Валеркина любовь. Златые горы

Иллюстрации Сергея Григорьева

© Издательство «РуДа», 2019

© Н. И. Мамин, наследники, 2019

© С. А. Григорьев, иллюстрации, 2019

Сибиряк не по своей воле

В 60-х годах прошлого, двадцатого века, многие красноярцы могли видеть на улицах города странную фигуру: невысокий, сухонький пожилой человек с лицом, изборожденным морщинами, весь, с головы до пят, в коже: кожаный шлем, кожаная куртка, кожаные штаны, сапоги; на руках – кожаные перчатки с крагами, на лице – защитные очки, придающие ему какой-то дьявольский вид, – на большой скорости проносится на ревущем не то как реактивный снаряд, не то как бешеный зверь трёхколёсном мотоцикле «Урал», пугая пешеходов, в те годы ещё не привыкших к большому уличному шуму и сумасшедшим скоростям (как потом оказалось, он очень любил свой мотоцикл и, ласково поглаживая, частенько называл его не без оттенка нежности: «мой мотозверь»). Во всяком случае, я, ещё не будучи с ним знаком, неоднократно обращал внимание на необычного мотоциклиста: в его облике было и нечто нетерпеливое, и демонстративное, и одновременно – чуть-чуть театральное. Это и был писатель Николай Иванович Мамин. Кстати, он любил повторять, словно поговорку, строку из стихов Андрея Вознесенского: «Мы родились не выживать, а спидометры выжимать».

Люди, едва слышавшие фамилию этого писателя, иногда спрашивают: не писатель ли это Мамин-Сибиряк? Отвечаем на это: нет! – и опишем здесь их отличия.

Красноярский писатель Николай Иванович Мамин (1906–1968) родился на Волге и всю свою взрослую жизнь прожил в советское время; однако судьба его вместила в себя столько драматических событий, сколько в истории русской литературы, пожалуй, ещё не выпадало на долю одного писателя, так что творческая судьба его не осуществилась в полной мере: так, издав первую книгу, сборник рассказов «Якобинцы», в 1933 г. в Ленинграде, вторую, повесть «Знамя девятого полка», он смог издать только 25 лет спустя, в 1958 г. (сначала в Красноярске, а затем, в 1961 г., в Москве). И хотя прожил он довольно долго для того сурового времени – 62 года, однако при жизни своей успел закончить и издать всего 6 книг прозы. И в Сибирь он, не сибиряк по рождению, попал отнюдь не по своей воле.

Известный же русский писатель второй половины XIX – начала XX веков, Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (1852–1912) родился на Урале, большую часть жизни прожил в Петербурге и был успешным автором многих знаменитых в своё время романов об Урале и Сибири. Его собрания сочинений и отдельные романы издаются до сих пор, причём – большими тиражами.

Однако есть одна деталь, объединяющая этих писателей: настоящая фамилия Д.Н. Мамина-Сибиряка – Мамин. Случайно ли совпадение фамилий? Не есть ли в этом совпадении некая загадка для литературоведов, достойная исследования, в результате которого может вдруг оказаться, что эти писатели – дальние родственники? Тем более что родились они (по российским меркам) не столь уж далеко друг от друга: Н.И. Мамин – на Волге, Д.Н. Мамин-Сибиряк – на Урале.

Откуда же взялся в Красноярске Николай Иванович Мамин, родившийся на Волге, а первую книгу издавший в Ленинграде?

Родился он 24 октября 1906 г. в большом волжском селе Балакове. Ныне это крупный город с машино- и судостроительным заводами, начало которым было положено семьёй промышленников Маминых. Отец Николая, инженер Иван Васильевич Мамин (1876–1938) умер в заключении как «враг народа». Его имя было занесено затем в Большую Советскую Энциклопедию, сконструировал первый в России дизельный двигатель и основал вместе со своим братом Яковом Васильевичем Маминым завод «Русский дизель», который начал в 1913 г. выпускать первые русские трактора. Причём сын Ивана Васильевича Николай Мамин никогда не скрывал своего происхождения – скорее, наоборот, гордился им и писал о нём во всех анкетах, когда подобная анкетная подробность была чревата последствиями: это было всё равно, что подписать самому себе судебный приговор…

Окончив, уже в советское время, среднюю школу, молодой Николай Мамин приезжает в Москву, начинает работать на предприятии, поступает в Московский университет. Затем 4 года служит в Кронштадте, в военном флоте. Всю жизнь потом он гордился тем, что был старшиной на знаменитом крейсере «Аврора» и ходил на нём вместе с командой в заграничные походы.

Одновременно со всем этим в начале 30-х годов он начинает литературную деятельность, занимается в Ленинградском литературном объединении Красной Армии и Флота (ЛОКАФ) вместе с получившими потом широкую известность советскими поэтами и писателями Ольгой Берггольц, Леонидом Соболевым, Геннадием Фиш и др., а затем, после демобилизации из флота, становится профессиональным писателем, и писательская судьба его складывается блестяще: его проза, стихи, очерки печатаются в популярных литературных журналах «Знамя», «Звезда», «Молодая гвардия», «Смена»; в 1933 г. выходит его первая книга, сборник рассказов «Якобинцы», подготовлена вторая; он принят в Союз писателей и прочно входит в плеяду профессиональных советских писателей-маринистов…

Но в 1936 г. всё разом обрывается: арест. Повод – смехотворный: у него дома находят при обыске среди прочих книг книгу репрессированного автора. В результате забраны и уничтожены все рукописи, рассыпан набор новой книги, и – 8 лет лагерей. Я думаю, мотив всё-таки был другой: сталинскому режиму мешало непролетарское происхождение и интеллигентность молодого писателя; режим предпочитал выкашивать и истирать в лагерную пыль всё наиболее индивидуальное, яркое и талантливое.

Заключение он отбывал в «Ухталаге» (Коми АССР). Это был один из островов «Архипелага Гулаг», своего рода государство в государстве: территория «Ухталага» была растянута на тысячу с лишним километров, и работали там около ста тысяч заключённых: бурили землю на нефть, строили дороги, валили лес и возили его на строительство воркутинских шахт. В этом лагере он потихоньку делал «производственную карьеру»: начав лесорубом, работал потом шофёром, автомехаником. Заниматься писательской работой там, разумеется, не было никакой возможности, однако он умудрялся вести дневники, и эти дневники он сумел сохранить.

В 1944 г. Николай Иванович освобождается из заключения, однако ещё 2 года живёт и работает там, будучи в ссылке. В 1946 г. освобождается полностью, поселяется сначала в Подмосковье, затем уезжает в Литву (у него остается «поражение в правах»: ему отныне запрещено жить в столице и других больших городах) и тотчас окунается в литературную работу, пишет и подготавливает к изданию новую книгу. Но в 1949 г. – новый арест; опять уничтожение всех рукописей (в том числе и рукописи новой книги, бесследно исчезнувшей) и 10-летняя ссылка, только теперь – в глушь Красноярского края, в село Мотыгино на Ангаре; повод – переквалификация прошлой судимости: сталинской репрессивной машине, видите ли, не удалось за 10 лет истереть человека в пыль…

Живя на Ангаре, он сменил несколько рабочих профессий: лесоруба, рабочего геологической партии, моториста на катере, – и упорно продолжал при этом писать «в стол»… После смерти Сталина в 1953 г. надзор за ссыльными ослабел, и Николай Иванович смог перейти работать в местной газете.

Только в 1958 г. ему выдают справку о полной реабилитации. Наконец-то свободен! Позади – 22 года репрессий, подорвавших его здоровье, 22 года потерянного для полноценного творчества времени. Однако выдержавший все испытания, но не сломленный, писатель тотчас же переезжает в село Лукино под Красноярском, восстанавливается в Союзе писателей, становится членом Красноярской писательской организации и начинает новый плодотворный период писательской деятельности. За следующие 10 лет он дописывает задуманные ранее произведения, пишет новые, подготавливает и издаёт в Красноярске и Москве одну за другой 5 книг: повести «Знамя девятого полка» (1958-й и 1961 гг.) и «Витязи студёного моря» (1966), сборники повестей «Валеркина любовь» (1959) и «Крохальский серпантин» (1966), роман «Законы совместного плавания» (1967).

Весной 1966 г., будучи молодым инженером-строителем, начавшим писать рассказы, я свёл с ним знакомство. Это был невысокий, сухонький пожилой человек с выцветшими голубыми глазами и ртом, полным стальных зубов (а ведь ему тогда ещё и шестидесяти не было – какая огромная разница с моложавыми, упитанными лицами нынешних шестидесятилетних мужчин, которых и пожилыми-то назвать язык не повернётся – только цветущими!).

Однако через полчаса общения с ним ты совершенно забывал о том, что перед тобой пожилой человек с измождённым лицом – настолько он был живым, общительным, приветливым человеком с искрящимися от добросердечия глазами; он будто набрасывался на тебя с любопытством и в то же время – с весёлой лукавостью: а ну-ка посмотрим сейчас, что ты за человек! – так что разница в возрасте моментально таяла; с ним было необыкновенно легко и просто разговаривать – будто общаешься с душевно близким сверстником.

Со временем, получше узнав и самого Николая Ивановича, и его прошлое, я, кажется, стал понимать, откуда у него столько приветливости и добросердечия: в нём, видимо, осталась заложенная с младенчества старая русская культура, которую он сумел в себе чудом сохранить – культура не как вежливость и начитанность (хотя и это тоже неотъемлемые составляющие её), а культура в виде тех привитых человеку свойств, которые помогают ему оставаться душевно красивым и человечным всегда, в любых обстоятельствах…

С большим интересом слушал я также его рассказы о седых, легендарных, как мне тогда казалось, временах сорокалетней давности: о том, как он учился в конце 20-х – начале 30-х годов литературному мастерству в молодёжных студиях Москвы и Ленинграда вместе с будущими известными советскими писателями и поэтами, как увлекался футуризмом, слушал выступления В. Маяковского.

Необыкновенно живому характеру и неуёмной душе Николая Ивановича явно не хватало пережитого – он много ездил по краю. А в 1968 г. задумал плавание на Дальний Восток Северным морским путём с караваном судов. Путешествие закончилось трагически: в то лето в Северном Ледовитом океане была суровая ледовая обстановка, караван не успел пройти Северный морской путь в течение лета, в Беринговом море попал в сильный зимний шторм, его разбросало, и судно, на котором плыл Николай Иванович, выбросило на мель; высадка всей команды на берег, безуспешная попытка найти местную метеостанцию и – гибель Николая Ивановича 9 октября 1968 г. от переохлаждения и потери сил после перехода вброд речки в условиях начавшейся зимы. Похоронен он в далёком посёлке Беринговский на берегу Анадырского залива.

После его гибели, кроме изданных рассказов, повестей и романа, в архивах его осталось много черновиков, незаконченных и недоработанных произведений, требующих литературоведческого изучения, доработки и возможного издания. Так, имеется черновик толстого, многостраничного романа «Тракт, на котором буксуют», сохранились лагерные дневники, имеющие определённую историческую ценность, как документ эпохи, которые требуют расшифровки и литературной обработки, имеются черновики неизданных рассказов и повестей.

Предлагаемые читателю повести, собранные в настоящей книге, казалось бы, просты: сюжеты их содержат реальные, подсмотренные в современной писателю жизни бытовые коллизии; герои их взяты из повседневности и узнаваемы; легко узнаваема и география повествований: это те самые места, где приходилось жить самому автору; угадываются названия городов, сёл, рек и речек, слегка изменённые автором. И при этом повести эти, с их бытовым реализмом, словно неким светом, пронизаны лёгкими, едва различимыми слухом романтическими нотами, опоэтизированы, открывая в простом и привычном мире какие-то новые грани и новые смыслы.

Действие в короткой повести «Валеркина любовь» происходит среди команды грузо-пассажирского теплохода, курсирующего по реке; и как-то незаметно среди деталей быта простодушно-грубоватой команды постепенно вырисовывается линия робкой, чистой, ещё стыдливой влюбленности юного, но своенравного матроса Валерки в молодую, красивую, но строгую «штурманшу» теплохода Антонину Николаевну, и её забота о нём, помогающая ему найти своё место в жизни.

Место действия повести «Златые горы» – послевоенный таёжный посёлок небольшого, добывающего золото предприятия, в котором собраны люди с самыми разными, отчасти и трудными, судьбами. Писатель рассказывает в повести о том, как движимый любовью и состраданием демобилизованный моряк Дмитрий Шерстнёв спасает совершившую преступление Тамару Земскову, открывая перед ней новый, честный и чистый путь в жизни.

Повести эти не издавались более сорока лет; хочется надеяться, что они заинтересуют и сегодняшнего читателя, в первую очередь – юного: ведь темы мужества, товарищества, любви, душевной щедрости, уважения и доверия к человеку являются нестареющими, вечными в литературе, сохраняют и умножают неумирающую красоту мира и особенно ценны и дефицитны, когда общество начинает забывать о них.

Александр Астраханцев,

член Союза российских писателей

Валеркина любовь
Повесть

Второй механик «Орлёнка» Борис Числов, белоголовый, лобастый и очень озабоченный, наступая на ноги многочисленных пассажиров, быстренько протопал по коридору в штурманскую рубку. По одному тому, что его крутой, рано полысевший лоб был измазан солидолом, Антонина Николаевна сразу поняла: в машине неблагополучно.

В этот ералашный рейс из Промоткина везли учеников в пионерлагерь, и на «Орлёнке» было особенно тесно. Любопытные и крикливые, как галчата, ребятишки путались под ногами всюду, и только в штурманской рубке было сравнительно тихо.

Где-то одним этажом ниже суматошливо отбивали свою железную чечётку дизеля, а здесь только туго поскрипывал штурвал под руками рулевого да за приоткрытым ветровым стеклом ярилась и бурлила сверкающая под солнцем, взъерошенная «низовой» и близкой каменной грядкой река.

Борис Числов что-то негромко и значительно сказал на ухо капитану Сергею Сергеевичу, и тот очень категорически ему ответил.

Сзади в стеклянный фонарь рубки заглядывали повязанные красными галстуками ребятишки, кто-то маленький, привставая на цыпочки, придавливал свой облупленный носишко к толстому стеклу, а лица капитана и второго механика были совсем по-будничному обыденны и озабоченно хмуры.

Когда Борис Числов, досадливо покрикивая на детвору, заклинившую его в белой узости коридора, ушёл в корму, к дизелям, грохочущим по-прежнему, капитан своей тяжёлой катерной походкой вышел из рубки на мостик и невозмутимо отыграл ручками машинного телеграфа «малый вперёд».

Дизеля сразу задышали ровнее, и стал слышен тоненький голос губной гармошки из кормовой пассажирской каюты.

Пузатый, словно паузок, «Орлёнок», паруся всеми своими высокими надстройками, как обычно на малом ходу, начал рыскать носом и уваливаться в сторону. Рулевой Валерий Долженко, избалованный, но знающий дело юнец, неодобрительно глянув на капитана, вдруг совсем независимо, вслух чертыхнулся и яростно заскрипел штурвалом, удерживая капризный теплоходик на узком фарватере.

– Ох, урос проклятый! – непонятно кому, капитану или судну, пригрозил он со страдальческим выражением потного лица, повиснув на скрипучем, обитом медью штурвале.

– За бакен – ни шагу. Так держать, – строго и совсем не по-речному предостерёг его Сергей Сергеич и, по самые локти втиснув руки в карманы потёртого синего кителька, размеренно заходил по мостику – три шага туда, три обратно.

– С машиной что-нибудь, Сергей Сергеич? – всё-таки не выдержав напряжённости всей пантомимы, спросила Антонина Николаевна.

– Пустяки. Мелочь, – хмуро и отчётливо ответил капитан, но Антонина слишком хорошо его знала, чтобы поверить этим безразличным словам, и, ни о чём больше не расспрашивая, побежала в машинное отделение.

В пассажирских каютах совсем по-птичьи гомонили детские голоса, пробираясь в дамки, стучали по раскладным клетчатым доскам кругляши шашек и всё настойчивее пиликала губная гармоника. Весь теплоходик звенел и наигрывал всякие весёленькие мелодии совсем как музыкальная шкатулка, казалось, даже его покрашенные белилами борта и переборки стали наряднее, словно языки алого пламени, отражая пионерские галстуки.

Но в машинном отделении между рёбрами шпангоутов гулко плескалась маслянистая чёрная вода, подступая к двухтавровому дизельному постаменту, и с флюрханьем, с сопеньем ходила, закручиваясь воронками над приёмниками работающих в ней аварийных помп.

Белоголовый, как полярная сова, Борис сидел на корточках в этой живой подвижной воде, уже до пояса мокрый, и полными пригоршнями, словно глину, намазывал солидол на войлочную заглушку, притиснутую двумя распорками к борту. Из-под заглушки, тускло посверкивая, по чёрному железу сбегали юркие струйки.

– Пустяки! – насмешливо сказала Антонина Николаевна, опускаясь на корточки рядом с Борисом и от волнения почти не чувствуя холодка воды, сразу залившейся ей за хромовые голенища.

– Вибрация, – угрюмо поправил Борис и, вытерев руки, неожиданно оживился. – Понимаешь, штурман, от подводного выхлопа сантиметров на тридцать шовчик разошёлся. Ну, теперь-то всё… Намертво укупорено.

Обратно в рубку Антонина Николаевна шла не торопясь, останавливаясь возле особенно шумных групп ребятишек и заговаривая с ними. Она смеялась, слушая бесхитростные детские похвалы беленькому «Орлёнку», а в глазах её стояла грусть.

Хорошо ещё, что капитан со вторым механиком сразу придумали эту заглушку и не отказали насосы…

А в рубке отрывисто и через длинные паузы звучали два одинаково недовольных голоса – Валерки и капитана.

– Вправо не уваливайся. Неужели ещё тебя учить? – укоризненно гудел Сергей Сергеевич.

– Во-первых, парусит он всем хутором, – не уступал Валерка.

– Во-вторых, свальное течение…

– В-третьих, разговоры.

– А как же молчать, раз на таком ходу он ни чёрта руля не слушает? Неужели нельзя среднего дать?

– Нельзя.

– Почему?

– Всё будешь знать – скоро состаришься. Левей, левей. Сказано, к бакену не жмись.

Антонина опять увидела руки Бориса в тягучем жёлтом солидоле и словно сердцем почувствовала, как вода отжимает войлочный пластырь – чем быстрее ход, тем сильнее. За её плечами гомонили ребятишки, и тоненький девчачий голосок, захлёбываясь от спешки, испуганно радостно рассказывал:

– И говорит ему Василиса Прекрасная густым басом: «Забирай ты, Иван Царевич, своего серого волка и катись ты с ним вдоль по зелёной улице». Это дедушка мне так сказку про жар-птицу и Иван-Царевича рассказывал. Он у нас шутник страшный, дедушка…

А скрытая распря капитана и рулевого за стеклянной стенкой над рогатым колёсиком уже доходила до предельной точки, и голос Сергея Сергеича становился всё суше и официальнее.

– Прекрати посторонние разговоры, Долженко.

– Есть прекратить! Только вы сами знаете – они никак не посторонние, – уныло бубнил мальчишка, стараясь, впрочем, как можно точнее вести теплоход по самой середине фарватера, прекрасно зная, что за точность проводки капитан простит ему многое, в том числе и любые разговоры. – Я же вас о деле прошу. Фактически что получается: хода нет, а спрашиваете с рулевого. Это же несправедливо.

Опасаясь, что капитанское терпенье может всё-таки лопнуть, Антонина Николаевна взялась за медную ручку двери.

С её приходом Сергей Сергеич, только буркнув: – Пойду взгляну, как там, – сразу вышел из рубки, а Валерка встал за штурвалом так, словно ему подали команду «смирно». Антонина Николаевна только вздохнула. И до чего же это тяжёлый случай на транспорте – рулевой Валерий Долженко.

Но не успел «Орлёнок» подойти к Листвяжному Логу, как Сергей Сергеич за пререкания всё-таки снял Валерку с вахты.

В штурманской рубке по этому случаю было так накурено, что казалось, даже стёкла её стали голубыми. Кроме самого Сергея Сергеича, сопевшего расколотой чёрной трубкой, которую он никак не мог собраться выкинуть за борт, и механика Бориса Числова, кадрового курильщика, даже штурман Антонина Николаевна взяла из чьего-то портсигара папиросу и теперь, не затягиваясь, неумело пускала дым прямо в стекло рубки, стоя ко всем спиной.

Почему это её так задевало?

Разговор за плечами «штурманши» шёл, как бы никого конкретно не касаясь, тем более её, самой уважаемой из четырёх женщин «Орлёнка».

– Ты, Борис Иваныч, этого по годам знать не обязан, а я знаю, – густо попыхивая дымком, говорил белоголовому Борису капитан Сергей Сергеевич, седеющий крепыш из демобилизованных военных моряков-сверхсрочников, – потому она такая у нас и получается, молодёжь, что ей за профессию биться не пришлось. Знаете вы, например, про биржу труда что-нибудь? Нет. Как пробу при ней сдавали, слышали? Тоже нет. Не прошли этой школы. На готовом выросли. Только иди работай.

Капитан, вдруг нахмурясь, громко застучал ногтем в ветровое переднее стекло.

Курносая веснушчатая девушка в лыжных штанах и коротенькой телогрейке с хлястиком, усердно свёртывавшая в «бухту» пеньковый трос на носу теплохода, подняла к капитану сразу насторожившееся лицо.

Сергей Сергеевич выразительно начертил на стекле какую-то спираль и девушка, ещё больше смутясь, принялась перекручивать трос в обратную сторону, по часовой стрелке.

– Ха! Всё молодёжь да молодёжь. Ну, а сами старики так ни в чём и не виноваты? – словно про себя суховато сказала Антонина Николаевна и ободряюще усмехнулась сквозь стекло девушке-матросу, показав при этом в слитном ряду своих белых и крепких зубов один золотой зуб, словно блестящую застёжку в жемчугах.

– Это кто, старики-то? – спросил Сергей Сергеич.

– Да мы с вами. Те, кто командует, – так же суховато и бесстрастно отрезала Антонина, и, хотя ей не было ещё и тридцати, капитан не стал спорить.

Чёрные крапинки в её ярко-карих, напоминающих кофейные зёрна глазах были совсем как у Нюши – почтальона из бухты Долгой в Заполярье времён войны. И характер был похожий.

Сергей Сергеич смотрел на перешитые по ноге казённые сапожки Антонины, на форменный китель с прямыми плечиками, на неуместившиеся под форменным беретиком русые волосы и с грустью думал о том, как в сущности давно всё это было – война, бригада катеров, Заполярье, Нюша… Где-то она теперь? А он вот явно стареет.

– Так нам-то что делать, раз они сами о себе думать не хотят? – всё ещё сердито, но уже не так уверенно спросил капитан.

– Работать с людьми, вот что делать! – в тон ему ответила Антонина Николаевна и, сунув потухшую папиросу в медную плевательницу, вышла из рубки.

– То-то ты работаешь… Неужели всё-таки правду про неё болтают? – значительно и убито спросил механик, намекая именно на то, о чём в рубке на этот раз не говорили.

Капитан внезапно покраснел так, что стала заметнее седина на висках.

– Ещё этого не хватало, чтобы и вы стали сплетничать, товарищ Числов, – сдержанно сказал он, только своим необычным «вы» и выдавая всю горечь обиды.

– Сергей Сергеич, отец родной! – больше чем выговора самого начальника пароходства испугался капитанского «вы» механик, – да уж с тобой-то я могу быть откровенным? Ведь по всему плёсу звонят!

– Это не откровенность, а глупость, – сухо отказался от полного примирения Сергей Сергеич и вдруг обеспокоенно покосился на серое небо. Сказал уже помягче: – Пойду кадушку с рыбой закрыть – ночью дождь будет.

Числов грустно посмотрел вслед своему капитану – за три года «местной» службы он, насколько хватало его простецкой души, привязался к этому седеющему крепышу с улыбкой младенца, и его резкость и обида были добродушному механику в большую тяжесть. Ведь, главное, мужик-то он был мировой, их мешковатый «Серёга».

Вот и сейчас – нет, чтобы вахтенному матросу приказать – полез сам. Купил «наверху» малосольной стерлядки и носится с ней, как кошка с салом. Что попишешь, коли семья шесть человек, работник один и трое учатся.

Ноги сами понесли было Бориса Ивановича вслед за капитаном, чтобы помочь ему накрыть кадушку брезентом, поминутно срываемым «низовой», но уже за дверью он остановился и, глубоко вздохнув, повернул в коридор – ещё за подхалимаж бы в сердцах не принял, старый ворчун.

А Валерка лежал поверх одеяла в общей каюте, которую они, матросы, занимали втроём, и не отрываясь смотрел в покрашенные под орех дощечки верхней койки.

– Так билеты на всех брать? – будто ничего особенного не произошло, спросила Нина-матроска у мужа – рулевого Павлика, Валеркиного сменщика. – На третий сеанс, да? Капитан тоже идёт. Сильно картину хвалят.

Валерка хмуро промолчал и вдруг сел на койке – всё в нём было ещё юношеское, угловатое и не сформировавшееся до конца, только большие красные руки да суровые очень светлые глаза северянина стали уже мужскими.

– Ка-пи-тан! – хриплым баском сказал Валерка. – Па-а-думаешь, культ личности! Да что я, хуже его фарватер знаю? Вон в тот рейс исключительно из-за его характера три лишних часа на Шанежной шивере проконоводились. И все вы это знаете. И все молчите. А раз он картину похвалил, так уж готовы в дверях задавиться. Не пойду я в кино. Мне билета не надо, – и снова повалился на койку.

– Так ведь картину-то все хвалят, – миролюбиво ответил уживчивый Павлик, но Валерка продолжал молча рассматривать дощечки верхней койки. Переодевшись, Нина и Павлик ушли.

Отстучала железная палуба под ногами последнего сходящего на берег речника – старшего механика Тодорского, с парой книг под мышкой пошедшего в районную библиотеку.

Тодорский был абонентом чуть ли не всех библиотек водного участка, который обслуживал «Орлёнок», единственный теплоход, поднимавшийся сюда после спада воды.

На борту остались только вахтенный матрос Шура Якушева, повариха, или, как все её звали, «кока» тётя Поля, да Валерка, никак не могущий решить, пойти ли ему к Кеше Кулькову самому или дождаться Кешу на теплоходе. Незамеченным от друга Кеши приход «Орлёнка» остаться не мог. Ещё таких нудных подвывающих сирен, как у них, на всём участке не было. Значит, если «Меридиан» не угнали на тот берег, Кеша с минуты на минуту должен был заявиться.

В корме вдруг затарахтел моторчик электросети и в сгустившихся сумерках каюты начал наливаться жиденьким светом матовый шар плафона. Валерка вздохнул и закрыл глаза.

Всё на этом теплоходе, заброшенном в несусветную глухомань почти несудоходной реки, было обыденно и домашне до крайности – даже сирену на мостике прокручивали здесь вручную, как мясорубку, а годовалые пассажиры запросто ползали между покрытыми дерматином диванчиками двух больших пассажирских кают. Диванчики были прикручены к палубе намертво, в два ряда, и проход между ними был чуть пошире, чем в самом обычном городском автобусе.

Команда, когда вокруг не было посторонних ушей, так и звала своего «Орлёнка» – автобус, не всегда прибавляя и слово «водный». Только рейсы у «Орлёнка» были по длине почти как у доброго теплохода – километров на пятьсот и больше.

Река была большой, чуть поуже Волги, но бестолковой, и в навигационном отношении очень каверзной. Текла она в каменном лотке гористых берегов, перехваченном грядками подводных скал, и славилась на всю Сибирь своей необычно чистой зелёной водой. Но, конечно, до моря ей было ещё очень далеко. До того самого то серо-стального, то ярко-синего огромного моря, по которому ходят линейные крейсера и быстроходные, непохожие на «Орлёнка» дизель-электроходы. Но и она умела привораживать сердца.

Обо всём этом уже не в первый раз думал Валерка, лёжа поверх синего суконного одеяла в своей каютке на троих, узенькой, как положенный на бок платяной шкаф.

Ощущение узости, томившее Валерку все последние дни, вдруг стало невыносимым и он, сорвав с гвоздя новенькую фуражку-мичманку и макинтош, толкнувшись плечом в косяк, вышел из каюты.

Листвяжный Лог уже отражался жёлтыми глазами окон в спокойной вечерней воде. Дымные голубые сумерки клубились над яром. Ветер к ночи упал до ноля, пахло недавним дождём и пристанские сходни были сырые и тёмные.

Кешу Валерка узнал издали, по свисту. Узорной тоненькой стёжкой вился озорной мотивчик его песенки:

 
На кораблях ходил, бывало, в плаванье,
В чужих морях тонул и штормовал…
 

Валерка облегчённо вздохнул – всё-таки шёл, хотя и легкомысленный, но бесспорно свой человек.

Легонько заскрипели сходни – как стайка чирков пролетела.

Кеша шёл, повихливаясь, особой развалистой походкой старого морского волка, так, что его широченный клёш, как чёрное знамя, бился вокруг ног.

Всем внешним видом Кеша явно подражал кому-то, кому именно, он, вероятно, по молодости лет не знал и сам.

Но всё в нём, от кургузого бушлатика с двумя рядами надраенных медных пуговиц до татуировок на руках и распахнутой полосатой груди, было каким-то ненастоящим, чуть-чуть блатным.

– Встретил ваших, – вместо приветствия угрюмо, но сочувственно сказал Кеша, протягивая Валерке исколотую синими якорями руку. – Шипят они на тебя. Я спрашиваю: «Валерий на коробке?», а Сергей Сергеич…

Валерка поморщился, словно ему наступили на мозоль.

– Ладно. Пошли.

Кеша поднял брови, но спорить не стал.

Болтая о пустяках, они поднялись в гору.

Пожалуй, покладистость была самым дорогим товарищеским свойством моториста Кеши с «Меридиана» – авиапортовской моторки, переделанной в катер из огромного поплавка аварийного гидросамолёта.

Покрашенный в шаровый военный цвет, узкий и длинный, как японская пуля, корпус «Меридиана», вероятно, влиял и на внешний вид Кеши.

Именно после того, как начальник авиапорта подписал приказ о назначении его мотористом на катер, Кеша всеми правдами-неправдами взялся раздобывать себе флотскую «робу», используя любые источники – от двоюродного брата Виталия, демобилизовавшегося прошлой осенью старшины второй статьи, до «барахолки» краевого города.

Но мотор Кеша знал основательно, катерок свой держал в порядке и, несмотря на покладистость характера, иногда умел быть и упорным, по несколько раз возвращаясь к одному и тому же, казалось, уже окончательно обсуждённому предмету.

– Ну и как? – спросил он, вдруг останавливаясь на самой середине взвоза, и показал глазом в сторону острова на реке. Остров был большой и плоский, с двумя домиками, пёстрым метеорологическим колпаком на мачте, воткнутой с краю большого серого поля.

– Великолепно, – безразлично пожал плечами Валерка.

– Что великолепно?

– А что как?

– Будто не знаешь что? Я ж тебе добра желаю. Нет, ты, однако, подумай ещё раз.

Валерка хотел сказать, что пусть думают лошади, у которых большая голова, но поморщился и промолчал.

– Решайся, пока человека не нашли, – бубнил своё Кеша. – Твоё дело только заявление написать. Я уже договорился с начальником. Катер-то простаивает.