и оправданная рассудком филантропия, и, наконец, чтоб безостановочно карать романтизм, то есть зачастую всё прекрасное и истинное, каждый атом которого дороже всей их слизняковой породы. Но грубо не узнают они истины в уклоненной, переходной и неготовой форме и отталкивают всё, что ещё не поспело, не устоялось и бродит. Упитанный человек всю жизнь прожил навеселе, на всем готовом, сам ничего не сделал и не знает, как трудно всякое дело делается, а потому беда какой-нибудь шероховатостью задеть его жирные чувства: за это он никогда не простит, всегда припомнит и отомстит с наслаждением. Итог всему выйдет, что мой герой есть не более не менее как исполинский, донельзя раздутый мешок, полный сентенций, модных фраз и ярлыков всех родов и сортов.

Но, впрочем, m-r M* имел и особенность, был человек примечательный: это был остряк, говорун и рассказчик, и в гостиных кругом него всегда собирался кружок…»

NN (Иван NN, генерал NN)

«Попрошайка»

Герой малоизвестного рассказа Достоевского, опубликованного без подписи в газете-журнале «Гражданин» (1873), – столичный генерал. «…этот генерал был человек довольно чванный и неприступный, и особенно трудно было выпросить у него какое-нибудь рекомендательное письмо, даже близким знакомым…» Однако ж, как оказалось, генерал ещё и скуповат, так что некоему Павлу Михайловичу С., ловкому психологу, удалось, напугав предварительно NN займом денег, получить от него нужную рекомендацию в четверть часа.

А—в

«Записки из Мёртвого дома»

Каторжник из дворян, один из двоих (вместе с Куликовым), кому удалось совершить побег. «Это был самый отвратительный пример, до чего может опуститься и исподлиться человек и до какой степени может убить в себе всякое нравственное чувство, без труда и без раскаяния. А—в был молодой человек, из дворян, о котором уже я отчасти упоминал, говоря, что он переносил нашему плац-майору всё, что делается в остроге, и был дружен с денщиком Федькой. Вот краткая его история: не докончив нигде курса и рассорившись в Москве с родными, испугавшимися развратного его поведения, он прибыл в Петербург и, чтоб добыть денег, решился на один подлый донос, то есть решился продать кровь десяти человек для немедленного удовлетворения своей неутолимой жажды к самым грубым и развратным наслаждениям, до которых он, соблазнённый Петербургом, его кондитерскими и Мещанскими, сделался падок до такой степени, что, будучи человеком неглупым, рискнул на безумное и бессмысленное дело. Его скоро обличили; в донос свой он впутал невинных людей, других обманул, и за это его сослали в Сибирь, в наш острог, на десять лет. Он ещё был очень молод, жизнь для него только что начиналась. Казалось бы, такая страшная перемена в его судьбе должна была поразить, вызвать его природу на какой-нибудь отпор, на какой-нибудь перелом. Но он без малейшего смущения принял новую судьбу свою, без малейшего даже отвращения, не возмутился перед ней нравственно, не испугался в ней ничего, кроме разве необходимости работать и расстаться с кондитерскими и с тремя Мещанскими. Ему даже показалось, что звание каторжного только ещё развязало ему руки на ещё большие подлости и пакости. “Каторжник, так уж каторжник и есть; коли каторжник, стало быть, уж можно подличать, и не стыдно”. Буквально, это было его мнение. Я вспоминаю об этом гадком существе как об феномене. Я несколько лет прожил среди убийц, развратников и отъявленных злодеев, но положительно говорю, никогда ещё в жизни я не встречал такого полного нравственного падения, такого решительного разврата и такой наглой низости, как в А—ве. <…> На мои глаза, во всё время моей острожной жизни, А—в стал и был каким-то куском мяса, с зубами и с желудком и с неутолимой жаждой наигрубейших, самых зверских телесных наслаждений, а за удовлетворение самого малейшего и прихотливейшего из этих наслаждений он способен был хладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом, на всё, лишь бы спрятаны были концы в воду. Я ничего не преувеличиваю; я узнал хорошо А—ва. Это был пример, до чего могла дойти одна телесная сторона человека, не сдержанная внутренно никакой нормой, никакой законностью. И как отвратительно мне было смотреть на его вечную насмешливую улыбку. Это было чудовище, нравственный Квазимодо. Прибавьте к тому, что он был хитёр и умён, красив собой, несколько даже образован, имел способности. Нет, лучше пожар, лучше мор, чем такой человек в обществе!..» В другом месте об А—ве сказано ещё определённее – «низкое и подленькое создание, страшно развращённое, шпион и доносчик по ремеслу».

А—в – это реальное лицо, арестант Омского острога (где Достоевский отбывал 4 года каторги) П. Аристов. Примечательно, что в черновых записях к «Преступлению и наказанию» А—вым именуется Свидригайлов.

Авдотья Игнатьевна

«Бобок»

Сластолюбивая дамочка, которая и при жизни мало чего стыдилась, жила в своё удовольствие и понятие о морали имела весьма смутное (развратила Клиневича, когда он был ещё 14-летним пажом), и на кладбище лишь только услышала голос Молодого человека, которого только что похоронили, снова за своё: «—Милый мальчик, милый, радостный мальчик, как я тебя люблю! – восторженно взвизгнула Авдотья Игнатьевна. – Вот если б этакого подле положили!..» Неудивительно, что она первая с восторгом подхватила идею того же Клиневича – ничего не стыдиться и обнажиться: «– Ах, как я хочу ничего не стыдиться! <…> Я ужасно, ужасно хочу обнажиться!..» Генерал Первоедов называет её «криксой», то есть, по В. И. Далю, крикливой.

Аграфена

«Честный вор»

Кухарка, прачка и «домоводка» Неизвестного, «автора» записок. Именно по её протекции хозяин вынужден был пустить на квартиру Астафия Ивановича, который и рассказал в один из вечеров историю о «честном воре» Емельяне Ильиче (Емеле). «До сих пор это была такая молчаливая, простая баба, что, кроме ежедневных двух слов о том, чего приготовить к обеду, не сказала лет в шесть почти ни слова. По крайней мере я более ничего не слыхал от нее. <…> Наконец я, после долгих усилий, узнал, что какой-то пожилой человек уговорил или как-то склонил Аграфену пустить его в кухню, в жильцы и в нахлебники. Что Аграфене пришло в голову, тому должно было сделаться; иначе, я знал, что она мне покоя не даст. В тех случаях, когда что-нибудь было не по ней, она тотчас же начинала задумываться, впадала в глубокую меланхолию, и такое состояние продолжалось недели две или три. В это время портилось кушанье, не досчитывалось бельё, полы не были вымыты, – одним словом, происходило много неприятностей. Я давно заметил, что эта бессловесная женщина не в состоянии была составить решения, установиться на какой-нибудь собственно ей принадлежащей мысли. Но уж если в слабом мозгу её каким-нибудь случайным образом складывалось что-нибудь похожее на идею, на предприятие, то отказать ей в исполнении значило на несколько времени морально убить её…»

Азорка (пёс)

«Униженные и оскорблённые»

Собака эта принадлежала когда-то дочери старика Смита и осталась как воспоминание о прежних счастливых временах, когда он ещё не проклял горячо любимую дочь свою. Иван Петрович обратил при первой встрече внимание на старика во многом благодаря собаке: «“…И откуда он взял эту гадкую собаку, которая не отходит от него, как будто составляет с ним что-то целое, неразъединимое, и которая так на него похожа?”

Этой несчастной собаке, кажется, тоже было лет восемьдесят; да, это непременно должно было быть. Во-первых, с виду она была так стара, как не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего же мне, с первого раза, как я её увидал, тотчас же пришло в голову, что эта собака не может быть такая, как все собаки; что она – собака необыкновенная; что в ней непременно должно быть что-то фантастическое, заколдованное; что это, может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и что судьба её какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою её хозяина. Глядя на неё, вы бы тотчас же согласились, что, наверно, прошло уже лет двадцать, как она в последний раз ела. Худа она была, как скелет, или (чего же лучше?) как её господин. Шерсть на ней почти вся вылезла, тоже и на хвосте, который висел, как палка, всегда крепко поджатый. Длинноухая голова угрюмо свешивалась вниз. В жизнь мою я не встречал такой противной собаки. Когда оба они шли по улице – господин впереди, а собака за ним следом, – то её нос прямо касался полы его платья, как будто к ней приклеенный. <…> Помню, мне ещё пришло однажды в голову, что старик и собака как-нибудь выкарабкались из какой-нибудь страницы Гофмана, иллюстрированного Гаварни, и разгуливают по белому свету в виде ходячих афишек к изданью…» Сцена смерти пса исполнена высокого трагизма: «– Азорка, Азорка! – тоскливо повторял старик и пошевелил собаку палкой, но та оставалась в прежнем положении.

Палка выпала из рук его. Он нагнулся, стал на оба колена и обеими руками приподнял морду Азорки. Бедный Азорка! Он был мёртв. Он умер неслышно, у ног своего господина, может быть от старости, а может быть и от голода. Старик с минуту глядел на него, как поражённый, как будто не понимая, что Азорка уже умер; потом тихо склонился к бывшему слуге и другу и прижал своё бледное лицо к его мёртвой морде. Прошла минута молчанья. Все мы были тронуты… Наконец бедняк приподнялся. Он был очень бледен и дрожал, как в лихорадочном ознобе…» Старик и сам в тот же день умер. Как констатировала позже его внучка Нелли: «Мамашу не простил, а когда собака умерла, так сам умер…»