Земля и воля. Собрание сочинений. Том 15

Глава пятая

Семеро заговорщиков, собравшихся тайно от общества и властей покинуть село, поздно ночью собрались в избушке Мирона. С уходом отряда из пятнадцати сыновей мужики стали дружнее и сговорчивее.

– Я тут кое-что переписал, что надо с собой брать, но все не упомнишь, потому слушайте и потом будем дополнять, – начал Мирон. – Думается мне, что на семью по паре саней надо под все необходимое: одежду, муку, посуду, флягу масла постного да по ящику молосного. Все, что касается домашнего имущества, пусть бабы понапишут, ведь вплоть до иголки надо. Это их дело. А по хозяйству: на сани плуг, борону, цепы, решета, жернова, передок и задок от телеги с колесами, телеги там соберем. Топоры и пилы дополнительно. По мешку соли и сахара по несколько голов. Семена пшеницы и круп, огородных овощей, а вот картошку как довезти – думать надо. Заморозим – пропадем без картохи. Литовки, вилы, грабли там сделаем, железа листового для печей, круглого для граблей. Гвозди.

– Струмент нужен весь в комплекте, раму связать, дверь собрать, – озаботился Семен Киваев.

– Верно.

Кирилл Банников подсказал:

– Горно бы надо прихватить да наковальню с кувалдой.

Семен Киваев посоветовал:

– Вот ты, Данилыч, и попросил бы у кузнеца Федула Федуловича.

Банников покачал головой:

– У Федула не взять, а вот у кума моего на гумнах есть маленькая кузница. Может, продаст?

Банников замахал руками:

– Да ты что, а вопросов сколько: куда да зачем? Нет, надо воровским путем.

– А ты поедешь? – спросил Захар Смолин.

– Куда деваться, поедем вместе. Ночи будут светлые, разберем.

– Надо бы вороток взять, снег сойдет, вдруг воды не будет? На первый случай скважину пробьем, потом уж колодец рыть, – заметил Евлампий Лепешин.

– Мужики, поедем мы еще по холодам, а у многих дети малые. С емя как быть? Тут оставить? – улыбнулся Егор Киреев.

– Молодец, Егор, вовремя напомнил, – кивнул Мирон. – Надо пару кибиток сделать, как у степняков. Тесовый каркас, изнутри и снаружи кошмой обшить. Можно маленькие печки склепать, если холодно будет – подтапливать.

– Да и орде тепленькое питание надо, двухлеток мерзлое мясо глодать не будет.

Мирон подтвердил: сделаем, как надо. И тут же спросил:

– Что с хозяйством делаете? Зерна много осталось?

– Дивно. На рынок вести далеко, я, к предмету, сдаю на ссыпной, рассчитывают бумажными, но договариваюсь, меняю на червонцы, – поделился Киваев.

Фома Гордеич обратился к Мирону:

– Почти у всех осталось семенное зерно, с собой не утащишь, и бросать жалко. У тебя связи в уезде, найди сбыт, оптом отдадим подешевке. Наши семена знают.

Мирон кивнул:

– Завтра доеду до красноярских мужиков, у них в прошлом году семенники дождем прихватило. Думаю, что заберут. Сколько примерно пудов?

Мужики переглянулись, пошевелили пальцами, считая десятины:

– Чуть не на тысячу десятин.

– Вот и славно. А они сеют не три ли тыщи своим селом. Завтра к вечеру обскажу. А скот?

Мужики молчали. Бычков прирезали и продали, а коров жалко. Кирилл Банников предложил:

– Все едино обозом пойдет, не рысью. Может, коров с собой гнать?

– А кормить их чем? – спросил Смолин.

– Да какая проблема? Два воза сена я накладу, хватит, – обрадовался Банников.

Мирон улыбнулся:

– Вот разве мог один человек все эти предложения высказать? Спасибо, что собрались. Не у всех, но в семьях есть старики-родители. Их не обойдешь, и из родного гнезда им перед концом жизни вываливаться тоже не с руки. Что они судят?

Кирилл Банников ответил за всех:

– Мы уже судили про то, кажный со своими. Диво, но они от бесовской власти готовы хоть в тайгу, хоть на дно морское. Мой-то самый старый изо всех, девяносто стукнуло, говорит: скажи старикам: кто станет супротив, того в лес вывести и молчком с саней столкнуть.

Мужчины засмеялись. Мирон еще раз спросил:

– А в селе тихо? Никто вопросов не задает?

Мужики пожали плечами: зима, каждый дома хозяйством занимается, не до пересудов.

Мирон только проводил гостей, вошел в дом, хотел чашку чая выпить и спать ложиться, завтра, как и обещал, надо ехать в Красноярку, придумывать что-то для мужиков, отчего его сотоварищи по дешевой цене доброе семенное зерно сбрасывают, да еще накануне весны. Залаяли собаки, пришлось брать фонарь и выходить на крыльцо. Было что-то не совсем приятное в этом позднем госте, но деваться некуда. Только вышел на крыльцо, понял, отчего заливаются псы: степняки приехали и, конечно, со своими собаками. Пришлось хозяину крикнуть, чтоб обождали гости, а собак своих в дневную клетку за пригоном посадить. Открыл ворота, вошли две кибитки, под уздцы заводили молодые парни, а два старых знакомых, Молдахмет и Ахмадья, вошли следом, прикрывая ворота. Обнялись.

Молдахмет сказал, что приезд сыновей Мирона сильно взволновал всех друзей: что случилось, почему надо срочно ехать в Бархатное село, чтобы выручать друга? Или заболел, или с властями поссорился, или с женой разводится?

Мирон улыбнулся в темноте, молодежь осталась управлять лошадей, хозяин показал, где в кадке теплая вода, где сено, где овес, а старших повел в дом. Хотел разбудить Марфу Петровну, но гости не дали: зачем? Чай разве сами не вскипятим, мясо в дорогу брали, лепешки. Мирон согласился, самовар загудел быстро, он достал из крайнего ящика кухонного стола плитку кирпичного индийского чая, Ахмадья от удовольствия зацокал языком. Чай пили долго, дважды доливал самовар Мирон, дважды закипала вода в гостевом трехлитровом самоваре, уже и плитка заканчивалась, когда, наконец, Молдахмет на правах старшего перевернул свою пиалу кверху дном. Немного отдышавшись и насухо вытерев лицо и бритую голову, он спросил, зачем звал давний друг Мирон своих степных друзей?

Мирон не стал вдаваться в политические тонкости, сказал только, что власть очень скоро отменит вольности и прижмет крестьянина к ногтю. Мирон и его русские товарищи, ухватившие свободы, не хотят принимать новые порядки.

– Новые – это опять революция и война? – спросил Молдахмет.

Пришлось объяснять, что никакой войны не будет, просто у богатых все отберут в пользу государства, или, как они считают, в пользу общества, потому семь семей решили не дожидаться разорения, а распродать или припрятать имущество и уйти в глубь тайги. Сейчас старшие дети, их пятнадцать человек, ушли на оговоренное место, и строят общий барак на первый случай. Мужчины готовят большой обоз с запасом самого необходимого, как только осядет снег, обоз пойдет в тайгу.

– Шибко далеко? – спросил Молдахмет.

Мирон кивнул и добавил, что с обозом не меньше недели пути. Решили уйти так далеко, чтобы власть и не подумала искать и наказывать. А почему пригласил друзей – надо сохранить коров. Возможно, если будет сравнительно тепло, часть коров пойдет с обозом, но у Мирона особые коровы, и степняки это знают, потому он просит тихонько взять скот к себе, а осенью, по приморозу, перегнать на постоянное место в тайгу.

– В тайге мало травы, где будешь сено косить?

Мирон ответил, что он надеется на болота, которые должны быть, кроме того, уже в первую весну они посеют травы на подходящих местах, семена есть.

– Скажи, друг, а к нам не придет власть отбирать скот?

Немного подумав, чтобы не показаться шибко умным, Мирон ответил, что в ближайшие годы в степи власть не пойдет. Не пошла же она сразу после гражданской войны и восстания двадцать первого года, и сейчас ей будет не до степняков.

– А потом, дорогой Молдахмет, к вам идти небезопасно, вы дружный народ, просто так свое не отдадите.

– А русский? Зачем пускать в свой двор бандита, который уведет скот и заберет твой хлеб?

Мирон пожал плечами: так получается.

– Скажи, друг, когда прислать людей угнать твоих коров? Они стельные?

– Все до единой.

– А всех сколько?

– Сорок голов.

– Говори время.

– Пятнадцатого марта приезжайте. Только не перепутай, Молдахмет, пятнадцатого марта по советскому календарю. Ахмадья, зови ребят чай пить, и спать будем ложиться.

Пока молодежь пила чай, старшие говорили о жизни, потом Мирон принес тулупы и раскинул их на полу: не первый раз ночевали эти гости, и их привычки он хорошо знал. Когда сам лег на диванчик в кабинете, напольные часы в зале пробили три раза.

Утром, проводив гостей, Мирон запряг Вороного поскакал в Красноярку. Тамошних мужиков хорошо знал, но сразу решил, что о своем исходе из села в тайгу ни слова, просто много оказалось лишних семян пшеницы у крепких мужиков. Он, Мирон Демьянович, урвал все поступление нового сорта, мужики бы и рады взять, да не ведают, куда со старыми семенами деваться. И про то, что красноярские крестьяне минувшей осенью по укоренившейся привычке ждали дозревания семенных участков, и просчитались, нежданно ударил ливень, как будто специально накрыл село и окрестности, он тоже знал. Пшеницу вбило в землю, зерно набухло, и даже сухая осень уже не могла сделать из них семена. Старики поговаривали, что есть за кем-то грех, вот бог и наказал, только и признайся виноватый – ничего уже не исправить. Скуповатые красноярские мужики, выходцы брянские и воронежские, искали поначалу семена на обмен, но никто не клюнул. Что сейчас думают – тоже неведомо, только разговор будет не простой. Единственный туз козырный в руках у Мирона – оптом тысяча пудов по цене фуражного зерна.

Подъехал к дому давнего знакомого Артема Зноенко, справный мужик, много работников держит, сеет не меньше четырехсот десятин, скотом торгует, с цыганами не брезгует общаться, те у него краденых коней на передержку ставят. Он для своих авторитет, на него будут ориентироваться те, кто помельче. Мирон постучал в ворота кнутовищем, угрюмый Артем звякнул щеколдой калитки:

– Чего зубишь, калитка, чай, не заперта, белый день на дворе. Здорово, Мирон.

– Здравствуй и ты, Артем. Поговорить надо.

– Лошадь заводить в ограду или тут постоит?

– Постоит, я ему торбу с овсом повешаю, пущай наслаждатся.

– Пошли. В дом или в избушке покалякаем?

Зашли в избушку. Прохладно. Артем кинул три полешка, поджег берестечко, живым запахло.

– Как живешь, старый друг? Хвались.

Артем улыбнулся:

– Живу и все живут, только год нынче не наш. Ты же помнишь, как нас подкупила погодка.

– Помню и знаю, что ты все возможности испробовал. Не вышло?

Артем выматерился:

– Последнюю рубаху предлагали снять за семенной материал, это я в Богандинской волости сторговывался. Палачи, а не люди.

Мирон все прислушивался, где бы ему удачней влезть в разговор со своей пшеницей.

– А весной вовсе не докупишься, – кивнул он. – Только, Артем, хочу тебе предложить выручку. Я надыбал пшеницу нового сорта, и все, что выделено уезду, уже оплатил, по теплу вывезу с заготзерна. Потому предлагаю тебе и твоим мужикам тысячу пудов своих семян, ты знаешь, что я дурного не сею.

Артем было вздрогнул, а потом сник:

– Мирон, мне на тысячу не подняться, да ты и заломишь.

Мирон для солидности встал, прошелся по избушке:

– По цене фуражного отдадим тысячу пудов, можешь хоть завтра вывозить.

Хозяин насторожился:

– Чего-то я тебя не понимаю, какая корысть тебе за полцены добрые семена отдавать? Я тебе не верю.

Мирон улыбнулся:

– Сейчас поверишь. Председатель исполкома в уезде Щербаков мне немножко в друзьях, через купца Колмакова. Вот он и распорядился отдать мне все фонды нового сорта, но с условием: старыми семенами не спекулировать, а выручить мужиков, у кого сложности. Я-то за фондовые семена платил гроши, а то, что с вас возьму, все затраты покроет и дружбу нашу укрепит. Теперь веришь?

Артем все еще был в сомнении. Подумал, что надо бы с мужиками посоветоваться, а потом вдруг ожгло: если я сам, один куплю те семена, а мужикам раздам под будущий урожай – пуд за три. Спросил:

– Тебе деньги сразу нужны?

– Назови срок, – перехватил Мирон.

– Ты держишь зерно, а я деньги кую, как наберу нужную сумму, приеду и вывезу семена. Так пойдет?

– Согласен. Но оплата червонцами, – Мирон сохранял видимость выгодной сделки.

– Только это между нами, – попросил Артем.

– Решено. Но ты мне бумагу напиши, я ведь не сам по себе, а от общества: так, мол и так, оставляю за собой тысячу пудов семенной пшеницы бархатовских крестьян с обязательством не позднее первого марта полностью оплатить и вывезти.

Артем насторожился:

– А зачем тебе такая бумага?

– Видишь, Артем, если бы мы с обществом договаривались, то и бумаг не надо, а так у нас получается частная сделка, и мне гарантии нужны. Ты откажешься, и куда я потом с этим зерном?

Артем засмеялся:

– Ох, и жук ты, Мирон, ухо держишь востро. Все, пишу, диктуй, а то наговорил мудрено.

Сложив документ, Мирон попрощался и вышел за ворота. Артем провожал, заглядывая в глаза:

– Сделка между нами, ни одна душа… Ты после поймешь мою просьбу и поверишь, что молчать выгодней.

– Да понял я, понял Артем. Бывай. Жду тебя до означенного срока.

В хорошем настроении возвращался домой Мирон Курбатов. Деньги у Артюхи есть, это он прикидывается. Сегодня же обежит своих мужиков и предложит выгодные условия, сомнений и быть не может, все согласятся под будущий урожай. А через неделю, гляди, и подводы подгонит, и деньги привезет. Так, еще одно дело решено, теперь сборы инвентаря и инструмента. Надо еще раз просмотреть список. Вот народится ребенок, у Егора Кузьмича жена в тягостях, надо будет зыбку повесить, а у нас ни пружины, ни крюка. Есть где-то на полках в сарае, надо посмотреть.

Вспомнились дети, и свои Гришка с Андрюшкой, и все другие – как они там? Шутка ли – отправить нигде не бывавших, мало что умеющих за сотню верст в тайгу, да еще с заданием свалить как можно больше леса, срубить барак, загончик для скота, а остальной лес нарезать шестиметровыми бревнами, чтобы подручными были. Самых молодых поставить со штыковыми лопатами кору сдергивать с сосны и ели, а потом соштабелевать бревна на лежках, чтобы подсыхали. Наказывал быть до крайности аккуратными, с корня валить только в разных местах, чтобы друг дружку не прибили спиленными деревьями. Ночью дежурных выставлять, потому что волки ходят, да и медведи, того и гляди, зачнут просыпаться. А весенний медведь шибко опасен. И тоже пожалел, что не отправил с ними собаку, тот же Трезор не пропустил бы любого зверя.

Подъехал к дому Банникова, вошел в ограду, Кирилл уже на крыльце. Внутри двора двое саней, вполовину загружены всячиной. Мирон улыбнулся:

– У всех такая же картина.

– Да, похоже. Только, смотрю я, Мирон, мало на семью двух подвод. Баба как начала выгребать посередь избы, без чего ехать невозможно – я посмотрел: воз.

Мирон засмеялся:

– Сани у тебя есть, а коней соберем всех, почаще менять будем, им же легче.

– Да я подумал, что растянемся по всему фронту на полверсты, – оправдывался Банников.

– И что с того? Нам только три деревни глубокой ночью пройти, а в тайге кто нас видит? Я с тобой посоветоваться хотел. Может, мне оседлать Ворона да доехать до ребят, посмотреть, как они там, ведь месяц доходит. А мы выедем не раньше начала апреля, когда снег сядет. Как ты на это?

– Да я бы и сам поехал, тоже спать лягу, а в глазах семь—восемь.

– Передай мужикам, все наше семенное зерно, излишки, заберет Зноенко красноярский, дешево сторговались, но надо сбывать, с собой не утащишь. Пусть готовят мешки, чтобы скорей все утрясти. А я утром махну. Ты никому не сказывай, а то обид не оберешься, ведь каждому охота.

Глава шестая

Перед сном сказал Марфе, что утром едет в тайгу, проверить, как там ребята. Она обрадовалась, а потом заплакала, поняв, что отец не привезет с собой сыночков.

– Мироша, может, хоть булочек или пирожков им постряпать? – с надеждой спросила она.

Мирон усмехнулся: «Вот дура баба! К ним пути самое малое четверо суток, да их там пятнадцать человек, это короб надо пирогов вести». Но жену обижать не стал, сказал, чтобы на дорогу мяса свиного отварила и шмат сала положила, а буханку хлеба за пазухой сохранит. С вечера подготовил Вороного и Карего, в две смены будут везти, дремать придется в седле при тихом шаге, в крайнем случае, один раз можно остановиться, развести костер, на теплой земле уснуть пару часов. И кони отдохнут. По два мешка овса приготовил на каждого, проверил Трезора, на месте ли. Спал крепко, очнулся, когда жена уже укладывала в подсумок продукты. Оделся тепло, та же пуховая рубаха, меховые штаны, новый полушубок. Тулуп и две толстых попоны, чтобы лошадей на стоянке укрыть, увязал на свободном жеребце. Ружье и мешочек с патронами, взял и короткий обрез, мало ли что? Закрепил поклажу, легко сел на Воронка и поскакал улицей, Карий, пристегнутый к седлу, налегке бежал сзади. Село мирно спало. Вот так же, только в конце января, рано утром верхом же собрался он в уезд, к обеду другого дня был у Колмакова, а тот ему новость: в уезде восстание, в Бархатовой местные мужики перебили всех коммунистов и комсомольцев, на кресте у церкви распнули молоденькую учительницу, потом кто-то сжалился, пристрелил, чтоб не мучилась. Два месяца в село налетали отряды, все искали врагов, врагов не было, тогда искали самогон, ловили женщин или просто вызывали их через посыльных в сельсовет. Дважды врывались к нему в дом, интересовались, почему он не в отряде. Мирон столь уверенно говорил, что командующий армией оставил его специально для организации снабжения войск повстанцев хлебом и мясом, и гости убирались. Тут была доля правды, муку и мясо пару раз он отправлял в уездные городки, находившиеся в руках восставших. Как все это было ужасно! Потом пришла Красная Армия и разгромила бедных мужиков, загнав их в болота и глухие леса. Они выходили на милость власти больные, худые, обовшивевшие. Редко кого оставляли в живых, на всех лежал и дожидался жертв собранный материал, а вот брату Никифору повезло, его папка просто пропала, а новое следствие вести не захотели, дали на всякий случай десять лет и отправили пилить тайгу.

Вот и сейчас такая же тишина, и она так же обманчива. Наверное, ее нарушат не выстрелы из охотничьих ружей, а длинные речи о новой жизни, какие-то лозунги, ребятишки в классе перед собранием будут взбираться друг другу на плечи и кричать длинные речевки, это ему дочка рассказала. А что будет потом? Неужели тех мужиков, что в невыносимых условиях после войны и восстания со слезами и потом пахали запущенные пашни, молотили скудный колос и все-таки делились им с государством – неужели этих мужиков лишат хозяйств, сошлют в чужие края, а дело отдадут Синеоким? Щербаков неглупый мужик, только и он уверен, что это единственный способ спасти бедноту и поднять сельское хозяйство.

Мирон так задумался, что чуть не проскочил сверток за деревней Ивановкой, его изрядно припорошило снегом, но следы конских копыт видны, это его ребята проехали, так что надо поспешать. Когда совсем развиднелось, Мирон потерял след, метнулся влево, потом вправо и понял, что ребята ушли с дороги, потому что в тайге снега меньше и кони идут легче. «Молодцы, сообразили!». Теперь он пустил вперед собаку, и она уверенно шла по следу. Воронок, знавший повадки Трезора, от него не отставал.

После отправки ребят в тайгу Мирон все чаще задумывался, а правильно ли он делает, вправе ли он брать на себя ответственность за десятки жизней, за судьбы молодых парней и девчонок? Ведь никто его не просил, он сам проявил инициативу и сумел убедить товарищей. Значит, он в ответе за тех, кто ему поверил. А как повернется жизнь на маленьком пяточке земли в середине тайги? Как она повернется в тесном бараке, где сойдутся семь разных семей, более того: семь разных женщин, которые близкими подругами никогда не были, и объединяла их только совместная работа их мужиков? Мирон даже ловил себя на мысли о том, что поздновато так глубоко вник в завтрашний день поселения. Ведь все первые дни и недели он потратил только на то, чтобы убедить мужиков уйти. А что там, в тайге? Да, пилить лес и корчевать, пахать и сеять, молотить цепами, веять на ветру, молоть на жерновах. Не проклянут ли его искушенные им крестьяне, не вернутся ли назад, к людям? Чем он может их задержать? Страхом, что все заберут? Так у них и так уже ничего нет. Страхом ссылки в тайгу? А сейчас они где? Своими же вопросами Курбатов загонял себя в тупик. Он чувствовал, догадывался, что есть у него в запасе какое-то слово, понятие, против которого никто из его супротивников ничего не сможет возразить. Какое это слово? Мирон даже разозлился на себя, что мало учился, рано бросил школу, мало читал и вообще ничего не знал, кроме родной своей земли. И вдруг слово это, которое он искал, ждал, находил и снова терял, вдруг оно ятно обозначилось в сознании: воля, свобода. Как бы трудно ни пришлось им на новом месте, они будут свободны, никто не будет ими командовать, и труд их будет виден каждый день. Мирон радостно и облегченно вздохнул: все встало на свои места.

Трезор впереди радостно залаял и заходил кругами. Мирон увидел кучи еловых веток, на них спали ребята, увидел холодный кострище. Значит, он идет чуть не вполовину быстрее, чем они. Ничего удивительного, он налегке. Мирон пересел на Карего, перекинув мешки с овсом на Воронка. И опять в путь. Легкой рысью, вслед за собакой и по видимым конским следам. Но в конце второго дня пути он понял, что надо отдохнуть. Привязал к сосне лошадей, насыпал им полмешка овса, на спины кинул толстые попоны. Развел костер, предварительно зачистив под него снег, вскипятил котелок воды из чистого снега, шарнул в подсумке и нащупал мешочек. Вынул – пельмени. Марфушка, заботливая и любящая, это она озаботилась. Кинул в котелок две горсти пельменей, дождался, когда они сварились, и положенной в тот же мешочек деревянной ложкой с жадностью съел все и даже сурпу выпил. «Спасибо тебе, Марфуша, теперь я сутки могу не останавливаться». Размел еловыми ветками угли костра, закидал их снегом, из свежих веток выстелил постель, накрылся тулупом. Ружье и обрез положил рядом. Он слышал, что кони шумно улеглись, собака пристроилась рядом с ними. Дальше – тишина. Проснулся от того, что стало прохладно. Значит, надо вставать. Кони уже на ногах, слегка вздрагивают под попонами. Оседлал обоих, на Карьке укрепил мешки, тулуп и попоны, сел на Воронова и опустил повод. Вороной понял и пошел иноходью, всадник только успевал поймать след.

Ему приснилась Марфа, когда еще в девицах гуляла с Мироном. Все сходились на том, что краше девки в округе нету. Она была высока ростом, чуть разве пониже Мирона, крепка телом, лицо ее белело в окантовке черных волос, собранных в две толстые косы. Как-то Мирон осмелел и крепко обнял девушку, но упругие груди не пустили его к губам, Марфа засмеялась, поднялась на цыпочках и сама впилась в его губы. Скромная на людях, она вся светилась, когда их оставляли одних, она зацеловывала мужа, не выпускала из объятий, а утром, умывшись в теплой бане, смиренно чистила картошку и крошила лук, обливаясь слезами, а потом глядела, что же еще бросает в чугун свекровка, если суп у нее завсегда такой вкусный.

Мирон хмыкнул, вспомнив это, улыбнулся: а ведь могла жизнь его покатиться совсем в другую сторону. Залюбила его единственная дочь самого крепкого хозяина на селе, Ильи Афанасьевича Зарубина. На селе сразу видно, кто кому знаки внимания оказывает, хоть и пытается молодежь свои симпатии скрывать. Дочь его Арину красавицей не назовешь, но девка во всех смыслах приятная, и стройна, и чиста лицом, и грамоте обучена в губернской школе. Приехала она на лето, и попади ей Мирон на глаза, сразу парень ей понравился, влюбилась до тех пор, что сама стала на вечерках и в хоровод выводить, и желанным называть, когда игра того требовала. Мирошка сначала стеснялся, а потом махнул рукой, стал Арину с вечерок уводить, целовались и миловались в беседке в их яблоневом саду. Арина постарше года на два, да еще и в городе пообщалась с молодежью – вольней, чем деревенские. Довела она поцелуями парня до бессознательного состояния, сдернула с себя легкое платье, выхватила из стола стяженное одеяло, раскинула на садовый диванчик и парня за собой уволокла…

Встал Мирон, себя чуток прибрал, а она ему, даже не прикрывшись для приличия:

– Все, Мирончик, я своего добилась, в субботу засылай сватов.

Мирон штаны на все пуговицы застегнул и ответил:

– Никакой другой пользы, кроме минутной приятности, я на этом балясистом одеяле не нашел, потому никаких сватов. Любови у меня к тебе никакой, кроме как помять да потискать, теперь еще вот и скамеечка.

Девка вскочила, платье свое надернула, на шею к нему:

– Мирончик, люб ты мне, и всегда милым и дорогим будешь. А жить мы как станем! Папочка дом в губернии купит, обещал, приданное даст великое. Что тебе, мужику, еще надо?

Мирон, может, и не стал бы девку позорить, не зацепи она его простым крестьянским происхождением.

– Арина Ильинична, извиняй за грубость, но в нашей семье потасканное мясо собакам выкидывают. Мне на деревенской девке надо жениться, чтобы дети моей и ее породы были, а не искал бы я в их лицах следы твоих бывших полюбовников. Так что прощай. А ежели в беседку пригласишь – с моим удовольствием. Я не избалованный, с тобой впервые мужиком себя почувствовал. Хоть за это спасибо.

А она с шеи не слазит:

– Приворожу, ни одна девка не будет нужна, кроме меня. Соглашайся, Миронушка, прошу тебя.

Мирон тихонько снял ее руки с шеи:

– Коли так страшно грозишься, совсем встречаться перестану, и на вечерки ходить тоже. А замечу, что колдуешь вокруг меня, утоплю в Зеленом пруду.

Да, было. Арина осенью уехала в губернию, отец и вправду купил ей дом, вышла замуж, приезжала каждое лето, пока отец был жив, при встрече грустно улыбалась и даже успела шепнуть, что ту ночь в саду всю жизнь будет помнить.

Мирон вздохнул, поудобнее расположился в седле, тронул уздечку. Конь перешел на иноходь, а человек продолжал думать о странностях судьбы. Женись он тогда на Арине, теперь бы в Париже разговаривал по-французски, в театры ездил на автомобиле и носил бы белый костюм, как проститутка. Возможно, Арина и любила бы его, скорей всего, вместе с другими хлыщами из парижских салонов. Все возможно. Только не было бы у него Марфы, скромной до застенчивости на людях и безудержной в ласках, когда видела, что муж в хорошем настроении, не устал, не измотан. Не было бы трех сыновей и маленькой Настюши. Троих сынов родила, а дочери все нет. И шепнула как-то под настроение мужу, что до тех пор будет его ласкать и голубить, пока не сделает он дочку, похожую на маму, на свекровь, такую же добрую, улыбчивую, статную да красивую. И вот родила. Правда, не совсем в бабушку, но девчонка хорошая, и любит ее отец какой-то особой любовью, как бы частичкой от той ласки и внимания, которые не додал в молодости жене своей.

Вышел на Кабаниху, пошел вдоль болота вправо, потом повернул и стал искать отметины на деревьях. Увидел первую, екнуло сердце, все пока правильно. Ни на минуту не останавливался, только коней сменил, и уже к вечеру выскочил на поляну. Дежурный, было, ружье вскинул, потом заорал:

– Ребята, Мирон Демьянович!

Перестали визжать пилы, топоры плотники воткнули в недотесанные бревна, все кинулись к гостю. Мирон заметил, что сыны не спешат опережать друзей, и это правильно, хорошо. Освободили коней от поклажи и седел, отпустили к своим лошадям, которые в ближайшей низинке добывали старую траву. Мирон осмотрел сруб, не все чисто, но пойдет. Обошел очищенную поляну, где надо будет корчевать корни и пахать, потом и сеять. Будет хлеб – выживем, не родится – придется брать на стороне, а это опасно, можно себя обнаружить. Собрал всех до кучи: похудели и возмужали, лица, задубевшие от холода, мозолистые руки в ссадинах. Глянул в котел: каша, масло застыло сверху.

– Все ли нормально у вас? Мы там переживаем, что вы голодные и холодные, изробленные.

– Все у нас нормально, Мирон Демьянович, теперь еще лучше стало, теплее.

– Вижу, последнюю клетку сруба рубите? Все, больше не надо, в высокий барак нам тепла не нагнать. А где загон для скотины надумали?

Повели, показали место под густым лесом.

– Жердей поперек наколотим прямо к соснам, и сверху перекроем жердями, а потом еловыми лапами, как и барак.

– Правильно. А на барак мы большие полога привезем, чтобы дождь скатывался. А вот хочу вас спросить: не сбежите с нового места? Не оставите стариков одних?

Ребята заулыбались:

– Когда все приедете, веселей будет, мы уж посчитали: одних девчонок больше двадцати.

– Вот и славно. Тут мы вас и переженим, чтобы за невестами по округе не бегать.

Парни засмеялись. У Мирона с души отлегло: будет расти новая деревня, вдали от мирской суеты, от революций и изломов российской жизни. Ребятам этого говорить пока не надо, а родители, похоже, уже все поняли.

Вечером подозвал сыновей, приобнял, Григорий отшатнулся:

– Что ты, тятя, ребята увидят – засмеют.

– Какой может быть смех, когда родной отец сыновьям рад? Скажите мне, все ли так хорошо в вашей артели? Еще на месяц вас оставим, потому следно бы знать, чтобы вражды не было, не дай бог, и драки?

Андрей тоже вмешался:

– Тятя, не надо переживать, не без того, ругнемся, но без злобы.

– Ладно. Мать вам поклоны шлет, благословения, тоскует.

– И мы скучаем. Как там меньшие?

– Нормально. В школу ходят.

– Тятя, а разве в селе не заметили, что пятнадцать парней пропали? – спросил Григорий.

Отец улыбнулся:

– Как-то подошла ко мне одна девица и спрашивает…

– Варя?

– Она.

– Ну и все, а остальные меня не касаются.

– Спать холодно, устаете?

– Привыкли, тятя, – ответил Андрей. – никто не жалуется. Если кому-то тяжко, мы же видим, укладываем и все тулупы на него – мокрый встает.

– Ладно, ложитесь спать. А я пройду вокруг поляны, посмотрю.

Трезор увязался за Мироном, прошли с полверсты, вдруг собака подала голос и припала к ногам хозяина. В темноте он ничего не мог видеть, потому тихонько стал отступать к лагерю, догадываясь, что где-то рядом зверь, а какой и сколько – не ведомо. Еще и костра не видно, а услышал Мирон дикое ржание коней. Значит, не один зверь, в кольце поляна. Так действуют только волки. Мирон поднял ружье и выстрелил: вдруг не проснулись ребята, со страха кони могут сорваться с привязи, попробуй потом поймать. Он бегом кинулся к лагерю, издалека кричал:

– Огня, в костер огня, и к лошадям костер!

Призывный протяжный вой вожака собирал стаю, это по ту сторону. Способ охоты этого зверя знают все таежники. Если лошади в куче, надо налетами и даже прыжками сорвать их с привязи, разогнать, а потом выбрать одну и загнать до смерти, вырывая в прыжке куски мяса с боков и холки. Пятеро с ружьями уже стояли по ту сторону испуганных лошадей и стреляли в темноту. Костер развели с трех сторон, оградив огнем коновязь. Мирон понимал, что жизни не будет от хищников, если удастся вырвать хоть одну лошадь. Не удастся сегодня – будут ходить каждую ночь. Значит, конец работе, не спавшие парни утром будут валиться с ног. Единственный выход – суметь убить хотя бы одного зверя.