Всеведующий и вездесущий московский репортер, главный сотрудник и фельетонист некой московской газетки, выписываемой, как уверяла злые языки, исключительно русскими просвирнями, – Николай Ильич Петухов только что вернулся домой после трудового дня. Бережно сняв свою единственную пару, он облачился в сильно засаленный, когда-то серый, а теперь ставший неопределенного цвета драповый халат, протертый насквозь в том месте, которое красноречиво показывало, что почтенный «литератор» усердно высиживает свои произведения, затем вышел из своего маленького кабинета в приемную, служившую и столовой, где семейство ожидало его за чайным столом.

Это семейство состояло из жена Николая Ильича – Матрены Семеновны, худенькой, болезненной женщины со страдальческим выражением лица, сестры ее, Марьи Семеновны – старой девы, заведывавшей незатейливым хозяйством Петухова сына и дочери. Сыну его, Вадиму, шел семнадцатый год; он покончил с гимназическою премудростью на третьем классе, и никакие дисциплинарные меры не пробудили в нем дальнейшего стремления к наукам. Лавры отца не давали ему спать, и он слонялся по Москве в погоне за происшествиями, составляя о них заметки и отдавая их через отца в редакцию.

Николай Ильич, – зная по собственному опыту, что для «литератора», как он именовал себя, не только не нужна наука, но даже и грамота, – хотя и неохотно, скрепя сердцем, так как мечтал видеть сына «в студентах», к которым он с юности своей питал горячие симпатии, согласился пустить юношу по «литературной части».

– Кровь, батюшка! Ничего не поделаешь!.. – объяснял он знакомым неудачную карьеру сына. Весь в меня… Против крови, как против рода, нечего прати…

Николай Ильич был искренно убежден, что «литераторство» у него в крови.

Двенадцатилетняя дочка Петухова, Марфушка, была прехорошенькая девочка и успешно училась в гимназии: «литературная» кровь, видимо, в ней не говорила.

Жил Николай Ильич в одном из переулков, прилегающих к Пречистенке, занимая в двухэтажном деревянном доме небольшую квартирку в пять комнат, как эти каморочки с дощатыми перегородками, иногда не доходящими даже до потолка, громко называл домохозяин.

В семье Петухов был неразговорчив и даже появлялся только по вечерам, обедал в трактирах, содержатели которых считали за честь покормить его обедом, не заикаясь о плате, зная за собою грешки по кухне и по другим отраслям деятельности.

Молча взял Николай Ильич из рук своей свояченицы стакан чая, налил себе на блюдечко и, держа его пятью пальцами «по-купечески», аппетитно стал прихлебывать, изредка отправляя к рот мелко наколотые кусочки сахара, стоявшего перед ним в глиняной вазочке.

– Тебя там Никита на кухне часа с два дожидается! – тихим грудным голосом нарушила молчание Матрена Семеновна.

– Никита?.. Зови его сюда, да водочки нам с закусочкой, какой есть… – ответил Петухов.

Никита был один из многочисленных приятелей Николая Ильича, крестьянин Т-ской губернии, завзятый рыболов. Надо заметить, что Петухов уже десятки лет со страстью предавался уженью рыбы и ему были известны не только все рыболовы-крестьяне подмосковных деревень, но круг его знакомств с ними расширялся вплоть до Поволжья, и он по временам, летом, пропадал из Москвы по неделям, корреспондируя из посещаемых им городов и деревень, и предаваясь своей страсти к удочке. Обильная рыбой река, на которой стоит губернский город Т., конечно, не ускользнула от его внимания, как не ускользнуло и славящееся своими карасями озеро, на берегу которого раскинулся ближайший в Т. мужской монастырь.

Никита, полной кличкой Никита Лаврентьев, по прозвищу Ерш, был крестьянин деревни, расположенной на другом берегу этого озера. Прозвище Ерша он получил вследствие всегда всколоченной фигуры, страсти к рыбной ловле и вспыльчивого характера.

Услыхав приказание мужа, Матрена Семеновна тотчас встала и вышла из комнаты. За нею разбрелись по углам и остальные домочадцы, окончившие чаепитие.

Петухов поближе пересел к самовару.

– Николаю Ильичу! Чай да сахар!.. – раздалось приветствие; в дверях, с поклоном, показалась неуклюжая фигура Никиты.

– Другу! Садись, чайком побалуешься!

Никита уселся.

– Признаться, касательно чая – былое дело. Да и ничего, пополоскаюсь – чай на чай не палка на палку… Как можешь? Все ли с добром?.. – сказал Никита, принимая из руки Николая Ильича стакан чая.

– Благодарствуй… Каким тебя ветром в Белокаменную занесло и давно ли?

– Вечером приехал, а завтра восвояси; нашему рыболовному генералу снасти привозил: летом разов пять наезжал, у меня хоронил, ну, а теперь, вестимо, октябрь на дворе, – отписал привезти.

В это время Марья Семеновна внесла на подносе графин с водкой и две рюмки, холодную вареную говядину, нарезанную мелкими кусочками, на одной тарелке, черный хлеб на другой, и все это поставила на стол перед собеседниками.

– Ну, как ловля нынешним летом? – спросил Николай Ильич, наполнив рюмки и чокаясь с Никитой.

Оба выпили.

– Нечего Бога гневить, ловили изрядно!.. – отвечал Никита, дожевывая закуску.

– Не привелось мне побывать в наших местах.

– Ой ли, разве не был? – подозрительно посмотрев на него, спросил Никита.

– Нет!.. А что?

– Погрешил я, значит, летом на тебя…

– Аль двойник привиделся?..

– Двойник, не двойник, а только было это, как бы те не соврать, в апреле; иду это я утречком от обедни, – глядь из рощи, что у озера, барин выходит, твой благоприятель…

– Кто такой?

– Да вот прошлым летом ты с ним приезжал… еще у него удочку карась утащил…

– Николай Леопольдович?

– Он и есть! Николай, а по отчеству язык сломаешь.

Петухов при этом неожиданном известии навострил уши.

– Ну и что же? Говорил ты с ним?

– Какой! Я ему закричал «барин»!.. А он, куда тебя, оглянулся и ну улепетывать.

– Не ошибся?

– Не слепой! Я и погрешил на тебя: И Николай, думаю, Ильич здесь поблизости, да может чем изобиделся, и от моих ворот поворот.

– Нет, чем изобидиться, я тобой доволен, – заметил тот, снова наполняя рюмки. – Я не был.

– Теперь верю; говорю – погрешил.

– Да когда же это было?

– Говорю, в апреле! Тут вскорости еще, да почитай в тот же день, в городе, в гостинице, племянница тетку отравила. Княжна какая-то, сказывали.

– Шестова?

– Кажись так! Она, баяли, в монастыре за обедней в тот день была.

– А!!! – только мог сказать пораженный этой новостью Николай Ильич.

Беседа затем пошла своим чередом; слышались только рыболовные термины, шли рассказы об удачном и неудачном уженьи.

Графинчик был окончен, и Николай Ильич, оставив своего гостя ночевать на кухне, удалился в свой кабинет.

Несмотря на усталость от проведенного в беготне по городу дня и на выпитую в изрядном количестве водку, Петухов не мог заснуть. Сообщение Никиты Лаврентьева о встрече им Гиршфельда у монастырской рощи близ Т. после обедни, в день обнаружения преступления княжны Маргариты Шестовой, положительно жгло ему мозг. Он репортерским чутьем догадывался, что в этом обстоятельстве есть нечто очень важное.

Сбросив халат и юркнув под ватное, сшитое из ситцевых лоскуток одеяло, он потушил свечку и начал соображать. Он внимательно следил за газетными известиями о деле княжны Маргариты, так как знал отношение к ней своего благоприятеля – Николая Леопольдовича, для которого обделывал разные делишки среди купечества, и чуял его косвенное участие в этом деле, но ухватиться за малейшее доказательство не мог.

– Чисто сделано! – не раз со злобным восторгом повторял он, внимательно читая корреспонденции из Т. – Иголочки не подточить!

Вдруг, теперь, совершенно случайно, являлось доказательство, в день по его совершения у обедни в монастырской церкви, – припомнил Николай Ильич.

Он знал это из печатного обвинительного акта.

Но из того же обвинительного акта, а именно из приведенного в нем показания Гиршфельда, он помнил что последний, по его собственным словам, был задержан делами в Москве, и прибыл в Т. только с вечерним поездом, когда уже княжна созналась и была арестована.

Несомненно, что он лгал в этом показании, а виделся с княжной утром около монастыря, но счел необходимым скрыть это свидание, что исполнил очень искусно, поручив кому-нибудь отправить из Москвы в Т. княгине Зинаиде Павловне телеграмму, полученную утром в гостинице «Гранд-Отель», уже после своего отъезда из Белокаменной. Значит он знал, что совершится преступление и был, следовательно, его соучастником. Иного вывода сделать было нельзя. Показание Никиты Ерша, вместе с показаниями его, Петухова, об отношениях Гиршфельда с осужденной молчаливой княжной, может не только запутать Николая Леопольдовича в неприятное для него дело, но даже привести его на скамью подсудимых и, смотря по ведению следствия, совершенно погубить. Внимательно, как уже мы сказали, следя за известиями о деле об отравлении княгини Шестовой ее племянницей, Николай Ильич, преследовал одну мысль, найти в нем хотя бы малейший намек на участие Гиршфельда и, опираясь на знание его отношений к подсудимой, сорвать с последнего денежный куш и начать на него издание собственной газеты, что было уже несколько лет заветною мечтою Петухова. Увы, такого намека в деле он, как мы видели, до беседы с Никитой, не находил. Теперь – дело другое.

– Приготовьтесь г. Гиршфельд раскошелиться… – радостно несколько раз повторил он, обсудив всесторонне важность принесенного Никитой известия, и заснул сном счастливого человека, твердо верующего в свою звезду.

Всю ночь снился ему милый его сердцу газетный лист, под которым красовалась подпись: Редактор-издатель Н. И. Петухов.

XI
Второй свидетель

На другой день в девять часов утра Николай Ильич подходил своей плавной походкой к роскошному небольшому домику-особняку, изящной архитектуры, с лепными художественными украшениями по фасаду, зеркальными окнами в одно стекло и шикарным подъездом. Дом этот находился на одной из улиц, выходящих на Арбатскую площадь, и принадлежал присяжному поверенному Николаю Леопольдовичу Гиршфельду. Смело нажал Петухов пуговку электрического звонка, и по лицу его разлилсь даже довольная улыбка от этой смелости.

«Знай наших!» – как бы говорила вся его непрезентабельная внешность.

– Дома? – спросил он отворившего ему лакея.

– Еще почивают-с.

– Я подожду, очень нужное дело.

Лакей, знавший Николая Ильича, впустил его.

Вскоре Николай Леопольдович проснулся и узнав, что его дожидается Петухов по важному делу, приказал позвать его в спальню.

– Что скажешь? – встретил он его, протягивая руку из-под одеяла. – Садись.

Петухов, пожав руку Гиршфельду, пододвинул стул к кровати и сел. Необычайная резвость Николая Ильича не ускользнула от внимания Николай Леопольдовича.

«Что с ним? Вид у него совсем торжествующей свиньи. Что-нибудь и тут неладно!» – промелькнуло в его уме.

«Что за вздор! И откуда у меня явилась такая подозрительность?» – остановил он сам себя.

– Дельце есть личное, так сказать, – почти шепотом начал, между тем, Петухов.

– Личное?

– Да-с, личное, заветное, можно сказать: давно я эту мечту лелею.

– На счет редакторства? – усмехнулся Гиршфельд, зная давно стремление к нему Петухова.

– Именно-с… – вздохнул тот.

– Зачем же дело стало? Если нужно похлопотать о разрешении, у меня есть рука, – устрою.

– Не одно-с это: в этом-то, я знаю, памятуя мою вам службу, вы не откажете. Хотелось бы газетку без предварительной цензуры сварганить, отголоском Москвы ее сделать, серой Москвы – массы, а то сами знаете, какие у нас теперь газеты мелкой-то прессы: одна вопросами о духовенстве всем оскомину набила, другая – приставодержательством беглых профессоров занимается и в большую играет, а третья, смех и грех, совсем либеральная шипучка, благо ее редактор заведение шипучих вод имеет; об остальных и говорить нечего – все можно забить и дело сделать ахтительное.

Николай Ильич даже захлебнулся от восторга. Николай Леопольдович улыбнулся, – подозрения его рассеялись.

– Так чего же не достает, чтобы сделать это «ахтительное» дело?

– Денег.

– И много на это надо?

– Да тысяч двадцать пять на первое время, – пять тысяч залогу за издание без предварительной цензуры, ну, да на первоначальные расходы, типография, бумага, сотрудникам, публикации…

– А у тебя много денег? – остановил этот перечень Гиршфельд.

– Какие у меня деньги? – с хлеба на квас перебиваюсь…

– Так чего же ты без толку толкуешь, а я слушаю.

– Да, думал, Николай Леопольдович, что вы…

– Дам тебе двадцать пять тысяч? – даже привскочил он на локоть.

– Думал, что дадите, и теперь думаю, – невозмутимо продолжал Петухов.

На его губах мелькнула плотоядная улыбка. Николай Леопольдович не заметил ее.

– Да если бы это было и на самом деле выгодное дело, в чем я сильно сомневаюсь, то откуда я их возьму? В делах теперь застой, денег у меня самому не хватает, с домом этим тут еще связался – уйму денег съел, сам еле перебиваюсь…

Петухов смотрел на него и недоверчиво улыбался.

– Ты чего зубы-то скалишь? – рассердился Гиршфельд. – Обокрал я, что ли, кого, что деньгам счета не знаю?

«С чего-нибудь он да пристал! Что-нибудь тут да не ладно!» – мелькало в его уме и еще более раздражало его.

– Зачем обокрасть, – спокойно отвечал Николай Ильич, – умные люди не крадут, дураки крадут, Николай Леопольдович, крадут и попадаются; а умные люди не попадаются, значит не крадут.

Он с выразительною наглостью взглянул на него.

Николай Леопольдович молчал, до крови закусив нижнюю губу. Подозрения, что Петухов затевает против него что-то недоброе, разрасталось в его душе. С тех лор, как он попал в первую петлю им самим сплетенных тенет и был всецело в руках Александры Яковлевны Гариновой, он с какой-то болезненной боязливостью стал относиться ко всем, кто знал его близко при жизни Зинаиды Павловны.

– Так не дадите? – начал Николай Ильич после некоторой паузы.

– Конечно не дам! – крикнул хриплым голосом Гиршфельд. – И по очень простой причине – у меня нет! – добавил он тише и мягче.

– На нет и суда нет, – с прежней скверной улыбкой развел руками Петухов.

Оба собеседника замолчали.

– Совсем из ума вон, – прервал молчание Петухов, – вам поклон есть – от Никиты Ерша.

– От кого?

– Позабыли разве? В прошлом году из Т. мы с вами на монастырское озеро ловить рыбу ездили, в деревне останавливались у рыбака, с ним и охотились…

– А, помню!.. – слабым голосом ответил Николай Леопольдович.

Вся кровь бросилась ему в голову при упоминании Петуховым Т.

– Обиделся на вас он очень.

– Тогда? За что?

– Нет, не тогда, нынешним годом он вас в апреле, идя от обедни, у монастырской рощи встретил, окликнул даже вас, а вы от него, как он говорит, точно от чумы убежали…

Николай Ильича остановился, пытливо смотря на Гиршфельда.

Последний мгновенно побледнел. Он вспомнил, что какой-то мужик на самом деле окликнул его два раза, когда он выходил из рощи после свидания с княжной Маргаритой.

– Это было в тот самый день, когда княгиню Зинаиду Павловну, царство ей небесное, – истово перекрестился Петухов, – нашли отравленной, а княжна Маргарита Дмитриевна, по словам обвинительного акта, была у обедни в монастырской церкви. Вас, кажется, в этот день в Т. не было?

Гиршфельд не отвечал. Он был уничтожен этим странным совпадением обстоятельств. По-прежнему полулежал он на кровати, приподнявшись на локте и обводил вокруг себя испуганно-безумным взглядом, как бы стараясь найти точку опоры над зияющею под ним пропастью. Николай Ильич хорошо видел состояние своего благодетеля, но ни один мускул не дрогнул на его лице и он по-прежнему медленно продолжал:

– Я и сам было усомнился, да Никита под присягу идет, что хорошо узнал вас. Тут я и подумал, что если бы об этой вашей таинственной прогулке сведал т-ский прокурорский надзор, дело-то молчаливой княжны, пожалуй, повернулось бы иначе…

Петухов захихикал.

– Идите… подождите… меня в кабинете… Я сейчас выйду… – задыхающимся, хриплым голосом только мог произнести Николай Леопольдович, быстро приподнявшись на кровати и указывая Николаю Ильичу на дверь.

– Подождем! Отчего не подождать? – самодовольно ухмыльнулся тот и выскользнул из спальни своею бархатной походкой.

Не успел он выйти, как Гиршфельд упал в подушки и зарыдал.

Это были слезы злобы и ожесточения.

– Поддел, поддел, подлец! – скрежеща зубами, повторял он несколько успокоившись и обмывая заплаканное лицо у роскошного мраморного умывальника.

– Надо заткнуть этому псу глотку просимым им куском, – решил он, надевая халат.

Тем временем, Николай Ильич сидел в обширном шикарно убранном кабинете Николая Леопольдовича, нежась в покойном кресле и предаваясь мечтам. Двадцать пять тысяч он считал в своем кармане и прикидывал в уме расчеты по изданию, способы быстрого успеха и будущие барыши. Он уже воображал себя в недалеком будущем капиталистом и, небрежно потягиваясь в кресле, как бы заранее приучал себя к окружающей его роскоши. Появившийся в дверях кабинета, наружно совершенно спокойный Николай Леопольдович заставил его, по привычке, вскочить с кресла.

– Садитесь, – жестом указал ему Гиршфельд на покинутое им кресло и сам сел к письменному столу.

Петухов опустился в кресло и молчал.

– Вы говорили, – начал Николай Леопольдович, – что для издания газеты вам нужно двадцать пять тысяч рублей.

Голос его слегка дрогнул.

– Да, никак не меньше, – отвечал Николай Ильич и лицо его засветилось радостной улыбкой.

– В каких бумагах желаете вы получить эту сумму?

– Предпочтительнее в кредитных билетах или сериях.

– Завтрашний день в этот же час вы получите ее полностью здесь.

Николай Ильич просиял совершенно.

– Благодарю вас! – начал было он, но вовремя спохватился.

– Никаких благодарностей, – перебил его, кроме того, Гиршфельд: – я плачу вам за молчание и надеюсь, что после этого у вас не явится мысли доводить обо мне какие-либо сведения до прокурорского надзора.

– Всеконечно не явится, – заспешил Петухов. – Проверьте, что все узнанное мною за последнее время, как известны мне ваши отношения к княжне Шестовой – будут отныне тайной, схороненной во мне, как в могиле.

– Я принужден вам верить!.. Итак, до завтра. Николай Леопольдович встал и протянул Петухову руку. Тот крепко пожал ее.

– Будьте покойны!.. Могила!.. – повторил он.

– Кстати, – заметил Гиршфельд, когда Николай Ильич уже был у двери, – новая газета, при нужде, не откажется, конечно, служить моим интересам?..

– Без всякого сомнения: я никогда не отказывался и не отказываюсь служить вам, – ответил тот и исчез за дверью.

– Молодец, Николка! Важнецкое дельце обделал! – похвалил он сам себя, выйдя из подъезда дома Гиршфельда и вздохнул в себя полной грудью свежий сентябрьский воздух.

На другой день он получил обещанные деньги.

XII
Московский «censor morum»

Прошло несколько месяцев. Николай Ильич Петухов был утвержден редактором-издателем ежедневной газеты без предварительной цензуры. Ему не пришлось даже просить о разрешении в Москве новой газеты, – он просто купил одну прекратившуюся, за неимением подписчиков, газетку, не потерявшую еще права издания. Владелец этой газетки был мелкий аферистик, которых столичная жизнь плодит как грибы в дождливое лето, пускавшийся, конечно без денег на фуфу, во всевозможные предприятия, от делания цинковых кастрюль до издания газет включительно, и прогоравший во всем так же быстро, как и изобретенные им кастрюли. Хлопоты по утверждению Петухова редактором не обошлись без помощи Николая Леопольдовича Гиршфельда, которого Николай Ильич, несмотря на еще неостывшую хотя уже значительно успокоившуюся, злобу успел сильно заинтересовать в этом деле. Первый видел, что второй совершенно переродился и с такой несокрушимой энергией принялся за дело, что Гиршфельд перестал даже сожалеть об отданных деньгах. От успеха этого дела зависела, кроме того, большая или меньшая вероятность, что Пастухов снова не обратится к нему за субсидией, чего чрезвычайно боялся Николай Леопольдович, тративший и без того безумные деньги на Александру Яковлевну.

– У всякого кошеля есть дно… – со страхом повторял он сам себе.

Еще за месяц до выхода первого номера новой газеты, на нее подписалось почти все московское серое купечество, среди которого вращался Николай Ильич, сумевший искусно рекламировать свое нарождающееся детище и всучать на него подписные билетики. Купцы, кроме того, надеялись, что «живоглот» – под этим прозвищем был известен среди них Николай Ильич, – пощадит в своей газете подписчиков, в чем, впрочем, жестоко ошиблись, и несмотря на то, что увидали свою ошибку с первых ее номеров, нарасхват читали ее не давая зарока и на будущее время вносить за нее деньги. Их подкупало скандальное направление: все московские сплетни находили место на ее страницах. Каждый лавочник, пропечатанный в ней вчера, с жадностью развертывал ее завтра, надеясь встретить пропечатанным своего соседа, кума, приятеля. Все это сделало то, что числе подписчиков, по выходе первых номеров, стало увеличиваться прогрессивно. Розничная продажа тоже шла на славу. Николай Ильич, пропуская мимо ушей возгласы негодования, подчас довольно справедливого, по адресу их нового собрата на страницах других московских периодических изданий – торжествовал.

– Брань на вороту не виснет, – утешал он себя русской пословицей.

– Брань – та же реклама! – изрекал ему в утешение Николай Леопольдович, деятельность которого, как выдающегося адвоката, чуть ли не ежедневно восхвалялась на разные лады на страницах новой газеты.

– Я их, этих ругателей, этих проповедников принципов, этих оградителей неприкосновенности семейного очага, всех куплю! – заговорил уже через полгода по выходе газеты Петухов и не ошибся.

Те, которые, казалось, собственною кровью писали против его газеты ожесточенные статьи, стали ее постоянными сотрудниками. Щедро и аккуратно уплачиваемый гонорар произвел эту метаморфозу. Выдача авансов сломила самых непреклонных.

Репортерская часть в газете, благодаря знакомству Николая Ильича со всею московской полицией, была доведена до совершенства. С властями вообще, а с московскими в особенности, консервативный по инстинкту Петухов был в идеальном ладу. Московские либералы – существуют и такие – говорили даже о нем, перефразируя стих Пушкина:

Старик Катков его заметил
И, в гроб сходя, благословил.

Спустя месяц-два по выходу в свет новой газеты, Николай Ильич был вызван для объяснений по поводу помещенной в ней заметки, к одному власть имущему московскому сановнику. С душевным трепетом прибыл он, трусливый по природе, в назначенный час в дом особы. Продрожав несколько времени в приемной, он был приглашен в кабинет.

Сановник принял его стоя, в присутствии чиновника.

– Вы редактор новой газеты?

– Точно так-с! Не губите, ваше-ство! – скороговоркой произнес Николай Ильич, со слезами на глазах, и не успел сановник опомниться, как Петухов схватил его руку и запечатлел за ней поцелуй, обливая ее слезами.

Это происшествие так поразило старика-сановника, что он усадил Николая Ильича в кресло, приказал принести воды, просил успокоиться и отпустил обласканным, обещав всевозможное покровительство его изданию.

Московские Титы Титычи и купеческие «саврасы без узды» как огня боялись «петуховской газеты», страшась быть в ней ежедневно пропечатанными за их безобразные ночные оргии по загородным ресторанам, скандалы и мордобития; сложились даже разделения скандалов на «скандалы просто с полицейским протоколом» и «скандалы с протоколом и петуховской газетой». Во избежание последних, они, несли обильные дани Николаю Ильичу, и он таким образом сделался для Москвы своеобразным «censor morum», как древние римляне именовали блюстителя нравов. Особенно рьяные охотники до сильных ощущений, избравшие себе всецело жизненным девизом: «нраву моему не препятствуй», платили контрибуции в форме ежемесячных взносов, сумма которых определялась как по состоянию плательщика так и по степени развития его мускульной силы.

Но и эти обложенные регулярной податью не всегда избегали заслуженной кары, в форме пропечатанья в новой газете за свои выдающиеся из ряда вон подвиги, если не озабочивались добыть каждый раз после грандиозного скандала амнистию от строгого редактора.

Следующий случай, имевший место на второй год издания новой газеты, красноречиво доказывает это.

Один из прожигавших наследственные тятенькины капиталы – юный купеческий саврасик, устраивавший гомерические кутежи, с битьем зеркал, посуды и неприглянувпшхся физиономий в колоссальном количестве, покорно вносил ежемесячно редактору нового обличительного органа его пятьдесят рублей за молчание о своих «пассажах».

Новая газета долго оставляла его веселиться по своему, как вдруг, в один прекрасный день, на ее страницах была напечатана обширная заметка об одном из его подвигов. Фамилия героя была, впрочем, обозначена одними инициалами. Подвиг, навлекший на него такую беду, был следующий. У него была некая «пассия» – женщина замужняя. Вдруг муж ее, сильно мешавший любящим сердцам, заболел какою-то простудною болезнью и отдал Богу душу. Жена опечалилась мало, саврасик был в восторге и устроил за свой счет роскошные похороны, за которыми следовал обильный яствами и питиями поминальный обед в гостинице на Ваганьковом кладбище. На обеде присутствовали все прихлебатели савраса. Напившись до зеленого змия, последний потребовал шампанского, затем вскочил на стол и начал плясать трепака. Посуда со звоном полетела со стола, прихлебатели плясали вокруг. Духовенство поспешило удалиться; на его место явилась полиция.

Скандал вышел грандиозный.

О нем-то и пропечатали в новой газете.

Прочитав утром роковую заметку, вносивший исправно свою ежемесячную дань саврас ошалел до того, что вчерашнего хмеля как не бывало, и он, совершенно трезвый, помчался для объяснения в редакцию, помещавшуюся в то время на набережной Москвы-реки. В трезвом виде он, надо заметить, был смирнее ягненка.

– Ты это что же?.. Это не того… не ладно! – воззрился на него саврас.

– Что такое? Что не ладно? – недоумевающим тоном спросил Петухов.

– Деньги берешь, а мораль пущаешь, – это не модель!

– А ты про это? Так ты, баранья голова, думал, что я тебе за сто пятьдесят рублей на поминальных столах плясать дозволю? Шалишь. Три тысячи, или завтра же полную фамилию и подробности помещу. Слышишь? – крикнул Николай Ильич.

– Слышу… – робко произнес уничтоженный этим аргументом «саврас».

Через полчаса требуемая сумма была доставлена.

Так обделывались дела в редакции новой газеты.

В домашней жизни Петухов не изменил своих привычек. Слегка подновив обстановку своей квартиры и сделав себе необходимое платье, он ни на копейку не увеличил своих расходов, терпеливо ожидая, когда средства позволят ему зажить на совсем широкую ногу. Его семья почти не чувствовала финансового изменения в средствах ее главы. Она по-прежнему довольствовалась малым, и только сын Вадим перехватывал иногда у отца малую толику и кутил с сотрудниками, чувствуя себя на седьмом небе в их литературном обществе.