Княгиня Зинаида Павловна уже пять лет, как безвыездно жила в Москве на Пречистенке, а летом – в законтактированной на несколько лет роскошной даче в Петровском парке.

В городе она наняла по приезде на названной нами улице дом особняк, разделенный на две половины; в одной из них поместилась сама, а другую отдала в распоряжение своих племянниц.

Предупредительный Гиршфельд, нашедший это помещение, быстро омеблировал его с соответствующими общественному положению его обитательниц роскошью и вкусом.

Салоны княгини Зинаиды Павловны и княжны Маргариты Дмитриевны были убраны почти одинаково.

Скоро они наполнились самым разнообразным московским обществом.

Москвичи страдают провинциальною слабостью к новым знакомствам, и дома людей, в особенности богатых и тароватых, долго не пустуют.

Прием у старшей и младшей представительниц славного рода князей Шестовых был назначен в разные дни. В разные же дни недели назначены были на обеих половинах и, так называемые, журфиксы, когда гости съезжались по вечерам. Эти приемы и вечера были весьма различны. К княгине собрался весь московский большой свет, крупные литературные силы, знаменитости адвокатуры; в салон же княжны стекалось более разношерстное общество: курсистки, – студенты, начинающие адвокаты, артисты, художники, мелкие литераторы и сотрудники московских газет, в числе которых был даже и протеже Николая Леопольдовича – Николай Ильич Петухов.

Это разделение дней давало возможность княгине и княжне вращаться во всех слоях московского общества, так как они неизменно обе присутствовали на приемах и вечерах в обеих половинах.

Постоянными гостями были, конечно, Гиршфельд и Шатов, бывавшие, впрочем, и в другие дни запросто.

В обоих салонах, вскоре по приезде Шестовых в Москву, стал появляться и наш старый знакомый, Иван Павлович Карнеев. Встреча с ним неприятно поразила Гиршфельда.

– Этот как сюда попал? – спросил княжну Маргариту Николай Леопольдович.

– Он представлен Антоном Михайловичем, как его друг и товарищ, – отвечала княжна.

– A! – поморщился Гиршфельд и замолчал.

Остальные дни недели были отданы ответным визитам, вечерам, балам, концертам, публичным лекциям, защитам диссертаций и тому подобным исполнениям обязанностей светской жизни. В вихре меняющихся впечатлений быстро летело время. Это была показная жизнь дома Шестовых.

За ней незаметно шла другая, внутренняя жизнь этой семьи, велась, начатая еще в Шестове, подпольная интрига, развертывалась во всю ширь страшная жизненная драма. Новой жертвой этой интриги, новым страдательным лицом этой драмы была намечена княжна Лидия Дмитриевна.

После нескольких месяцев жизни в Москве, горькое впечатление утраты любимого отца и дяди уменьшилось, и здоровье младшей княжны Шестовой значительно поправилось, хотя она оставалась по прежнему тем хрупким, нежным созданием, которое требовало тщательного ухода и для которого было необходимо отсутствие всяких житейских волнений.

В первый год, вследствие траура, жизнь в доме Шестовых была сравнительно тиха и однообразна, хотя приемы и вечера без музыки начались чуть ли не через месяц по приезде. Княжна Лида, впрочем, редко показывалась на них, занималась вышиванием и даже пристрастилась к чтению, при чем не пренебрегала и русскими авторами, из которых Тургенев стал ее любимцем, а из его героинь она симпатизировала более всего Лизе из «Дворянского гнезда». Заняться хозяйством ее не допускали, так как оно было всецело отдано метрдотелю и экономике, имевших в своем распоряжении многочисленную прислугу обоего пола.

Любовь к Шатову по-прежнему жила в сердце молодой девушки и перспектива брака с ним по истечение года траура была светлой точкой на горизонте ее не особенно веселой жизни. Расходясь во вкусах с сестрой и теткой, она жила среди них одинокой. Отводила она душу лишь в беседе с Антоном Михайловичем, бывшим, по праву жениха, ежедневно, и с его другом Карнеевым, часто навещавшим половину княжен.

Шатов, спустя несколько времени по приезде Шестовых, сильно изменился. Княжна Лида приписывала это сначала усталости от перенесенных трудов после блестяще сданного им докторского экзамена и защиты диссертации, на которой она присутствовала вместе с теткой и сестрой, и с детской радостью упивалась аплодисментами публики, выпавшими на долю молодого диссертанта – ее милого Тони.

Кроме того, у него было много занятий по клинике и громадная практика. Не мог же он с ней терять время, драгоценное для его больных. Он недавно ей сказал эту жестокую фразу. Она нашла ее справедливой.

«А что если он за это время разлюбит меня?» – мелькало порой в ее хорошенькой головке.

«Я пойду тогда в монастырь!» – мысленно отвечала она себе вспоминая судьбу Лизы.

Такое настроение, впрочем, продолжалось недолго. Являлся Шатов. Одно его нежное слово – и печальных мыслей как не бывало.

Антон Михайлович на самом деле изменился в отношении своей невесты, но из чувства долга старался скрыть это, хотя и выдерживал страшную борьбу с самим собою по вопросу – честно ли это?

Цель княжны Маргариты Дмитриевны – расстроить во что бы то ни стало свадьбу сестры, достигалась.

Вскоре по приезде в Москву она начала, с согласия Николая Леопольдовича, правильную атаку жениха сестры. Все тайны женского кокетства были пущены в ход. Предупредительность и любезность ее к Шатову были необыкновенны.

Неопытная Лида была очень довольна, приписывая изменение в отношениях ее дорогой Марго к ее Тоне переменою мнения первой о последнем.

– Я говорила тебе, что ты ошибаешься, что Тоня прекрасный человек, что есть за что ее полюбить так сильно, как люблю его я… – говорила она сестре.

– Да, я действительно ошиблась в нем… – соглашалась Маргарита Дмитриевна, припоминая, что все ее приступы не ведут ни к чему, и Антон Михайлович относится к ее ухаживаниям совершенно равнодушно.

Княжна Лида была в восторге, что сестра ее с ней соглашалась.

Равнодушие Шатрова, так беспокоившее княжну Маргариту Дмитриевну, было, между тем, напускное. Он, как мы сказали, выдерживал жестокую борьбу с самим собою. Только полнейшее отсутствие надежды на взаимность предмета своей первой страстной любви отодвинуло эту любовь в глубину его сердца и дало место произрасти в этом сердце тихой привязанности к княжне Лиде. Вдруг эта надежда, вследствие более чем странного для него поведения его первого кумира, получала несомненную возможность осуществления: княжна Маргарита видимо была готова полюбить его. Как быть? О, если б он ошибался! Как сильно хотел он прежде быть в этом вполне уверенным, так теперь он хотел в этом ошибаться. Иначе положение его было бы более трагическое. На разбитом счастье, быть может, на разбитой юной жизни, или даже, страшно вымолвить, на трупе любящей прелестной девушки он должен будет построить свое счастье. Никогда! Никогда!

Если бы даже он не ошибался. Он прежде всего честный человек. О, дай Бог, чтобы не ошибался.

Проницательная княжна Маргарита Дмитриевна, руководимая не менее проницательным Гиршфельдом, как бы заглянула в смущенную его душу и решилась сделать последний шаг, долженствующий рассеять все сомнения влюбленного доктора. Случай скоро представился.

Выдался день, когда княжну Маргариту Дмитриевну задержала портниха, и княжна Лида уехала кататься перед обедом одна. Вскоре после ее отъезда и ухода портнихи, в передней раздался звонок.

Приехал Шатов ранее обыкновенного. Его встретила в гостиной княжна Маргарита. Завязался разговор, начавшийся с разного рода злоб дня и городских происшествий.

Княжна была как-то особенно оживлена.

– Я хочу обратиться к вам, как к доктору, – начала она, после одной из пауз.

– Что такое, вы больны? – встревоженно спросил Антон Михайлович.

– Может быть и больна! – загадочно ответила княжна.

– Что же вы чувствуете?

– Очень много, – улыбнулась она. – Я хотела сиросить вас, существует ли физиологическое объяснение того французского правила, которое гласит: on revient toujours a ses première amours.

– Что вы этим хотите сказать? – вспыхнул Шатов.

– Ничего, я только предложила вам научный вопрос, – деланно удивленным взглядом окинула его княжна.

Антон Михайлович сдержал свое волнение и спокойно отвечал:

– В физиологии, как в науке о теле, о материи, едва ли можно искать подтверждения этого явления чисто нравственного мира. Вообще же можно сказать лишь одно, что первые впечатления юности всегда сильнее и продолжительнее в последующие годы.

– Значит вы убеждены, что правило это верно, что отделаться от впечатлений юности трудно, едва ли возможно, что они, нет, нет да и всплывают из глубины души или сердца, как хотите, и дают себя знать, не смотря на то, что на смену им явились другие впечатления, быть может, кажущиеся более сильными? – с расстановкой спросила княжна.

– Пожалуй вы правы! – задумчиво, как бы про себя, заметил Шатов.

– Тогда я спрошу вас, уже как сестра вашей невесты, которую вы, конечно, любите, любили вы кого-нибудь ранее?

Шатов смутился и покраснел под пристальным, вызывающим взглядом Маргариты Дмитриевны.

– Не отвечайте, я по вашему смущению знаю ваш ответ, если вы только пожелаете быть правдивым. Конечно, любили? – продолжала пытать его княжна.

Антон Михайлович молча наклонил голову.

– И вы не боитесь, если предмет вашей первой любви жив, что вы вернетесь к этой любви?

– Я прежде всего, княжна, честный человек! – не поднимая головы, отвечал Шатов. – Это во-первых, а во вторых, мое чувство к Лидии Дмитриевне, моя к ней привязанность спокойны и рассудочны. Это не вспышка влюбленного человека и не роковая страсть охватившего его первого чувства.

– А разве это первое не сильнее? – в упор спросила его княжна.

– Но оно прошло.

– Но может вернуться.

– К чему этот разговор, я не понимаю?

– К чему? Я просто хотела узнать от другого человека, может ли с ним совершиться тоже, что совершается теперь со мной.

– С вами?

– Да, со мной. Я возвращаюсь к первому увлечению моей юности… – выразительно посмотрела княжна на Шатова.

Антон Михайлович побледнел.

– Вы… и я… – задыхаясь проговорил он и схватил руку Маргариты Дмитриевны.

Та не отняла ее.

В этих двух местоимениях сказано было все.

В передней раздался звонок. Это вернулась с прогулки княжна Лида.

Княжна Маргарита быстро вырвала свою руку из руки Шатова и отодвинулась от него на другой конец дивана.

IV
Товарищи

Наряду с нравственной пыткой, которую за последнее время переносил Шатов, пыткой, дошедшей до своего апогея после описанной нами последней беседы с глазу на глаз с княжной Маргаритой Дмитриевной, другой близкий Антону Михайловичу человек также страдал и страданиям его также не виделось исхода. Этот человек был Иван Павлович Карнеев.

Он сошелся с Шатовым при поступлении в университет, и они вскоре стали закадычными друзьями, как на университетской скамье, так и по окончании курса.

Отношения их были чисто братские – они жили, что называется, душа в душу, и временная, более чем трехлетняя разлука, когда Антон Михайлович переселился в Т., не расхолодила искренней теплоты их отношений, поддерживаемых частой перепиской.

Первое лицо, которое встретил Шатов на Рязанском вокзале в Москве, был Карнеев, извещенный о его приезде телеграммой. Друзья бросились друг другу в объятия.

Не пожелав допускать и мысли, чтобы Антон Михайлович остановился первое время в гостинице, Карнеев повез его к себе. Иван Павлович занимал в помещении реального училища три больших комнаты наверху: первая из них служила ему приемной, вторая кабинетом, а третья спальней.

На время пребывания своего друга он отдал в его полное распоряжение кабинет, находящийся в стороне.

Быстро проехали они незначительное расстояние от вокзала до дома, где помещалось училище.

Поезд прибывал утром.

За чаем началась между друзьями задушевная беседа о пережитом, передуманном и перечувствованном в долгие годы разлуки. Рассказ Карнеева, прожившего эти три года прежней однообразной жизнью труженика науки, вдали от общества, от мира, полного соблазнов, не представлял из себя ничего выдающегося, не заключал в себе ни одного из тех романических эпизодов, которые яркими алмазами украшают воспоминания юности.

Послушав сухой перечень бывших и предстоящих работ по вверенному ему заведению, надежды на получение в близком будущем профессуры, Антон Михайлович не удержался.

– Неужели, – воскликнул он, – ты до сих пор не встретил женщины или девушки, которая бы отвлекла тебя хотя на время от твоей зачерствляющей сердце специальности!

– Нет, дружище, не встретил! – серьезно отвечал Карнеев.

– Ты, может быть, уже слишком разборчив?

– Не думаю, мои требования довольно умеренны по идее: я ищу женщину не куклу и не самку, а женщину-друга, но оказывается, что на практике такие требования чрезмерны. В наше время таких нет.

– То есть не нет, а ты не нашел, это разница! – возразил Антон Михайлович.

– Ну, пожалуй, если хочешь, не нашел, значит – для меня нет.

– А, может быть, проглядел?

– Пожалуй и проглядел; некогда, брат, посвящать себя всецело, быть может и приятной специальности – искать. Много и без того работы… – улыбнулся Иван Павлович.

– Нет, я счастливее тебя, – задумчиво начал Шатов.

Восторженно описал он своему другу свою невесту, княжну Лидию Дмитриевну Шестову, тепло и задушевно рассказал он историю их любви, неожиданность взаимного признания, печальную обстановку их обручения у одра умирающего отца.

– А та, другая? – спросил с дрожью в голосе Карнеев, знавший роман своего друга, но не знавший фамилию девушки, увлекшей молодого идеалиста.

– Та, это ее сестра, старшая… – смутился Шатов.

– Сестра? – удивился Иван Павлович.

– Да, но там все кончено, мы расстались на полуслове, на полупризнании, между нами не осталось даже ни малейшей нравственной связи. Я, видимо, герой не ее романа! – с горечью ответил Антон Михайлович.

– Она живет с сестрой?

– Да, с ней будет жить теперь в Москве.

– И ты не боишься, что будешь между двух огней?

– Нет, повторяю тебе, там все кончено! – раздражительно произнес Шатов.

Как-то невыносимо больно сжалось его сердце. Он сознавал, что не сказал своему другу всю правду.

Он, впрочем, и сам себе боялся признаться, что образ княжны Маргариты, нет, нет да и восставал перед его влюбленными глазами.

– Эти Шестовы не родственники ли княгини Шестовой, сын которой учится у нас? – переменил, видимо нарочно, разговор Иван Павлович.

– Княгиня их тетка, а Володя их двоюродный брат.

– А!

Антон Михайлович в коротких словах рассказал о загадочной смерти отца князя Владимира, князя Александра Павловича Шестова, о том, что в настоящее время княгиня с княжнами находится в Т., а по окончании дела о наследствах, которое ведет Николай Леопольдович Гиршфельд, они переедут на жительство в Москву.

– Я тогда познакомлю тебя с моей Лидой… – закончил Шатов.

– А если я влюблюсь и отобью? – пошутил Карнеев.

– Нет, брат, это шалишь, такое сокровище я отдам только с моей жизнью.

– Так Гиршфельд там орудует всеми делами?

– Да, а разве ты его знаешь?

– Немного, мы были в одной гимназии, а потом встречались здесь у Константина Николаевича, который имеет честь считать его в числе своих учеников и любимцев. Впрочем, за последнее время он в нем разочаровался.

– Почему?

Карнеев рассказал Шатову, при каких обстоятельствах Гиршфельд попал в учителя к князю Владимиру.

– Благодарственное письмо князя Александра Павловича за рекомендацию Гиршфельда, которого Константин Николаевич и не думал рекомендовать, раскрыло перед ним весь непривлекательный кунсштюк этого жидка. Он страшно рассердился и написал князю резкий ответ, где высказал всю правду, но судя по времени, письмо не застало князя уже в живых.

– Вот каков этот господин, – заметил Шагов, – то-то я с первого раза, несмотря на его изысканную любезность, почувствовал к нему какую-то страшную антипатию. Я сначала объяснил это тем, что мне казалось, что он приносит несчастие семейству Шестовых, и я всеми силами старался отделаться от этой нелепой мысли, но безуспешно.

– Константин Николаевич просит пожаловать вас завтракать вместе с вашим гостем! – доложил вошедший лакей, обращаясь к Ивану Павловичу.

– Пойдем, познакомишься, отличный человек, – обратился Карнеев к Шатову.

Последний согласился, и друзья спустились вниз и прошли в знакомую уже нам столовую.

После обычных представлений, все трое уселись за стол. Во время завтрака Карнеев рассказал Константину Николаевичу похождения Гиршфельда и то, что он теперь уже поверенный княгини и княжен Шестовых.

– Вот так молодец! – закончил свой рассказ Иван Павлович.

– Дай Бог, чтобы таких молодцов было поменьше, – заметил нахмурившись, Вознесенский.

Более двух недель прожил Антон Михайлович у Карнеева, успел за это время сблизиться с Константином Николаевичем, и последний предложил ему место годового врача при его заведении.

Шатов согласился.

Наконец Антон Михайлович нашел маленький флигель-особнячок в одном из переулков, примыкающих к Мясницкой, наискось дома, где помещалось реальное училище, устроился в своем уголке и принялся за работу. Это, однако, не помешало друзьям видеться часто и проводить в беседе долгие осенние вечера. Разговор Шатова вертелся всегда около ожидаемой со дня на день его невесты, княжны Лиды. Восторженные рассказы о ней Шатова в конец заинтересовали даже хладнокровного Ивана Павловича и он стал с нетерпением ожидать приезда невесты своего друга, радуясь заранее предстоящему ему семейному счастью.

Наконец, желанный день настал. С телеграммой в руке, полученной ночью, не вошел, а вбежал рано утром Шатов в спальню Ивана Павловича.

– Приезжает сегодня, сейчас еду встречать! – сообщил он ему свою радость.

– Ну, вот и отлично, что дождался, а то уж и совсем стал отчаиваться. О здоровье не телеграфирует?

– Нет, о здоровье ни слова… – затуманился Антон Михайлович.

Здоровьем его, при встрече невеста не порадовала.

V
Друг

Знакомство Ивана Павловича с Шестовыми состоялось вскоре после того, как последние совершенно устроились в Москве.

Княгиня была очень довольна этим знакомством и закидала Карнеева просьбами о покровительстве ее Вовочке, как Зинаида Павловна называла своего сына.

Иван Павлович любезно обещал свое заступничество, и княгиня осталась от него в положительном восторге.

– Я не могу простить Константину Николаевичу, что он летом отказал мне наотрез рекомендовать учителя для сына, – заметила она в разговоре, – передайте ему от меня, что я этого ему никогда не забуду.

– Но ведь вы нашли и, кажется, удачно! – чуть заметно улыбнулся Карнеев.

– Это случай, счастливый случай; не представься он, что бы я тогда делала? – отвечала княгиня.

Княжна Маргарита была очень сдержанна, так как не знала еще, как взглянет на это знакомство Гиршфельд, а она уже приучила себя смотреть на все его глазами и выслушивать даже относительно мелочей его мнение.

Это произошло совершенно помимо ее воли.

С естественным, бесцельным и безыскусственным радушием встретила Ивана Павловича одна княжна Лидия Дмитриевна.

– Друг моего жениха будет и моим другом, я там много слышала от него о вас, что заранее вас полюбила! – с чувством пожала молодая девушка руку представленного ей Карнеева.

Искренность тона княжны нашла себе полное отзвучие в сердце Ивана Павловича, и оно откликнулось на этот наивный призыв к дружбе. Он сразу почувствовал, что не только готов сделаться, но уже сделался другом этой очаровательной девушки.

Сближение их произошло очень быстро.

– Я, пожалуй, так и на самом деле приревную тебя! – пошутил раз с Карнеевым Шатов.

Иван Павлович сделался необычайно серьезен.

– Эта шутка совершенно неуместна, как неуместно и странно твое поведение относительно твоей невесты.

– Что ты хочешь этим сказать? – вопросительно посмотрел на него Антон Михайлович, преодолев невольное смущение.

– А то, что сказал. Ты думаешь, что все слепцы и не видят, что ты, считаясь женихом младшей сестры, без памяти влюблен в старшую и не можешь даже этого скрыть. Княжна Лидия Дмитриевна в невинности своей чистой души безусловно верит тебе. Берегись, чтобы у нее не открылись глаза. Она слишком сильно тебя любит – это открытие может убить ее.

– Какой ты вздор мелешь! – заметил сквозь зубы Шатов.

– Дай Бог, чтобы вздор… – ответил Карнеев.

Шатов переменил разговор, но эта беседа поселила между друзьями некоторое охлаждение.

Антон Михайлович не мог простить Карнееву, чтоон разгадал страшную тайну его сердца.

Иван Павлович волновался вследствие других причин.

Бывая более двух месяцев весьма часто у княжен, он успел оценить по достоинству светлую личность княжны Лидии Дмитриевны. Она оказалась даже неизмеримо выше восторженных описаний ее жениха. Он до сих пор не встречал ей подобных, и эта встреча оказалась для него роковой.

Какой-то, неведомый ему досель, луч тепла и света внесла она в его однообразную, труженическую жизнь. Он с ужасом должен был сознавать, что любит ее, что чувство дружбы, что искренность ее отношений к нему начинают не удовлетворять его, что чувство зависти к счастью его друга, – за которое он тотчас же жестоко осудил себя, – змеей против воли вползало в его душу. Он страдал невыносимо. Впрочем, силою воли, которую он воспитывал в себе долгие годы, он сумел дать этому, позорящему его, как друга, чувству другое направление. Он заставил себя полюбить ее иною, высшею, нежели обыкновенная, любовью; выбросил из нее всякое присущее ей плотское чувство и в ее счастье стал находить свое, переживал за нее и вместе с нею сладость любви ее к его другу Шатову, за нее переносил муки ревности, о которых она, наивная и чистая, пока не имела ни малейшего понятия. Охлаждение его к Шатову после вышеприведенного разговора нашло свою причину именно в этом, переработанном им в себе чувстве к княжне Лидии Дмитриевне.

Самое счастливое неведение безумно любимой им девушки, ее безусловная вера в окружающих ее людей, ее полное довольство судьбою для него, видевшего вокруг нее ложь и обман даже со стороны человека, которого она горячо и сильно любила и в которого слепо верила, усугубили лишь его страдания при виде творящихся вокруг этого чистого существа мерзостей. Он видел, что он бессилен в борьбе с существующим, тем более, что раскрытие глаз наивной и невинной княжны Лидии на окружающую ее грязь было бы равносильно убийству этой чудной девушки. Она неминуемо задохнется в струе этого зараженного воздуха, проникнувшей в ее светлый мирок.

Иван Павлович пробовал было серьезно говорить с Шатовым, но к ужасу своему увидал, что он, все более и более отуманенный не по дням, а по часам растущей в нем страстью к княжне Маргарите, не видит бездны, в которую падает и с трусостью человека, чующего за собою какую-то вину, боится, не хочет или даже не может прямо и честно взглянуть на вещи.

Карнеев понял, что его друг сам не сознает всей глубины своего падения, всего ужаса им самим созидаемого своего несчастья и, вместо грозного осуждения его поступков, в нем явилось к нему чувство безграничного сострадания.

Удержать его над этой пропастью он не мог.

В княжне Маргарите Дмитриевне он встретил слишком сильного, слишком хорошо вооруженного противника.

Не понимая цели этой гнусной интриги против родной сестры, Иван Павлович инстинктивно чувствовал, что тайным, но главным руководителем ее является Гиршфельд и не знал, какими средствами бороться с этим человеком, не пренебрегающим никакими средствами для достижения своих целей.

Страдая от своего бессилия, Карнеев решил быть на стороже, решил охранять всеми силами средствами и способами блаженное неведение княжны Лиды.

«Антон слишком честен, чтобы решиться на окончательный разрыв со своей невестой! – размышлял он сам с собою. – Через несколько месяцев состоится их свадьба. Я постараюсь подготовить его и ее к мысли, что после свадьбы им хорошо бы прокатиться за границу. Новые места, новые люди, разлука с предметом его несчастной страсти, нежные ласки молодой, прелестной, любящей жены отрезвят его, и счастье их обеспечено».

«Только бы она не догадалась», – решил он.

С этой целью Иван Павлович начал еще чаще бывать на половине княжен Шестовых.

Почти одновременно с Карнеевым княжна Маргарита Дмитриевна трудилась над совершенно противоположной задачей: как сделать, чтобы сестра, наконец, догадалась?

«Тогда, несомненно, нежное чувство любви в этой пошлой девчонке к изменившему ей на ее глазах человеку заменится презрением и даже ненавистью, и о свадьбе не будет и речи».

Так думала старшая сестра.

Чтобы быть справедливыми, надо заметить, что мысль о том, что подобное открытие может убить ее младшую сестру, не приходила в голову княжне Маргарите. Быть может, она и не решилась бы на такую страшную игру, или же со стороны Николая Леопольдовича потребовалось бы более усилий склонить ее на такое преступление.

Сам Гиршфельд очень хорошо понимал, на что она бьет, и смерть княжны Лиды была для него лишь удачным средством сделать княжну Маргариту наследницей двухсоттысячного капитала, то есть иными словами, получить этот лакомый куш в свое уже совершенно безотчетное распоряжение.

Княжна Лидия Дмитриевна, несмотря на бросающееся в глаза предпочтение, оказываемое пред ней Шатовым ее старшей сестре, несмотря на раболепное его ей подчинение, казалось считала это за нечто должное необходимое и была весела и покойна, довольная изредка выпадающей на ее долю нежностью ее милого Тони. Огорчало ее лишь то, что все еще более полугода оставалось до дня их свадьбы. Это-то и выводило княжну Маргариту Дмитриевну из себя. Затеянная ею так искусно игра не достигала цели. Что делать? Навести самой сестру на мысль об измене Шатова княжне Маргарите казалось неловким.

Она боялась, чтобы сестра, об уме которой хотя она и была весьма невысокого мнения, не догадалась бы об ее интриге, не заподозрила бы ее в кокетстве с Антоном Михайловичем и в том, что она умышленно завлекала его.

Говорить же снова дурно о Шатове княжне Маргарите было нельзя, так как она стала, как мы уже видели, держаться с сестрой по этому вопросу другой системы.

Это свое недоумение, свое беспокойство она высказала Николаю Леопольдовичу, с серьезным видом выслушавшему свою сообщницу.

– Я положительно не знаю, как тут быть! – заключила княжна Маргарита свое сообщение.

– Необходимо, чтобы она догадалась. Положись на меня. Я ей открою глаза! – ответил Гиршфельд.