Легендарные разведчики. Книга 2

В японских источниках утверждается, будто, как и всех местных, соприкасающихся с иностранцами, ее завербовала контрразведка. И время от времени Исии якобы сообщала сведения о чужих.

Но не о Зорге. Никаких доказательств, ни единого документа, подтверждающего это, нет и уже точно не будет. Зато есть все основания утверждать, что любовь подавила страх перед охранкой. Чувства оказались сильнее угроз контрразведки. Зорге превратился в единственного любимого.

А вот Рихард, по-своему ценя и любя маленькую японку, не отказывал себе в житейских радостях. В разных японских источниках указываются несхожие, но немалые цифры его любовниц. Точно известно, что, только-только приехав в Токио, он случайно встретил старую если не любовь, то глубокую привязанность. Хельга была замужем за офицером Оттом, которому и благодаря усилиям Зорге суждено было относительно скоро превратиться в сурового посла.

Интересно иное. В конце Первой мировой войны Хельга, как и Рихард, была не чужда смелых марксистских идей. В 1919-м они были вместе не только в постели, но и в революционном строю. Потом пути их разошлись. Об увлечениях молодости рослая, говорят, чуть не под 190 сантиметров, жена Отта забыла. Но отказываться от некогда любимого Рихарда, попавшего, как и она, в Японию, не собиралась. Да и не в ее интересах было вспоминать, а уж тем более рассказывать другим соотечественникам, когда и на каких революционных баррикадах свела их судьба. Да, просто были знакомы. И в Токио отношения возобновились, продолжались годами. Муж догадывался, однако молчал.

Вопрос в ином. Понимала ли жена посла, с кем имеет дело? Скорее всего – да. Больше того: может, в чем-то, по мере сил и возможностей помогала. Ей было не до коммунизма. Но и в ярую фашистку она за эти годы не превратилась. Была к Рихарду не любовь, а привязанность, уважение. Наверняка быстро уразумела, что такие, как Зорге, в отличие от нее, собственным убеждениям никогда не изменяют.

Японцы «засекли» еще двух спутниц Зорге из немецкого посольства. Одна трудилась то ли машинисткой, то ли секретаршей. И по роду деятельности могла быть полезной разведчику.

Не буду представлять Зорге эдаким Казановой. Но жизнь молодого здорового мужчины складывалась так, как и должна была сложиться. Он был официально женат на безответной русской женщине Кате Максимовой. Брак заключен, действительно трудно поверить в такую вот хронологию, в Москве уже после его отъезда в Японию. И закончился трагически. Ребенка, которого Зорге наказывал жене обязательно назвать тоже Катей, Максимова так и не выносила.

Жена, закончившая театральное училище и подававшая надежды, бросила профессию. Считается, из-за несчастной любви к довольно известному актеру. И карьеру, которая ждала ее в каком-нибудь театре или в студии, изменила круто. Может, привлекала производственная романтика? Или поверила в силу и высокое предназначение пролетариата, вкалывая аппаратчицей на московском заводе «Точ-измеритель»? Получала крошечные премии, в личном деле – благодарности за ударный труд. Поднималась шаг за шагом по цеховой служебной лестнице – и не выше. Не нищета, однако, ой как далеко и до на многие годы исчезнувшего Рихарда, и до несбыточной сытости. Она смирилась. Ждала. Писала и получала крайне редкие письма. Тревожно, неспокойно, муторно пережила чистки 1930-х. Хорошо, хоть не тронули.

Уж кому она могла тихая и безответная помешать? Но добрались и до бедной Кати, трогательно годами ждавшей Зорге. После его ареста в Токио в 1941-м немного подождали до 1942-го. И у Екатерины Максимовой начались неприятности. Как пишет журналистка Надежда Столярчук, «в июне в ее трудовой книжке появилась запись: “Объявлен выговор с предупреждением за беспечность и срыв графика”. В ноябре – другая, куда более страшная: “Уволена по ст.47 КЗоТ РСФСР, пункт Д (совершение преступления, арест)”. И тут же суд, приговор: пять лет ссылки в Красноярский край…» А до этого вот-вот должны были назначить начальником цеха.

Выслали в далекую Сибирь. Поселили в барак, где содержались только политические. У Катиной сестры сохранилось два ее письма, где она писала о замучившем ее голоде и страшных морозах. Не выдержав непосильной работы, осужденная Максимова в мучениях скончалась в  медицинском пункте поселка Большая Мурта 3 июля 1943 года, так и не узнав, что удалось свершить ее любимому мужу.

Пару раз читал, будто Максимову отравили. Нет, не верится. Но до смерти довели умело. Она работала с вредными химикатами без всякой защиты. Местные врачи честно пытались спасти ее жизнь. Но женщина была настолько истощена, а имевшиеся лекарства так примитивны, что Катя была обречена. Да и по признанию запомнившей Максимову медсестры, «жить ей не хотелось. Отмучилась…». Причиной смерти названо «кровоизлияние в мозг».

Упорные попытки разыскать могилу жены Героя, в том числе и настойчивых собственных корреспондентов «Российской газеты», ни к чему не привели. В отличие от могилы Зорге в Токио, эта, наша, стерта с земли. Но не из памяти.

13 месяцев с Рамзаем

О личности Зорге, о методах его работы ходит много домыслов. И чтобы внести ясность, я предоставлю слово старейшему чекисту России Борису Игнатьевичу Гудзю. Это именно он за два с половиной года до войны 13 месяцев руководил из Москвы группой человека, известного ему под оперативным псевдонимом Рамзай. Царство небесное Борису Игнатьевичу, которого я провожал в последний путь на 105-м году его длинной жизни.

– Борис Игнатьевич, а как вы оказались в военной разведке? Почему перешли туда из Иностранного отдела ОГПУ?

– Приехал из-за границы, как раз из Японии, где был резидентом легальной разведки в Токио, и многое мне в родном ИНО показалось странным. Все какие-то напряженные, глаза бегают, общая неуверенность. 1936 год – уже идут процессы, хотя чекистов пока еще массово не сажают или берут выборочно, редко. И приняли меня в ОГПУ после возвращения без интереса, с прохладцей. Как так? Человек вернулся после нескольких лет работы в Японии, по существу, прибыл с фронта. Я докладываю, а слушают меня в ОГПУ с пятого на десятое, невнимательно: «Да-да, это мы знаем… Вот мы даем вам путевку – поезжайте отдохните в Кисловодске, а потом, после, после мы будем с вами подробно разговаривать».

– Но тогда отдых в Кисловодске был вожделенной мечтой для многих.

– Только не для меня. Решил встретиться с Артузовым. Его, бывшего руководителя и одного из основателей ИНО, перевели, к всеобщему удивлению, в военную разведку. Чтобы как-то объяснить странное назначение, объявили, что для усиления. Сообщаю ему: хочу вас повидать. Он отвечает: давай, приезжай. Доложил, рассказал, как «слушали» меня в ИНО. И Артузов предложил перейти в Разведывательное управление РККА. Я согласился.

– Так вы и познакомились с Зорге?

– Я познакомился не с Зорге, а с его операцией. Мой 2-й Восточный отдел занимался запутанными дальневосточными делами, в том числе по Японии. Так что действительно 13 месяцев довольно плотно работал по линии «Рамзай». Этот разведчик больше известен у нас как Рихард Зорге. Меня ввели в операцию, и вместе с начальником отдела я продолжал эту линию. Читал донесения Зорге, отвечал на его письма, изучал вопросы, которые он нам присылал. Когда начальник 2-го отдела болел, а случалось это часто, я докладывал об операции начальнику управления, подписывал у него письма, подготовленные для отправки Зорге.

– Борис Игнатьевич, а почему все-таки работать с Зорге руководители военной разведки пригласили именно вас?

– Руководили военной разведкой Урицкий и Артузов. Артур Христианович Артузов и пригласил меня в январе 1923 года в разведку. Я пригодился ему на сей раз уже в 1936-м как живой человек, два с лишним года проработавший в Японии в качестве сотрудника внешней разведки. Ему было интересно получить человека с японским опытом. Он же там не бывал, как, впрочем, и начальник моего 2-го отдела. Чтобы руководить Зорге, требовалось конкретное знание обстановки.  Это исключительно ценно для разведки. Как японская контрразведка ведет наблюдение? Каким образом можно оторваться от слежки, не раздражая наружки? Да и стоит ли отрываться? Я понимал, как и где встречаться с источниками. Вести их в ресторан или еще куда-то. В ту пору японская контрразведка работала тотально, следила за каждым иностранцем. Так что я помогал корректировать деятельность Зорге уже не столько логически, какими-то абстрактными соображениями, а практически, с учетом личного знания обстановки. Ситуация для меня совершенно ясная. Для моих начальников – не особенно. Вряд ли бывали они в Азии, да и в Европе, кроме, конечно, Германии, страны, где работать нам было так же немыслимо сложно, как в Японии. Помимо абсолютного контроля со стороны японцев еще и труднейший язык, и исключительно сложный, не всем европейцам понятный менталитет. А еще тяжелый климат, к которому русскому человеку сложно привыкнуть. И постоянное, действующее на нервы, ни на минуту не оставляющее в покое наружное наблюдение. А оторвешься от него, тоже выход слабый. В следующий раз тебя так возьмут в оборот, что мало не покажется: никаких церемоний, сплошная жесткость, иногда переходящая в непредсказуемую откровенную грубость.

– Рассказывают, что так работала при шахе Ирана Реза Пехлеви его секретная служба САВАК.

– Я тоже слышал. Но предвоенное время было еще более суровым. После Второй мировой войны САВАК хотя бы как-то щадил иностранцев, отыгрываясь на своих, на персах. А в Японии деления на своих или пришлых не было. Моим непосредственным руководителем в Москве был кадровый офицер, полковник, который до этого два-три года стажировался в Японии. Даже написал подробную, очень полезную для армейских специалистов  книгу о японской армии. Она у меня до сих пор хранится с его дарственной надписью. Окончил Военную академию, а его – в разведку.

– Хотел попробовать силы на новом поприще?

– Не имел никакого желания. Тогда было принято нажимать, оказывать административное давление, выдвигать в разведку партийцев, военных. Выпускника академии вызвали и сообщили: будете начальником, займетесь разведывательной деятельностью. У нас с ним сложились хорошие отношения, и полковник мне иногда жаловался: был командиром полка, руководителем большого военного хозяйства, а меня – к вам, в разведку, и еще заставляют заниматься агентурной работой. Не был он ни разведчиком, ни контрразведчиком: «На кой черт нам это нужно? У нас по японской армии все есть, мы все о ней знаем». Я его убеждал, что и они, японцы, совсем не дураки, они к нам лазят, а мы – к ним.  И результаты это нам приносит хорошие, иногда открываются такие сюжеты. А он: «Борис Игнатьевич, зачем я буду этим заниматься? Будет у нас какой-то агент, не будет. Все это мышиная возня».

И как раз в это время начинается история с Рамзаем. Военный разведчик Зорге действует в Японии. Потому специально пригласили меня на это дело, чтобы учитывал все нюансы.

– И вы лично посылали Зорге какие-то свои указания?

– Письма имели право подписывать только Урицкий и Артузов. Я же готовил послание от имени руководителей разведки. Они могли его принять или нет. Мы со специалистами 2-го отдела обдумывали и взвешивали все детали. Изучали тщательнейше каждый шаг Зорге – ведь мы руководили операцией. Потом шли к Артузову с изложенными в письме предложениями. Он решал: «Это указать обязательно. Это – не надо. Подготовить и изложить такую-то мысль. Потом – подредактировать».

– И Зорге выполнял все указания из Москвы?

– Конечно. Слушал нас внимательно.

– Как вы оцениваете деятельность Зорге? Ведь он передавал столько ценнейшей информации. И сегодня иногда даже не верится, что вся она могла быть собрана одной группой.

– Это был человек высочайшего класса. Очень умный, развитой, исключительно талантливый, с незаурядными способностями. По уровню и сравнить его не с кем. Зорге для меня был и политическим деятелем, который пришел в разведку. Плюс ко всему Рихард – блестящий журналист. А корреспондент, по-моему, тоже своеобразный разведчик.

– Ну-ка, ну-ка, Борис Игнатьевич, поведайте, что вы думаете о журналистской профессии?

– Профессия, несомненно, в чем-то близкая, несколько похожая на нашу. Вот идут двое: корреспондент и разведчик. Они выходят из одной точки и стремятся поначалу приблизительно к одинаковой цели: им нужна информация. А потом их пути расходятся. Журналисту вполне достаточно добытых сведений для написания статьи. Разведчик же продолжает движение по иному пути. Ему нужна секретная и актуальная информация – и постоянно новая. Значит, требуется агентура, а для этого – вербовка. А когда корреспондент идет по этому второму, более длинному и сложному пути, он, как Зорге, превращается в разведчика. Процесс очень своеобразный. И если человек, даже талантливейший, уровня Рамзая, на этапе перехода от журналистики к разведке минует школу, в которой он должен усвоить законы контрразведки, то у него могут случаться некоторые заскоки, потери.

– Вот к чему привел наш разговор о журналистах. Неужели у великого Зорге были заскоки и возникали проблемы?

– Иногда случалось. Это была наша с ним болезнь. Ведь до нас он не был кадровым разведчиком. Начинал работать, не пройдя школу контрразведки. Разведчик должен всегда сознавать, что находится в опасности, над ним давлеет угроза со стороны контрразведывательной организации. Одно дело изучить это абстрактно, на чекистских наших курсах. Другое –  пережить на себе. Зорге был с этим не знаком. И мы старались как-то обогатить Рамзая нашими необходимыми ему знаниями.

– В чем же конкретно эти, как вы их называете, заскоки проявлялись?

– Он, к примеру, гонял по Токио только на мотоцикле, купленном у Макса Клаузена, для которого продажа немецкой техники служила и отличным прикрытием, и источником дохода. Когда Макс, как и в Китае, только начинал в Токио свое дело, его первым покупателем стал Зорге. А за этим популярным в иностранной колонии человеком потянулись и другие иностранцы, не только немцы. Но в Токио в 1930-х годах движение было интенсивнейшее. Можете себе представить, чтобы серьезный резидент с мощнейшей агентурной сетью – и на мотоцикле?! Я сам – старый мотоциклист и знаю, что ни в коем случае этого делать нельзя. На машине – совсем другое дело, тем более если руль держишь уверенно. И вот Рамзай попадает в аварию.

– В одной из многочисленных книг о Зорге я вычитал, будто в тот самый раз он был здорово навеселе.

– Зорге – без сознания, с ним – секретные материалы. Да он тогда чуть не загремел в полицию с этими документами.

– И еще я читал, что Зорге ухитрился каким-то невероятным образом вызвать помощника, неимоверным усилием воли оставался в сознании с проломленным черепом, сломанной челюстью и, только передав документы вызванному им Максу Клаузену, тут же вырубился.

– Подтверждено достоверно. Но был он в таком состоянии, что секретные документы, он как раз и ездил за ними к Одзаки, сам передать был уже не в силах. Только глазами показал Максу на карман, и тот, отлично его понимавший, ухитрился незаметно добраться до бумаг и их забрать. Клаузен был чрезвычайно удачлив. Мы, естественно, мотоцикл после этого строжайше запретили.

Или передает Рамзай в Москву по радио длиннющие телеграммы. Они больше характера журналистского, а не разведывательного. Конечно, интереснейшие, их бы в газету, а лучше даже по размеру в журнал. Но мы же имели здесь все японские газеты, в Москве у нас японисты сидели. Всю токийскую печать анализировали и все прекрасно понимали. Опасно было столько передавать: Зорге же знал, что в Токио есть пеленгаторы, последнее слово радиотехники, которые стараются уловить переговоры в эфире. А надо было перемещаться с этой его радиостанцией. В Японии, особенно в Токио, это очень сложно. И на машине тоже. Кругом японцы, европейское лицо сразу заметно. Может, на лодке? Но тут возникают осложнения.

А возьмите наружку. Как от нее отрываться и  надо ли отрываться вообще? У меня здесь большой опыт, на себе испытал, как они ведут наблюдение. Тут Зорге нам сообщает: я с ними, с этими ребятами из наружки, дружу. И вроде они настолько сошлись друг с другом, что им можно и деньги дать, то бишь, взятку, чтобы слишком уж не надоедали. Но эта игра – рисковая. Опасно! К счастью, и здесь пронесло.

Спасибо Борису Игнатьевичу. Но о тотальной слежке позволю себе сказать особо. Наружка в Японии отличается от любых аналогичных служб других стран. В Токио ей дозволялось практически всё. Контрразведка ходила за Зорге, как и за другими иностранцами, по пятам. Не помогало и немецкое подданство, искренне в ту пору почитаемое японцами. Документы не для того, чтобы понять, кто перед ними, это и так было ясно, а для устрашения могли проверить и проверяли на каждом шагу. Мелочь, однако, неприятная, выбивающая из колеи, рабочего настроения. В квартиру входили не только в отсутствие подопечного. Врывались, задавали любые вопросы, имели полномочия – на всякий случай обыскивали. Буквально цеплялись железной хваткой за опекаемого. Никакой тайны из того, что они совсем рядом, что дышат в спину, не делали. Иногда точно так же работают американцы. Но японцы превосходили их по наглости и бесцеремонности. Поголовно всех людей, по роду деятельности общавшихся с иностранцами, превращали в осведомителей, стукачей. Если видели, что те с доносами не спешат, лишали работы. А горничные, сторожа, переводчики, шоферы и прочие садовники за должность держались крепко. Хочешь не хочешь, приходилось доносить. Эта система была тотальной.

В ней и приходилось действовать Зорге. Испытал ее на собственной шкуре и работавший в Токио Гудзь. Но задачи и положение двух разведчиков, один из которых работал под дипломатической крышей, а второй фактически нелегально, были несопоставимы.

И поэтому Рамзаю приходилось применять методы нетрадиционные. Наблюдая за сотрудниками наружки, выделял из них на контакт идущих. Обладая огромной харизмой, превращал более доброжелательных в своеобразных знакомых. Случалось, перекупал их, подсовывая небольшие подарки, и если своими словами, то и взятки.

Разведчиков, в том числе и легальных, учат: если тебя прочно опекает наружка, ни в коем случае нельзя без крайней на то необходимости от нее отрываться, обманывать, ставить в тупик. Тогда и шпики становятся безжалостными. Кто же любит, когда к тебе относятся неуважительно и вопреки принятым негласным правилам дурят?

Зорге писал в Центр: «Я особенно не боюсь больше постоянного и разнообразного наблюдения и надзора за мной. Полагаю, что знаю каждого в отдельности шпика и применяющиеся ими методы. Думаю, что я их всех уже стал водить за нос».

И Рамзай всячески, годами смягчал отношения с филерами, не позволял им превратиться в жесткое противостояние. Да, это идет против всех разведывательных канонов. А мог ли Рамзай действовать в Японии традиционно?

Он был под наблюдением, от которого постоянно уходил. Но наружка совсем не дремала. И тут Зорге ставил ее порой в тупик. Так, она пунктуально насчитала: с 6 сентября 1933 года – даты прибытия Рихарда в Токио и до дня ареста у него были 52 женщины. С ними он вступал в связь как постоянную, так и мимолетную. Среди этих пяти десятков наиболее устойчивые, многолетние отношения сложились с женой посла Отта и японкой Исии Ханако. Посол об этом точно знал и равнодушно смотрел на измены супруги, да и не подобраться было японской контрразведке к высокопоставленному германскому дипломату, никакой шантаж тут не проходил.

А вот Ханако всячески стращали. Врывались в ее дом, обыскивали, требовали сообщить все, что она знает о немце. Но искренне любящая Зорге женщина стоически молчала. Наглости арестовать ее, делящую постель с сотрудником посольства Германии, у японцев не хватало. Совместное проживание продолжалось фактически и физически до самого ареста Рихарда. Попытки засадить Исии в тюрьму не удались. Она, вероятно, знала о двойной жизни любимого, но не была ни его агентом, ни даже помощницей разведчика. Зорге никогда не смешивал постель и работу.

Коммунисты всегда под колпаком

В те годы запрет для разведки был введен строжайший: с агентами-коммунистами работать нельзя. Они всегда и везде под наблюдением спецслужб. И нарушение, пусть невольное, этого правила, как считается, погубило Зорге.

Этой точки зрения придерживался и Борис Игнатьевич Гудзь. Вот как он оценивает арест разведчика в 1941 году:

– В отношении Зорге была допущена очень крупная ошибка. Это мое личное мнение. Оно оспаривается многими исследователями, авторами толковых книг о Рихарде Зорге. Он держал связь с реэмигрантом Етоку Мияги, членом американской компартии. Но как же можно работать с коммунистами? Они ведь везде за рубежом находились под наблюдением. Например, если вы работаете в Германии, то никакой связи с членами немецкой компартии.

Художник Мияги выехал из Японии в США, где наши его завербовали. На побережье в Сан-Франциско, он там жил до конца 1932 года, образовалась чуть ли не миллионная колония японцев. Но начальнику военной разведки Яну Карловичу Берзину пришла мысль использовать Мияги в Японии. Он изымает художника-коммуниста из нормального японского окружения в Штатах и осенью 1933-го посылает в Японию на связь с Зорге, которому подсказали: нужно встретиться с таким-то человеком, он уже находится в Японии, используйте его. Рихард так и поступил. Не раскусил, что нельзя столь явно и столь часто общаться с коммунистом.

Напомню, дело Рамзая было раскрыто в Японии не военной контрразведкой, а их политической охранкой. Эта служба, работавшая по коммунистам, и вышла на Мияги через другого коммуниста, тоже раньше жившего в США.

А художник вошел в Токио в моду, рисовал портреты высших руководителей, большей частью военных, их жен, был вхож во многие модные салоны. Так что не только Одзаки, но и Мияги обладал важнейшей информацией. Тоже очень полезная, но и опасная связь. Такие люди – всегда под наблюдением охранки. Надо это понимать.

– Но в чем здесь просчет Зорге? Мияги-то ему прислали по приказу из Москвы. И как же Зорге мог ослушаться?

– Так и мог: решить на месте – рискованно, нецелесообразно. Меня, работавшего во 2-м отделе Разведупра, смущало и другое. В 1919 году Зорге вступил в компартию Германии, возглавлял коммунистическую газету, был партийным функционером и другом Эрнста Тельмана. Это ему была поручена охрана советской делегации во главе с Куусиненом, прибывшей на съезд КПГ. Через пять лет, в 1924-м прибыл в Москву, вступил в компартию. И даже написал три публицистические книги, понятно какого направления, под собственной фамилией. И немецкая контрразведка могла это обнаружить.

– Но как получилось, что не обнаружила? Как вышло, что весной 1933 года в Берлине перед поездкой в Японию в качестве корреспондента Зорге удачно прошел все собеседования и получил на то разрешение от партийных нацистских бонз?

– Проглядели его, потому что прошло немало времени между приходом Гитлера и той его партийной работой. Изменилась власть, и, быть может, нацисты не сразу взялись за старые архивы. Коммунистов они уничтожали безжалостно. Опасность оставалась всегда и нами учитывалась. На всякий случай для Зорге была заготовлена версия: он скрывал юношеское увлечение левым движением, теперь, повзрослев, полностью разделяет идеологию национал-социализма. Мы разрешили ему вступить в фашистскую партию. Но переживали, тревожились – вдруг коммунистическое прошлое всплывет. Не всплыло. И Берлин по представлению уполномоченного гестапо в Токио даже предложил Зорге стать руководителем отделения нацистской партии в Японии. Рамзай благоразумно отказался. Это могло вовлечь его в чисто внутренние конфликты и дрязги, мало что дав взамен. Да и более тщательную проверку личного дела могло спровоцировать.

Дополню Бориса Гудзя и рассмотрю все версии провала группы «Рамзая». По первым двум все началось с ареста художника Етоку Мияги. По одной из них, японская политическая полиция якобы вышла на «другого коммуниста», который затем совершенно случайно вывел ее на Мияги. Бдительные жильцы пожаловались на соседа, будто бы тот болтает лишнее. И болтуна, чтобы постращать, вызвали в полицию.

Разговор с инспектором не предвещал больших открытий – обычная бытовая ссора. И вдруг разволновавшийся посетитель начал давать показания. Изобличал некого художника Мияги как предателя, врага нации. Даже подозрительные полицейские не поверили в буквальном смысле слова наделавшему в штаны от страха трусу.

Однако за художником теперь присматривали, мало ли что. И очень быстро выяснилось, что Мияги – действительно коммунист, да еще сующий нос куда не надо и к тому же общающийся с иностранцами. «Топтуны» установили: этот художник постоянно встречается с корреспондентом уважаемых немецких газет Рихардом Зорге. Что может быть общего между коммунистом и нацистом, не вылезающим из немецкого посольства?

И охранка, вышедшая на Зорге по коммунистической связи, простите за специфическую терминологию, передала Мияги контрразведке.

Итак, мы рассмотрели две версии ареста художника. И линия Мияги остается в деле Зорге наиболее уязвимой, если даже отбросить его принадлежность к компартии и предательство соседа-стукача.

Но вот и третья версия, в которую, судя по токийским изданиям, верят сами японцы, а натолкнули их на это американцы. Группу Зорге якобы выдал один из руководителей японской компартии Рицу Ито. Формальных доказательств нет. Есть лишь ссылка на протокол допроса Ито, который действительно был знаком с Мияги. Допрос вели «умело», и Ито не выдержал, назвав участников шпионской группы, среди которых были одна из малозначащих помощниц Зорге и все тот же художник. Когда после войны Рицу Ито пытались допросить его товарищи по компартии, он сбежал в Китай. Но и там бывшие соратники его нашли. Они вроде бы даже просили уничтожить Ито, как предателя, но гуманные китайцы лишь засадили его за решетку на 27 лет. Ито, как ни странно, выжил, вернулся на родину в Японию, где, заклейменный врагом собственными соратниками, скончался в преклонном возрасте, так ни в чем и не признавшись.

Эпизод с Рицу Ито видится совместной японо-американской попыткой дискредитировать коммунистов, представлявших в конце 1940-х – начале 1950-х годов определенную силу и имевших немало сторонников. Если Ито действительно под пытками кого-то и выдал, то именно двух коммунистов, никак не подозревая о глубоко законспирированной группе «Рамзая».

Есть и четвертая версия, она выглядит достаточно правдоподобно. В начале 1940-х в Токио с подозрительностью смотрели на всё с клеймом «сделано в США». Полицейские составили список японских граждан, которые, проведя годы в Штатах, вернулись домой. В него попал и Мияги. Время от времени проводилась выборочная проверка каждого такого «американца». Настал черед Мияги. А дальше все, как и следовало ожидать. Без всяких предателей – коммунистов и стукачей – засекли его регулярные встречи с Одзаки. Они охранку насторожили. Когда поняли, что больной туберкулезом соотечественник встречается с югославским журналистом Вукеличем и немцем из пресс-службы германского посольства, поднялся переполох. На исходе второй недели слежки выяснилось, что после этих встреч доктор Зорге спешит в дом коммерсанта Клаузена. Тот самый, в котором, как свидетельствовал пеленгатор, работала рация. Почерк радиста совпадал с тем, что действовал поблизости от жилищ Зорге и Вукелича. Сомнения почти отпали. Хотя и оставались спорные моменты, было решено взять Мияги и Одзаки, а затем – остальных.

И наконец, существует еще и пятая, классическая версия. Ее в мягкой форме озвучили в России только в 1995 году, ссылаясь на бывших непосредственных руководителей Зорге из военной разведки. По этой версии, на Рамзая вышли случайно. Его никто не выдавал и не предавал. Просто группа работала очень долго. И лишь цепь случайностей, а вовсе не допущенные ошибки или предательства, на девятом году активнейшей деятельности привела Зорге к неизбежному концу.

Хочется в это верить. Уж очень славных, достойных людей собрал Рихард Зорге под красные знамена, которые сам считал коминтерновскими. А японцы признания Зорге в служении именно Коминтерну с удовольствием приняли. Война с набравшей  в военные годы огромную мощь Красной армией в их планы не входила. И чтобы лишний раз не злить СССР, называли Зорге не советским шпионом, а именно коминтерновцем. Не забыли об этом напомнить даже при казни 7 ноября 1944-го.

Аресты начались с Мияги.  Когда пришли за художником, он, все поняв и стремясь избежать неминуемых пыток, совершил харакири. И опять версии. Первая – с помощью самурайского меча, с которым ему позировали натурщики. Версия вторая – воткнул в живот старинный нож.

Совершить харакири Мияги не сумел. Его мигом доставили в тюремную больницу и откачали. Он тут же ухитрился, обманув охрану, выброситься с третьего этажа. Но и на этот раз самоубийство не удалось. Не суждено было ему умереть относительно легкой смертью.

Наверно, после этого следователи поняли, что Мияги будет молчать, и все равно допрашивали его с неимоверной жестокостью. Он ничего не сказал. Тюремщики прозвали художника «фанатиком». Мучили на допросах. Етоку терял сознание, его обливали водой, снова били. Говорил только в бреду. Звал умершего отца и жену.

Во время следствия Мияги сделал заявление. Вот часть его: «Понимая, что главная задача заключается в том, чтобы избежать войны между Японией и СССР, я принял решение вступить в организацию, как простой солдат. Я принял участие в ней, отдавая себе отчет, что в военное время буду приговорен к смерти». Мияги проявил себя стоиком. Да, фанатичным, верным, преданным. Неизлечимо больной, страдающий от туберкулеза в последней его стадии, он скончался в тюрьме 2 августа 1943 года.

Если бы японцы знали, кто первым сообщил Советскому Союзу о подготовке их нападения на озере Хасан, они бы обращались с Мияги поаккуратнее. Не дано им было докопаться до того, что сигнал тревоги, тотчас в СССР принятый, подал именно этот смертник.

Не вступая в бессмысленный спор с Гудзем, замечу: существует и другое объяснение возвращения Мияги из Соединенных Штатов в Японию. Американцы еще в 1932 году собирались арестовать художника-японца, казавшегося им подозрительным. И чтобы не потерять ценного агента с необычной профессией, Мияги решили вывести из Америки. Сам он был не прочь поехать в Москву. Больше-то некуда. Мияги даже обращается с просьбой отправить его в Советский Союз. Ему не отказали, сообщив лишь, что «такая возможность изучается».