Земля и воля. Собрание сочинений. Том 15

– Ребята, времени у вас мало, дорога дальняя. Многие знают Кабаниху, большое болото, вам лучше его объехать, вдруг где майны или родники. От Кабанихи уходите вглубь леса, чтобы она оставалась у вас слева. И делайте затеси на соснах, чтобы мы по вашему следу пошли. Все, ребята, запишите, что надо взять каждому, Григорий, диктуй. Завтра день на сборы, выходите ночью, чтоб никто не видел, вам надо три деревни на пути пройти затемно, а там тайга. Мы, семьи ваши, надеемся на вас, так что в добрый путь.

Своих собирал сам. Грише отдал часы, показал, как заводить. Принес круглый прибор, компас, на стеколке царапина:

– Сын, стрелка все время показывает одно направление. Я специально рисовал схему, где мы, где Кабаниха, куда вам направляться. Сразу за Ивановкой следи за дорогой и сверяй с компасом. Дорог может быть много, мало ли куда мужики ездят. А ты двигайся на эту царапину, чуть влево, чуть вправо – главное: направление не потерять. К Кабанихе выйдете на четвертый день, ты ее сразу узнаешь: густой камыш от самого берега. Там осторожней, кабанов много и волки рядом непременно. Ружья заряжены и на предохранителях.

Вышел во двор, еще раз все проверил, ночь не спал, в четвертом часу поднял ребят. Мать уже стояла в дверях, сдерживая слезы, потому что муж не велел, плохая это примета, когда со слезами провожают. Да разве удержишь ее, соленую, если две кровиночки твоих едут неизвестно куда, и будут среди тайги, на морозе, рядом со зверьем. Но удержалась, только позвала сынов, встали они на колени, и мать благословила иконкой маленькой.

– Гриша, спрячь за пазуху, прибудете на место – к сосенке ее укрепи, она защитница рода нашего уж, поди, века три.

Поцеловала детей и ушла с глаз. Отец дождался, когда ребята сядут в седла, поклажа мешала, еще раз все потрогал, хлопнул по спине того и другого:

– Пошли!

В полуоткрытые ворота мелкой рысью выскочили на улицу, выехали на край села, за пять минут собрались все.

«Это добрый знак!» – подумал Мирон, незаметно проводивший сынов до околицы. Мгновение – и колонна конников исчезла в темноте.

Глава третья

Легкой рысью, след в след, полтора десятка коней тихим шагом прошли лежащие на их пути три деревни, которые еще спали, и ничего никто не видел. За Ивановкой нашли едва приметный сверток, летняя лесная дорога, с полкилометра до тайги ехали шагом, по команде Андрея Курбатова меняя переднюю лошадь на последнюю. Андрей снял меховую рукавицу и тронул круп Белолобка – влажный. Подумал, что зря не уступил отцу, который советовал седлать Карего, потому что на нем каждый день возили навоз в кучу у гумна. Куча два года будет преть, а потом на поля – вот и пшеничка, и просо, и подсолнечник. Да, зря тогда Андрей заартачился, Карий шел бы сейчас влеготку.

Вошли в тайгу, сосны стоят стеной, потому снегу меньше. Остановились, коней свели в круг, вынули удила, лошади фыркали, пробуя холодный снег. Парни тоже встали в кружок, приплясывали, разминаясь.

– Никто не замерз? – по-взрослому заботливо спросил Андрей.

– Трое вон в снегу лежат, окоченели, – пошутил Сергей Смолин. Посмеялись.

Иван Киваев спросил:

– Дорогой пойдем?

Андрей кивнул:

– Она же к самой Кабанихе ведет.

– А ты посмотри, на дороге снег, а на стороне нету. Забивает ее ветром.

Андрей выскочил на обочину: верно, местами даже земля голая, ветры тут по верхам гуляют, а внизу тишина.

– Молодец, Ваньша, стороной и пойдем, коням легче.

– Пожрать бы пора, – пожаловался Федя Лепешин, самый молодой, но плотный парень.

– Все правильно, в это время мать ему блины начинает метать, в три сковороды не успеват, и приходится Федьке блин хлебом прикусывать.

– Врешь ты все, – смутился Федор.

Вмешался Григорий:

– Ребята, без обид, и под шкуру не лезьте друг дружке, нам только подраться не хватало. Обедать будем в час дня, отец мне свои часы дал.

И опять тронулись, теперь уж где кто видел поудобнее проход. Шли даже рысью, не особо торопя лошадей. Солнца не было, серый сумрак окутал тайгу, зато без ветра. К Григорию подъехал Володя Ляпунов, они ровесники, обоим по семнадцать.

– Ты под ноги смотришь?

– Лошадь смотрит, ей шагать, – улыбнулся Гриша. – Ну, говори.

– Волчьи следы видел, раза три, вчерашние.

Володька с детства с отцом на охоту ездил, дело знает. Григорий спросил:

– Думаешь, напасть могут?

– Это только вожак знает. Вообще не должны, но коней напугать могут, где потом хохоряшки собирать будем?

– Вот видишь, что значит охотник! А я еду, лесом любуюсь, свои думы думаю.

Владимир ехидно заметил:

– Про Варьку Лепешину думки? Нет, Курбатов, просто так я тебе ее не отдам. Ты же знал, что она мне глянется – зачем влез?

Григорий вскипел:

– Брось, Ляпунов, амуры тут разбирать. Волки рядом, а он в ревность впал. Забыли разом! И ружье свое вынимай, подзови, кто лучше стреляет, распределитесь, кто впереди, кто сзади.

Крикнул, чтобы ехали кучнее, а сам уже про ночь думал. Самое тяжелое во всем этом путешествии – ночи. Костер греет только одну сторону, так что крутись. Лошадям пятую часть овса, потому что не менее пяти ночей придется проводить в пути. Отец говорил, что лучше бы расседлывать лошадей, но это всю амуницию снимать, а завтра снова крепить. Это час потерь. Да и не каждый сумеет как следует, все-таки дома отцы снаряжали.

Остановились перекусить. Решили костра не разводить и чай не ставить, поели хлеба с мясом и салом, зажевали снегом, и в путь. После обеда отвязала лыжи, уздечки соединили вожжами и пошли – половина впереди, половина сзади. Григорий наблюдал и делал заметки: многие едут без желания, дай бог, чтобы до места вытерпели, а там в работе некогда будет слюни распускать. Несколько ребят радости своей не скрывают, что вырвались, это самостоятельные, на них надо надеяться. На лыжах разогрелись, да и лошадям легко, но скорость движения упала. Оставшиеся до нормы десять верст на лыжах до темноты не дойти. А ведь надо и ночлег готовить. Но команды снимать лыжи не давал. Все умели ходить, все бывали в тайге, зайцев гоняли в ближних к деревне березовых колках.

Володя Ляпунов тихонько окликнул:

– Гринь, глянь туда.

С верхушек деревьев сваливались шапки снега, подряд, как будто кто-то их специально сбивал.

– Это рысь, заметь, их три или четыре. У них теперь гон, случка. Еще драться будут. Конечно, голодные, когда женихи разберутся и рыси спарятся, вот тогда опасайся. Они же голоднехонькие от любви. Ты, наверно, и по себе знашь. Ладно, молчу. На ходу она не нападет, а встанем на ночлег – можно ждать.

– Она и на человека кинется? – осторожно спросил Григорий.

– На лошадь может. Сразу в глотку впивается и висит, пока та не упадет. Отец говорил.

– А если их пугнуть?

– Можно. Нас они видят, но у них другие интересы. Давай попробуем.

Обошли колонну и выбежали вперед. Присмотрелись, качнулась вершинка, вскинули ружья, выстрелили. Рыси взвыли, камнем свалились с деревьев и быстро стали удаляться в сторону.

– Не вернутся? – спросил Григорий.

– Не должны. Я ж говорю: гон у них.

Запыхавшийся Федя Лепешин подбежал первым:

– Кого подстрелили?

– Кабанчика тебе на ужин, – усмехнулся Володька.

Стало смеркаться. Григорий пошел вперед выбрать место для ночлега. Через версту наткнулся на удобное место: широкая поляна, лес выпилен, но сучки остались, должны быть сухими. Взял толстую ветку и с хрустом сломал. Хорошо. Из срубленных сучьев сложил костер, остальные прибрал рядом, чтобы всю ночь поддерживать огонь. Подошли свои. Коней поставили кругом, уздечки связали, каждому насыпали порцию овса. Вода в котле закипела, заварили чай, Григорий предложил, пока есть хлеб, нажимать на сало, мясо потом можно и без хлеба. Договорились, что в карауле будут по двое, меняются через три часа. Часы установил на такой бой, не проспит. Наломали свежих еловых веток, устелили вокруг костра, все свободные от вахты упали и сразу захрапели.

Григорий спал чутко. Он ценил уважительное отношение отца, поручившего такое важное дело, ценил и то, что все ребята в походе сразу признали его верховенство, хотя он ни разу об этом не говорил. Всхрапнула лошадь, он вынырнул из-под еловых веток, присел. Костер едва горел. Встал, подкинул сучьев, три больших чурки, которых наготовили с вечера. Обошел вокруг – нет дежурных. Стал пересчитывать сгрудившихся ребят – спит охрана. Григорий улыбнулся: ну, и что с ними делать? Завтра перед строем выговорить? Придется. Обошел лошадей, все спят стоя, отец учил его определять. Лошадь может спать стоя и вполне нормально отдохнуть. Ноги прямые, голова и репица хвоста чуть опущены, спина прогнута. Звякнули часы, пошел поднимать смену.

– Парни, вы ходите, так все видно и теплее. Прислушивайтесь. На коней смотрите, они вперед беду учуют. Если что – меня тихонько разбудите, стрелять не надо, кони могут испугаться, где потом их искать.

– Они домой уйдут.

– Знамо, что домой, а нам-то совсем в другую строну.

Перед рассветом поднял всех. В костер скидали последние бревна, вскипятили воду в котле, доели хлеб с салом. Из темноты стал вырисовываться лес. Можно ехать. Григорий глянул на компас и определил направление. Днем компас постоянно доставал из-за пазухи. Решили на обед не останавливаться, пожевать на ходу, а потом спускаться на лыжи. Внезапно кони завсхрапывали, раздули ноздри, остановились.

– Ружья к бою! – крикнул Григорий. В который раз пожалел, что не взял с собой собаку. Осмотрелись, прислушались – тихо. Но лошади волнуются. По двое пошли в разных направлениях – вперед и в стороны. Условный знак – свист. Уже минут через пять кто-то слева свистнул, кинулись туда, а навстречу Митя Киреев:

– Берлога! Медведь спит, и пар идет.

– Парни, отведите лошадей стороной, да и нам тут делать нечего. Вдруг этот дурак проснется, и куда мы?

– А я бы от свежей медвежатинки не отказался, – хохотнул Ваня Киваев.

– Там, дома будем медведя добывать, без мяса пропадем, – пообещал Григорий и пошел вперед, глянув на компас. Он и сам не заметил, что назвал домом то, чего еще нет, куда только идет маленький отряд первопроходцев. День прошел без приключений, ночью стало сильно холодно, Григорий велел пилить сосны и разводить костер для лошадей. Смолистые двухметровые коротыши загорались охотно и давали много тепла, кони успокоились и дремали.

Рассвет проспали все. Григорий очнулся, вылез из лежбища, и устыдился: белый день на дворе. Совсем светло. Всем крикнул подъем, подпихнул котел со снегом к костру, опять горячий чай и мерзлое вареное мясо. Встали на лыжи, чтобы согреться, лошадей увязали цугом, Вася Банников сел на ведущего и пустил вереницу быстрым шагом.

Григорий прикидывал, сколько верст прошли за два дня, получалось, что к вечеру, если все нормально, подойдут к Кабанихе. Это шестьдесят верст от дома. Ему хотелось верить, что по двадцать верст, как говорил отец, они в день проходят. Спасала густая тайга, почти бесснежная, пушистые кроны не допускали снег до земли, потому и лошадям было легко, и на лыжах скорее, чем пешим. Кабаниха. Оттуда еще день пути, так сказал отец.

Темнело. Вверху еще светит морозное солнце, а в тайге наступают сумерки. Команде приходится жить по таежному времени, ведь надо снова обустраивать ночлег. Парни привычно пилили деревья, выстилали ветки, зажигали костры для себя и лошадей. Овса осталось еще на одну кормежку. Григорий похвалил себя, что утром не пообещал ребятам к вечеру быть у Кабанихи. Его испугал выстрел. Вскочил, кинулся на шум и встретил веселую кампанию: Федя Лепешин убил глухаря. Отдал тяжелую птицу молодым для обработки, а сам хвалился:

– Мы мимо проехали, они даже не посмотрели в нашу сторону. Тогда я тихонько вернулся и одного сбил. Те улетели.

Глухаря съели до косточек, выпили всю сурпу, даже повеселели. Вечер казался теплым, определившись с дежурными, Григорий дал команду спать. Он понимал, что особенно у молодых ребят силы на исходе, вечером попросил старших молодняк в караул не ставить. Он и сам вымотался основательно, но вида не давал, понимал, что стоит ему пожаловаться, вся команда потребует отдыха. А какой отдых у костра? И чем кормить лошадей? Нет, нельзя расслабляться. С этой мыслью он укрылся полушубком, натянул на себя густую еловую ветку и уснул. Дежурные менялись сами по его часам.

Утром он с Димкой Киреевым проверил лошадей и поправил крепеж амуниции. Кажется, ничего не потеряли, все на месте. Пошел передом на своем Белолобке, быстрым шагом, переходя на рысь. Так шли часа три, Григорий давно уже ехал в конце колонны, когда раздался мальчишечий крик, страшное ржание лошади. Андрей кинулся туда. Лошадь Вани Киваева лежала со сломанной в колене ногой, сам Ваня ушибся при падении, но был на ногах. Андрей обошел с другой стороны: барсучья нора, лошадь ступила прямо в нее и не успела выдернуть ногу. Ваня плакал. Григорий подозвал Владимира:

– Надо снять с лошади седло и всю амуницию, разделить на три или четыре коня. И сразу уводи ребят.

– А ты? – спросил Андрей.

– Я застрелю лошадь, нельзя ей мучиться.

Когда колонна ушла и скрылась из виду, он подошел к лошади со спины и выстрелил в ухо. Животное дернулось, судорожно ударило ногами и затихло.

– Прости меня, Пегуха, но другого выбора у меня нет, – сказал он тихо и побежал догонять товарищей.

Гибель Пегухи всем испортила настроение, но тайга стала реже и снега на земле больше. Стали чаще менять идущего передом, у Григория сердце замирало: сейчас только Кабаниха может поднять настроение команде. Глянул на часы – третий час дня. До темноты пара часов. Если этого времени не хватит, он может думать, что ошибся в направлении, и что тогда? Даже мысли такой боялся, не только слов. Сел на коня, крикнул, что чуть выскочит вперед, чтобы не погнали за ним, рысью проехал версты три и выскочил на поляну. Впереди – стена густого камыша. Григорий заплакал: свершилось! Проехал вправо – края не видать. Ладно, заночуем здесь, а утром выйдем на южный берег Кабанихи, и от него день пути до места, названного отцом. Подъехали ребята, кричали «ура!», радовались. Большая группа пошла рубить камыш, другие выставляли в стену поперек ветра, носили сушняк и разводили костер. Сшевелили семейство кабанов, те выскочили, секачь издал угрожающий вопль, ребята схватились за ружья.

– Отставить! – крикнул Федор, ходивший с отцом на кабанов. – Пусть идут, а я вон того кабанчика щелкну, последнего, чтобы папаша не заметил.

Секачь еще долго рычал и нюхал воздух, потом рявкнул и кинулся вдоль камыша, буровя мордой глубокий снег, расчищая дорогу семейству. Федор выстрелил, поросенок ткнулся носом в снег и затих. Когда семейство скрылось, Федор отправил двоих за тушкой, держа наготове ружье. Обошлось. Кабанчика оснимали, выпотрошили, вода в котле только натаяла, порезали мясо на мелкие куски, чтоб скорей сварилось, и упали на камышитовые матрасы. Федор снимал пену и подбрасывал под котел сухие сучья.

– А что дальше, Григорий? – спросил Сережа Смолин. – Далеко еще нам?

– Теперь уж рядом. Утром пойдем вдоль стены камыша, когда она повернет, мы от нее строго по компасу, если за день не дойдем, то прихватим другого.

– У коней овес кончился, – сказал кто-то.

– Молодец! – крикнул Григорий. – Все, кто свободен, вынимаем ножи и в болото, там должна быть трава, шумиха. Каждому нарезать по охапке, все равно мясо еще долго будет вариться.

Кони ели шумиху без особого энтузиазма, потому что овес им успели высыпать. Григорий посмотрел и повел еще за охапкой: утром съедят, это точно.

Наевшись мяса, стали спорить, кому идти в дежурство. Глаза слипались, а надо три часа ходить, проверять. Григорий не вмешивался, график есть график, и пошли те, чья была очередь.

Утром поднял ветер. Снег несло так, что свету белого не видно. Поехали вдоль камыша, навстречу ветру. Кони бежали легко, потому что ветер выдирал снег с берега, но время шло, а камыш не кончался. Григорий опять проехал вперед: вот он, поворот. Вынул компас: направление на ближний клин сосняка, языком выходящий из тайги. Еще через полчаса в густой тайге отдышались: ветра нет, теплее. Опять вытянулись в нитку, один за другим, быстрым шагом пошли вглубь тайги. Буреломы приходилось объезжать, терять время, зато потом вышли на кедровник, место чистое, хоть пляши. Опять прибавили шаг. Обедали на ходу вчерашним мясом, не останавливались ни на минуту. Кони, кажется, понимали хозяев, что это последнее усилие, и шли резво. Когда совсем стемнело, Григорий остановил коня, все собрались вокруг.

– Кто скажет, сколько верст мы прошли от Кабанихи?

Никто не рискнул сказать.

– Думаю, не меньше пятнадцати, – предположил Владимир.

Григорий кивнул:

– И я так думаю. Значит, надо еще пять. Такое условие старших. Потому прошу высказаться: или заночуем, или будем пробираться дальше, благо ночь месячная.

Он видел, что все уже измучены холодом и недосыпанием, но понимал, что оставаться на ночь из-за пяти верст пути нет смысла. Потому сказал:

– Едем вперед, только пять верст, это два часа всего.

Он опять уехал первым, чтобы определить место остановки, не знамо, по каким приметам, но определить: вот тут будет деревня. И сразу разгрузить лошадей, пустить их на волю, пусть добывают корм из-под ноги. Переночевать, и с утра рубить тонкие сосны и ели для большого шалаша, выгораживать укрытие для лошадей. Выехал на поляну. Ни одного деревца, с десятину ровной и чистой земли. Вот тут и быть!

Наскоро собрали костры для себя и коней, наломали лап еловых на постель и укрытие, еще раз определились с дежурными и спать. Уставшие кони копытами разгребали снег и ложились, откинув копыта. Да, им досталось. Григорий лег последним, подкормив оба костра.

Глава четвертая

Купец Колмаков хорошо знал психологию уездного обывателя. Используя наиболее говорливых людей, чаще всего приказчиков в магазинах, он жаловался, что врачи в губернском городе нашли у него страшную болезнь, а знакомый доктор с ученым званием, немецкий еврей, прибывший в Россию на заработки, сказал, что спасти его может только операция, которые делают его друзья исключительно в Мюнхене. Сам одновременно решал две проблемы: добыть разрешение на выезд в Германию, для чего пришлось отвалить приличный куш большому чину в ОГПУ, зато он лично привез Емельяну Лазаревичу все разрешительные документы на него и на Зину, с которой тот успел зарегистрировать брак, даже бумагу на провоз большой суммы в золотых червонцах. Вторая задача: продать магазины. Жалко было продешевить, а с другой стороны – органы могла насторожить продажа подряд всего имущества. Дом предложил давнему конкуренту купцу Половникову, значительно занизив цену за обещание месяца три в дом не переходить, а только через своих людей тщательно охранять, потому что продавец оставил покупателю все имущество, вплоть до посуды.

С открытием телефонной станции Колмакову одному из первых поставили телефон, среди дня позвонил Щербаков, поинтересовался, как ему новая услуга и спросил, может ли он принять его вечером, часов в семь. Колмаков с радостью согласился, но, положив трубку, в искренней радости засомневался. Ему показалась в голосе Щербакова излишняя серьезность, хотя игривым голос его никогда и не был, но неожиданность и строгость пугали. Емельян сам себя успокаивал: если Щербаков узнал, что он сбывает магазины, то это можно объяснить: продам старые, построю большой, как в губернском городе, чтобы на два этажа, внизу продукты и скобяные изделия, вверху ткани и разная одежда. Конечно, Щербакова так просто не проведешь, но не будет же он препятствовать. И вдруг Емельян похолодел: а если тому стало известно о заграничном паспорте гражданина Колмакова? Тогда нетрудно сложить воедино всю картину: продаешь собственность, чтобы вывести деньги за границу, урвать от последнего куска скудного бюджета советского государства, иными словами, нести стране ущерб.

Хозяин распорядился, чтобы ужин был в самом лучшем виде, велел приготовить новые итальянские вина, которые еще и не поступили в магазины. Убрал даже в кабинете все бумаги, чтобы они не спровоцировали вопроса о делах. Хотя о чем еще будут говорить руководитель городской власти и купец, который снабжает товарами полгорода? Велел девушкам протереть всю мебель и пол, чтобы была идеальная чистота.

Вошел Охрим, остановился у порога:

– Хозяин, там какой-то человек, говорит, насчет магазина.

– Принесла нелегкая не вовремя. – Глянул на часы – только шесть. – Успею. Зови.

Вошел молодой человек, в коридоре девушки помогли ему раздеться, великолепного покроя костюм и явно чешские сапожки выдавали в нем человека приезжего. Ни разу его Колмаков не видел. Гость без смущения поздравствовался, извинился, что поздно и прямо в дом, но человек он приезжий и для этикета не располагает временем.

– Роман Аронович! – представился он и поклонился. Хозяину ничего не оставалось, как назвать себя и пригласить гостя присесть.

– Узнал, что вы имеете желание продать магазины. Что бы вы мне могли предложить?

– Видите, ли, Роман Аронович, все зависит от ваших возможностей и наклонностей. Не думаю, что вы захотите торговать скобяными изделиями или, к примеру, керосином. – Емельян Лазаревич не к месту хохотнул. – Можете посмотреть винный магазин, у меня поставщики лучших марок европейских напитков, от шипучих до крепких. Дело весьма прибыльное.

Гость кивнул:

– А что еще из интересного?

– Могу предложить одежду и ткани. Фуфайками мы не торгуем. Поставки московских и питерских фабрик.

– Ленинградских, – поправил гость.

– Простите, все еще никак не привыкну, да и вы своей респектабельностью как бы вернули меня в старые времена. Жду завтра в десять часов у себя в кабинете, это с правой стороны здания.

Гость, кажется, не собирался уходить:

– Но вы ничего не говорите о ценах?

Колмаков улыбнулся:

– У купцов заведено о цене говорить, когда товар видишь, а так я могу вам назвать любую сумму, все равно после осмотра будет торг и появится настоящая цена. Итак, жду вас завтра.

Гость встал, девочки подали ему легкую шубу, шапку и трость, он еще раз поклонился и попрощался.

На дрожащих ногах Емельян дошел до дивана и сел.

«Это – не купец! Это человек оттуда…, из органов, из ГПУ. Накрыли они меня с аферой, кто-то сдал, сволочи, тот же Половников, завистник чертов! Надо срочно спрятать всю наличность, как это у них называется: конфискация! Все пятаки вытрясут из кошелька! А я в Европу собрался, дурак неотесанный. В самой ГПУ взятку давал. Теперь и это могут пришить. Господи, что за времена!».

Гудок машины вывел его из панических размышлений. Опять холодно стало в груди:

«И этот неспроста сегодня, оба в один день. Вот и предложит он сейчас все бумаги на стол и с вещами на выход, а тот у машины ножку об ножку греет, чтоб он сдох, покупатель чертов!».

Но гостя встречать надо, и улыбку изобразить, и радушие. Ничем нельзя выдать смущения.

– Дорогой Всеволод Станиславович, проходите, пожалуйте шубку, Зина, прими, в передний угол, будьте любезны.

Щербаков прошел, сел, как всегда, в кресло, взял в руки газету, но и смотреть не стал, бросил.

– Пройдемте в кабинет, девушки стол накроют, – предложили хозяева.

Щербаков пожал плечами:

– Надеюсь, мы не помешаем, а, Зина?

– Конечно, нет, Всеволод Станиславович.

Сели за стол, Емельян Лазаревич разлил по рюмкам коньяк, но рука дрожала, и несколько капель упали на стол. Выпили, приступили к еде, молчали. Перекусив, Щербаков заботливо спросил:

– До меня дошел слух, что вы болеете, да и заметно это, вот коньячок расплескали. Слабость? Сердце шалит? Почему ко мне не обратились, я бы отправил в спецклинику в губернию или в Москву. А вы сразу в панику, магазины давай продавать. Нет для этого никаких оснований, такие болезни очень легко лечатся у нас в спецорганах ОГПУ. Емельян Лазаревич, я вас не для того посвящал в некоторые особой важности вопросы, чтобы вы тут же воспользовались информацией и незаконным способом получили документы на выезд за границу. Да, тот сотрудник, что совершил преступление, незаконно, за взятку оформив вам загранпаспорт и еще некоторые бумаги, уже разоблачен и расстрелян. Теперь вопрос, что с вами делать. С одной стороны, вы враг советской власти, покушались на государственную измену с нанесением ему, государству, существенного материального ущерба. С другой стороны, вы мой хороший знакомый, добрый человек, в свое время много для меня сделавший. Научите меня, как я должен поступить: забыть о долге и чести и сделать вид, что ничего не случилось? Или выполнить свой долг и отдать вас в ОГПУ? Вы слышали, очевидно, что это довольно серьезная организация, ваш состав преступления превышает все допустимые сроки наказания, остается только высшая мера.

Емельян Лазаревич едва сидел на стуле, Щербаков налил ему стакан коньяка:

– Выпейте, а то сейчас сознание потеряете, возись потом с вами.

Колмаков выпил, немного пришел в себя.

– Говорите.

– Станислав Всевол… Извините, товарищ Щербаков, я не думал, что это преступление перед государством. Я продаю свою собственность, собираюсь уехать за границу. Это же возможно? Ну да, теперь, когда обнаружилась эта афера с загранпаспортом, понятно, что невозможно. Но я могу пригодиться советской власти. Я хорошо знаю торговое дело. У меня есть деньги. Я готов построить в центре города большой магазин, организовать его работу, у меня такие связи! Это будет лучший магазин в губернии! Мы будем работать с небольшой наценкой, и вся прибыль пойдет в бюджет уезда. А я буду получать назначенную мне зарплату.

Щербаков засмеялся:

– Хорошо мыслите, Емельян Лазаревич, по государственному. Я так и думал, что мы договоримся. И даже приятно, что вариант этот предложил не я, а вы сами. Значит, так. Все идет, как и шло до того. Вы уже не болеете и никуда ехать вам не надо. Зиночку придется огорчить, она так хотела увидеть Париж! Деньги отбирать мы у вас не будем, продавайте магазины, но дом оставьте, вам же негде будет жить. Верните Половникову задаток и извинитесь. Если он будет возмущаться, скажите, что это мое распоряжение. Закажите архитектору проект, только не жмитесь, пусть это будет настоящий советский магазин, а не барак в два этажа. И начинайте строить. Про вас в газетах будут писать, и не некрологи по случаю летального исхода от неизлечимой болезни, а с благодарностью от рабочего класса города и крестьянства нашего уезда.

Колмаков никак не мог унять дрожь, все тело содрогалось, ведь в шаге от смерти. «А что он предлагает? На мои деньги построить магазин, но я в нем не хозяин, а вроде управляющего. Каждый день выручку в банк, это как положено. А если я… Нет никаких возражений, то, что он предлагает, лучший выход, это – не каторга, не расстрел… Неужто того мужика шлепнули? Господи! Дай разума на сей момент! Надо соглашаться. Что он сказал: деньги отбирать не будут? Это тоже хорошо».

Кто-то потрепал его по плечу, Емельян Лазаревич очнулся, поднял голову. Перед ним стоял Щербаков:

– Вы часом не задремали, будущий руководитель городской торговли? Или от благополучного исхода дух перехватило? Да, вам крупно повезло, гражданин Колмаков, что чекисты сразу поставили в известность меня, и я мог влиять на события, а проскочи эта информация мимо – ночевать бы вам сегодня на нарах, а потом пару дней следствия и суд, скорый и несговорчивый. Сколько у вас осталось магазинов?

Емельян Лазаревич медленно возвращался в реальность:

– Магазинов? Минутку: два здесь и в уезде полдюжины. Но есть покупатели.

– Сегодняшнего не считайте, он чекист. А продавать не надо, ведь правительственного решения еще нет, потому торгуйте, хотя бы для того, чтобы сохранить связи с поставщиками. Там конечно, тоже будет смена руководства, но это не завтра, а старые клиенты всегда желанны и для новых начальников.

Колмаков был счастлив, сразу вернулся к делам:

– Тогда, товарищ Щербаков, как со строительством?

– Смело. Идете к архитектору, тот быстро делает проект, а вы, как грунт отойдет, начинаете рыть фундамент. Место я вам укажу позже. До свидания, Емельян Лазаревич. И не держите на меня зло. Считайте, что я вас спас от пролетарской кары. До свидания.

Дождавшись гудка автомобиля, Колмаков лег на диван и позвал Зину. Увидев мужа в таком состоянии, она испугалась, побежала за сердечными каплями, он выпил их, сел и закричал:

– Какого хрена ты мне принесла? Налей стакан коньяка, иначе я с ума спрыгну от этих перемен. Час назад был одной ногой в Париже, а через полчаса уже обеими в могиле. И сейчас не пойму, что будет.

– Дорогой, а что с Парижем? – осторожно спросила Зина, когда он выглотнул стакан коньяка.

– С Парижем? – переспросил дорогой. – С Парижем, Зинуля, все в порядке: Эйфелева башня стоит прямо, Елисейские поля засеяны и дают всходы, гильотина наточена и ждет свою жертву.

– Что ты несешь, милый!

Колмаков, наконец, дико захохотал:

– Зина, дура ты набитая, какой Париж! Меня едва не расстреляли! Все отберут, Щербаков в обмен на жизнь заставил строить магазин, милостиво разрешил торговать в оставшихся магазинах. И строить новый для государства. А я не на помойке найден, я купец первой гильдии. Он, видите ли, называет меня руководителем всей городской торговли после перелома. Да в гробу я видел эту паршивую должность! Руководитель, но не хозяин, будь они все прокляты!

Зина с трудом уложила его в постель и убрала со стола посуду. Она ничего не поняла из путаной и крикливой речи своего хозяина и мужа, поняла только, что все остается по-прежнему, что она будет и дальше тайком убегать на конюшню к конюху Мише, который обнимает так, что трещат жерди на кормушках и всхрапывают дремавшие жеребцы.