И пели ей райские птицы.

Глава 5. От лета до лета

И была сумасшедшая встреча. И были Лилькины сияющие восторгом глаза и пунцовые щёки. И были Светланины искренние объятья и румяный домашний пирог. И была крошечная племяшка Оленька в розовом одеяльце с бантиком. На сдержанного в эмоциях Олега Павел старался не смотреть.

Непривычная, по-домашнему радушная обстановка растрогала Павла необычайно. Ему было так тепло, так уютно в этом двухкомнатном гнёздышке, как никогда раньше в доме отца. При взгляде на Лилю ёкало в груди. Хорошенькая, с прошлого лета повзрослевшая, но всё равно – девочка с косами, его в чём-то наивная подружка. Как же значительно старше её казался себе Павел, и тем трепетнее становилось в душе воспоминаниям.

Они встречались в основном по выходным. Олег сразу высказался резко против поздних шатаний по улицам: Лиле надо учить уроки, да и Павлу неплохо бы подготовиться к институту, несмотря на все пятёрки. Чувствуя себя в душе виноватым, Павел старался не конфликтовать с Олегом. Тот и так – видно невооружённым глазом – был не в восторге от вновь приобретённого родственника, так что усугублять в любом случае не следовало.

Лиля навсегда запомнила это лето – укравшее Пашкиными экзаменами и установочной сессией много светлых дней, но и подарившее такой тёплый август. И это осознавание себя «почти взрослой девушкой» – рядом с таким высоким! красивым! полностью самостоятельным! и совсем-совсем «своим»! молодым человеком! И эта волнующая зябкость от его жгучих взглядов – когда само дразнится, и безотчётное кокетство толкает делать какие-то полуприличные вещи. И вроде бы совсем случайно соскальзывает с загорелого плечика тоненькая лямочка полупрозрачной майки. И юбочка невзначай задувается ветром чуть выше, чем дозволено. Но Павел иногда смотрит так, что – душа в пятки, и отчего-то стыдно. И Лилька тогда чувствует себя заигравшимся ребёнком, переступившим границу положенного. А в другой раз она с удивлением ловит на своём друге оценивающие взгляды встречных девушек. И даже женщин. И это так неприятно, что хочется спрятать Павла от них, хочется крикнуть им в лицо: «Не смейте! Он мой!» – и отчего-то опять стыдно. И непонятно: он это видит? И как к этому относится? И радостно: он – с ней! И, должно быть, эти ей завидуют. Ещё бы, такой галантный у неё кавалер: и руку вовремя подаст, и пиджачок на плечи, если прохладно, набросит, и мороженое купит, и даже платочком пылинку со лба ей смахнёт. Вот только целоваться ей страшно. Сразу голову вперёд наклоняет, и Павел тогда касается губами её лба или волос.

О, этот пьянящий запах юного тела… прикосновение волос… и дыхание – прямо у его груди, сквозь рубашку… У него темнеет в глазах, а простодушное дитя спрашивает – издевается? Или впрямь столь невинно?

– А почему у тебя так стучит сердце?

– Жарко, наверное, – сдерживая учащённое дыхание, отстраняется Павел…

А во сне он видел Магду. И тосковал по ней. И скрипел зубами. И разочарование уродовало лицо его, когда просыпался…

Рыжеволосый Гошка, сосед по комнате в общаге, со смесью непонимания и уважения смотрел на двухчасовые Пашкины «зарядки». После махания гантельками весь торс покрывался сочащейся влагой. Павел на минуту садился на коврик и замирал, уронив голову на руки, восстанавливая дыхание. Потом бежал в душ.

– Паш, и на кой тебе так выматываться, не понимаю! – высказался как-то Гошка. – На заводе – ну тут хоть за деньги вкалываем, ладно… Или Гладкову потрафить хочешь? Слыхал я, с сестрёнкой его у тебя шуры-муры? Как она вообще девчонка-то, ничего?

– Гоша, мы с тобой, конечно, приятели, но уж сделай одолжение, не суйся, дружок, в мою приватность, – в Пашкиных глазах сверкнули недобрые огоньки.

– Что, не даётся птичка в руки, – понимающе присвистнул Гошка – и едва успел увернуться от увесистого Пашкиного кулака. Дунул в сторону. – Что, чёрт чернорылый, правда глаза колет? Да ты не стесняйся, скажи, я тебе посговорчивей девку отрекомендую, без гантелей ухайдакает.

Неделю супился Пашка – да чего ж с рабочего класса взять? Щурится-заискивает, подойти боится, по чужим койкам ночует. Выловил на работе голубчика, велел возвращаться.

– Только больше, Гошка, язык свой длинный не распускай.

Однажды в знойный день занесло Лилю и Павла на пустой пляжик. «Какой интерес купаться там, где не продохнуть сквозь толпу?» – решили оба. И вот, в результате часовых скитаний, вышли на пустое место у берега.

Не пляжик даже, коса песчаная, метров десять в длину, в ширину полтора. Вокруг кусты, заросли травяные. Перед ними – бревно, полуприсыпанное песком. Ближе к воде – водоросли извялившиеся, с запутавшимися в них обломками ракушек. Лиля присела было, взяла на ладошку. Но спохватилась, одёрнула себя – взрослая вроде бы! – метнула ракушку в воду. С краешка бревна сдула пылинки, уселась, вытянув ноги и демонстративно натянув юбку на колени. Оглянулась на Павла: места на брёвнышке больше не было. Парень смотрел куда-то вдаль. Но едва Лиля отвернулась, он повёл сорванной травинкой по загорелой шейке, имитируя муху. Девушка задвигалась, замахала руками, прогоняя назойливое насекомое… Но вот рука нащупала травинку, притворно-возмущённый взор вонзился в шутника.

– Пашка, ты прямо как в детском саду! – и бросила отобранную травинку ему в лицо. Не попала, засмеялась, вскочила:

– Давай лучше купаться!

Живо скинула майку, юбку, уже на бегу – босоножки. Павел с замиранием в груди смотрел, как постепенно исчезают в воде её стройные ножки. Едва волна коснулась купальника, Лиля гибко легла на воду и неспешно поплыла, наслаждаясь. Павел в мгновение ока разделся и кинулся в реку. Его брызги долетели до девушки. Она айкнула, оглянулась. Он стремительно приближался.

– Нет, нет, не подплывай!

Лиля отчего-то испугалась, хлебнула воды, закашлялась. Этого ещё не хватало! Павел резко изменил направление и медленно поплыл на спине, краем глаза наблюдая за подругой. Она нервно, сердитыми рывками плыла к берегу. Вышла, выжала косу. Пальцем ему погрозила: не смотри! И юркнула в траву. Словно в прошлом году они не купались вместе! Он её, собственно, и плавать-то по-настоящему научил.

Лиля бродила в травяных зарослях. А когда вернулась к бревну, одетый Павел сидел на нём и в задумчивости водил палочкой по песку. Лиля приблизилась бесшумно, поэтому поспешное затирание надписи оказалось всё же запоздалым.

Тревожные серые глаза остро устремились на Павла:

– Магда – это кто?

– Собака. Пудель, – досадливо буркнул Павел, но его смущение не ускользнуло от Лили.

– И зачем ты тут пишешь о каком-то пуделе? – недоверчиво прищурилась она.

«А вот я сейчас скажу, кто это на самом деле, и что тогда, мисс Недотрога?» – с неожиданным раздражением подумал Павел. Чёрт дёрнул доверяться песку! Развспоминался!

Лиля помолчала, потопталась. Встала за его спиной, руками за виски взяла чёрную голову.

– Не поворачивайся, – зашелестел её шепоток совсем рядом, щекоча ухо, и у Павла поплыло перед глазами, и так невозможно было не повернуться, не стиснуть эти прохладные после воды плечики… Удержался. Больно сжал руками колени и удержался.

– Не смей никогда больше писать ничьих других имён, кроме моего!

Убрала руки и невпопад призналась:

– Мне иногда страшно, как ты смотришь…

Павел наклонил голову. Невольно тут о Магде вспомнишь. Если б не она, Лиля не казалась бы таким ребёнком. И как он должен себя вести? Подыгрывать? Соответствовать? И трудно, и гадко изображать из себя… И так мучительно – часто бывать с ней рядом на таких условиях. Не слепой ведь он и не древний! Успокоился всё же, поднялся, с улыбкой – ласковой, как ей нравится! – взял Лилю за руку:

– Пойдём, темнеет уже.

Ей хотелось перехватить его взгляд – возникла какая-то недоговорённость, и это было отчего-то досадно. И то, что Павел ничего ей не ответил, беспокоило, елозило где-то внутри облысевшей мочалкой.

Довёл её до дома, подниматься не стал. Совершенно буднично попрощался:

– До завтра.

Растерянность и сожаление промелькнули в её глазах.

– Лиля, обещаю тебе, что больше никогда не стану писать ничьих имён, кроме твоего.

Кажется, Павел попал в «десятку». И то, что коснулся губами щеки, было встречено благодарным вздохом.

Трудно сказать, помогла ему сестра или наоборот, когда пресекла их с Лилей «бесполезные шатания», навязав в спутницы малютку-дочь. Оленька, спокойный уравновешенный ребёнок, обычно посапывала в коляске, с которой Лиля управлялась довольно умело. Павел старался держаться поодаль: слишком двусмысленная ситуация его смущала. Да и Олег подлил масла в огонь, с каким-то пошловатым подмигиванием кивнув на коляску:

– Поаккуратнее с драндулетом, глядишь, и вам он ещё пригодится.

Лиля откровенно потешалась над щепетильностью Павла: вряд ли кто-то мог заподозрить в ней, тоненькой юной девочке, мать спящего в коляске довольно упитанного младенца. И всё-таки Павел чувствовал себя на таких прогулках не в своей тарелке. К тому же, он не уставал удивляться подруге – наблюдая, как Лиля поправляет сбившийся чепчик или как крепко, но бережно прижимает к себе племянницу, когда он заносит коляску в подъезд. «Очевидно, умение обращаться с детьми в каждой заложено от природы».

Изменившийся характер прогулок, однако, сослужил Павлу и добрую службу: ситуаций, подобных той, на пляже, больше не возникало. Он мог любоваться Лилей, не приближаясь к черте, переступить которую было бы проще, чем не переступить…

А во сне он видел Магду. И душой рвался в далёкую и недоступную Германию…

…Где осенью родилась черноглазая девочка. Чему очень радовалась её мама, и совсем не радовались новоиспечённые бабушка и дедушка, добропорядочные старорежимные бюргеры. Но поскольку дочь у них была единственная, а лет им было давно за полста, то с появлением «незаконной» внучки пришлось всё же смириться. К тому же, в их роду было столько разных кровей, что почему бы не добавиться и русской?

А ни о чём не подозревающий Павел вкалывал на заводе. И видеться с Лилей с наступлением осени приходилось довольно редко: его посменная работа накладывалась на её уроки. В субботу вечером, как правило, разгребались завалы: Павел натаскивал подружку-гуманитария в точных науках. Его лаконичные и чёткие объяснения, которые даже Олег воспринимал с воодушевлением, на Лилю нагоняли сон.

– Как можно разобраться во всей этой тарабарщине, не понимаю, – капризно тянула она.

– Но это же – вот, вот и вот, – горячился Павел, рисуя свои непонятные значки и формулы.

– Не все же такие вундеркинды, как ты, – ехидничала девчонка и смотрела вызывающе-завистливо. Непонятно, когда Павел всё успевал, но контрольные в институт относил всегда раньше срока. Как не развиться комплексу неполноценности!

– Да разберёшься, это ты сегодня просто переутомилась, – примиряющее говорил Павел и предлагал «проветрить мозги». И поникшая от занятий Лиля на глазах оживала, становясь собой – шаловливой кокеткой. Её толстая русая коса начинала мелькать то тут, то там: процесс сборов был стремителен. Павел с удовольствием следил за ней, млея от чисто случайных прикосновений.

Эта огромная, кажущаяся непреодолимой преграда – выпускные экзамены! – какой враг рода людского выдумал их? И что за утончённое изуверство – готовиться к ним и сдавать в самые прекрасные дни года, когда всё расцветает, благоухает и жаждет! И даже такие поздние цветочки, как Лилька, начинают потихоньку пробуждаться. Ей уже нравится брать Павла под руку. И во взгляде проскальзывает что-то новое. И Олег неспроста выговаривает ей что-то недовольным тоном, замолкая при появлении Павла. И – «хороша, чёрт возьми!» – слышит вдруг парень однажды вслед своей подружке из уст подвыпившего мужичка, который откровенно любуется ею. А плутовка хитро прищуривается и звонко хохочет, запрокинув головку, когда слышит об этом отзыве. И вскипает кровь от кажущейся насмешки. И от ревности. И от любви.

– Ты похож сейчас на безумца, – тихо говорит Лиля, внезапно обрывая смех.

Павел берёт её косу и оборачивает вокруг своей шеи.

– Я повешусь, если ты не перестанешь улыбаться каждому встречному, – обещает он. Лиля отнимает косу:

– Только попробуй! – задиристо кричит. – Только попробуй! Я тогда, эгоист ты несчастный, непременно завалюсь на физике, не говоря уже про алгебру.

И опять непонятно: как к этому относиться? Чего она ждёт от него? Какой реакции? Когда ёрничает, а когда искренняя?

Добросовестно, по многу часов в день корпела над книгами перед каждым экзаменом: хотелось доказать «мистеру Всезнайке», что и она не лыком шита. И эксплуатировала Павла нещадно, требовала, чтоб сразу после работы приходил консультировать. А он, после утренней смены, начинавшейся в шесть, был голодным и чумазым выжатым лимоном, и язык заплетался, и глаза были красные от недосыпа: накануне в половине двенадцатого отпустила его беспощадная Лилька. Светлана охала и качала головой, подсовывая тарелку с едой брату под нос, прямо на разложенные тетради. Лиля с возмущением их отодвигала и нетерпеливо смотрела на жующего Павла, ожидая ответа на мучающий её в данный момент вопрос из квантовой физики. И Павел отвечал, с трудом ворочая непослушным языком и едва удерживая тяжёлые веки. И опять только поздним вечером удавалось избавиться от назойливой мучительницы. Это когда он уже в полусне неразборчиво бормотал Лильке лекцию, не реагируя на вновь заданные вопросы.

Но по привычке ли, по чьему-то злому умыслу, а не поставили выпускнице по ненавистным предметам вожделённой «четвёрки». Разгневанная, сразу из школы понеслась Лилька на берег. Ветрено было, река бушевала, кидалась брызгами. И Лилька бушевала, в тон ветру выкрикивая самые «страшные ругательства».

Павел нашёл её не сразу. Она, разлохмаченная, обрызганная свирепой волной, не менее свирепо глянула исподлобья.

– Да! Вот такая я бестолковая тупица! – бросила ему в лицо.

– Ну и что! Я люблю и такую!

Ей послышалось? Павел специально не очень громко произнёс. Но её внимание отвлекла бумажка, которой помахал парень.

– Это повестка! У нас осталось всего несколько дней.

Что за повестка?! О чём он?

Павел подошёл вплотную, на ухо ей объяснил – порывы ветра усиливались, волны били о берег всё оглушительнее.

– Я ухожу в армию.

И школа провалилась в тартарары, и этот ненастный берег. Лилька всхлипнула и бросилась Павлу на шею. Её тонкие цепкие руки, которые оказались неожиданно сильными, обнимали так отчаянно, так крепко. Всё её упругое гибкое тело, до последней, казалось, косточки, впервые так явственно им ощущалось… Ветер больно хлестал её мокрым подолом по их ногам, трепал за волосы, швырялся каплями и твёрдыми песчаными крошками.

В Лилькиных полузакрытых глазах Павел заметил томную поволоку и нерешительно тронул её губы. Она не отстранилась…

Весть о скорой разлуке разбудила её либидо? Или испугалась, что так и останется нецелованной – неизвестно, сколь долго? Или не хотела запомниться Павлу закомплексованной недотрогой?

Тысячи труб победно гудели в его ушах: свершилось! Желанен! И сладко замирало в груди – в предвкушении… И чувствовал, как податливо тает в его объятьях опьянённая поцелуями милая мучительница… И он, конечно, откроет для неё тот ни с чем не сравнимый мир, который ему пришлось однажды покинуть – не по своей воле…

Но что за мерзкая булавка пытается уколоть Павла всё это время? Какая навязчиво колючая мысль пробивается сквозь радужные? Продралась, негодная. Растопырилась, загородила собою путь к блаженству. Нет, не может он поступить так, как поступили с ним – показав, подразнив, отобрав. Слишком хорошо помнится Павлу та безысходность, та вселенская пустота, что обрушилась на него после отъезда Магды. Даже о самоубийстве как-то задумывался – он, стойкий к жизненным невзгодам. Не подло ли кидать в эту пропасть не подозревающую о подвохе доверчивую девчонку?.. А он перетерпит. Пересилит себя и в этот раз.

Он целует её глубоко – «по-взрослому», нежно касается пальцами пылающих щёк. Телепатически почти слышит звуки желания и страха, рвущиеся из её души. Отрывается и шепчет в самое ухо:

– А дальше – после свадьбы.

Лиля склоняет голову ему на плечо. Он перебирает спутавшиеся волосы… И оба только сейчас замечают, что успокоился ветер и их обступили со всех сторон поздние сумерки.

Переглядываются с растерянными улыбками – точно очнувшись от наваждения. Медленно возвращаются, обнявшись…

Облачко набегает на лоб девушки.

– Покажи повестку, – просит она и считает по пальцам оставшиеся дни. Делает недовольную гримаску. Искоса, с затаившейся хитринкой взглядывает вдруг на Павла.

– А что ты сказал перед этим?

Парень, ясное дело, изображает полное непонимание.

– Да это ветер шумно дул, тебе послышалось, – неискренне отпирается он. Но его насмешливые глаза!

Лилька бодается виском и хихикает:

– Врёшь! Всё ты врёшь!

– Конечно, вру, – шепчет Павел, целуя её в подъезде… Куда так некстати вошёл Олег. Лиля ойкнула и сбежала – вверх по лестнице, домой. Мужчины остались одни. Олег неодобрительно крякнул, не отрывая взгляда от носков своих ботинок.

– Скоро в армию, – показал Павел повестку.

– Тем более, – буркнул Олег. Его неприветливые стальные глаза буравчиками упёрлись в чёрные спокойные глаза Павла. Который на невысказанный вопрос покачал головой:

– Нет.

– Что «нет»? – хорошо поняв, всё-таки ещё утяжелил свой взгляд Олег. Его дальний родственник – по линии жены – метнул из-под бровей гневную молнию.

– Я не сделал с твоей сестрой то, что ты сделал с моей, – ровно, с расстановкой произнёс «нагловатый юнец», как в тот момент про себя окрестил его визави. Уверенной неспешной поступью правого Павел прошагал к выходу. Олег проводил его высокую спортивную фигуру почти неприязненным взором – слишком независим, слишком горд… Но ведь и серьёзен, трудолюбив, ответственен. И понятно, почему девчонки типа Лильки сохнут по таким. Понятно, а неприятно, чёрт возьми! И как хорошо, что светленькая мягкая Светлана ничем не похожа на своего несгибаемого братца.

Глава 6. Шалят…

Лиля проводила своего солдата горючими слезами. Олегу даже пришло на ум: «Как по покойнику убивается». Не выспавшееся бледное личико казалось повзрослевшим, точно за последние сутки вчерашней школьнице пришлось много пережить. Но нет, всего лишь сидели, тесно прижавшись, в её комнате: Олег не отпустил «на волю», сам за ночь тоже глаз не сомкнул. Отчётливо слышны были в тишине его беспокойные шаги. Ушёл, правда, рано, в утреннюю смену на завод. Перед этим вызвал Павла в коридор.

– Смотри мне! Башку отверну!

– На молоке обжёгся, теперь на воду дуешь, – устало отозвался тот. Не было в «черноглазом нахале» ни гонора, ни выправки, ни бравады превосходством. Олег понял: и этот весь исстрадался. Скорей бы уж покончить с вымотавшей всех мелодрамой. И выскользнули из памяти первые дни собственной службы – шесть лет назад. «Вот уж там всю дурь из тебя повыбьют!» Но беззлобно подумал, с сочувствием даже.

– Ты, Пашка, зла на меня не держи. Лилька – она ж такая… Сам знаешь, короче. А тебе выдержать желаю, чтоб не сломали там. Таким, как ты, там хуже всего приходится. Да… Ну, бывай, браток! – протянул широкую мозолистую ладонь, которую Павел с чувством сжал. И на этот раз не были похожи на скрестившиеся клинки их взгляды.

Отрыдав положенное, Лиля с головой ушла в домашние дела. Конечно, Светлане только в радость была круглосуточная помощница. Но как же тяжело выносить рядом присутствие вечно угрюмого человека!

– Лиля, а куда ты собираешься пристроиться? Школа-то тю-тю, а тунеядцы и нахлебники в нашей стране не одобряются, – с наигранной весёлостью произнёс Олег как-то за ужином. Девушка откликнулась сразу, очевидно, эта тема была обдумана:

– Да в культпросветучилище пойду, на библиотекаря. Там вроде бы точные науки не сдают.

– И будешь всю жизнь, как…

– И буду всю жизнь, как! – нервно перебила брата Лиля и выскочила из-за стола.

– Что я такого сказал? – воззрился Олег на жену.

– Письма ещё не было, она вся на нервах. Не трогай её пока, Олежек, это понемножку пройдёт, – Светлана мягкими пальцами коснулась руки любимого мужчины – и тоже поинтересовалась:

– Да, а что ты имеешь против библиотекарей? Тихо, спокойно, с книжками… Лучше уж с книжками, чем с капризными больными, по-моему.

– Чего ж сама в медики пошла?

– Так не подумавши! – рассмеялась Светлана. А потом призналась:

– Не больно я до книжек-то, это Павлик и за меня, и за себя. Да и сестричка твоя – книжная мечтательница.

Олег, расслабившись было от смеха жены, вновь напрягся.

– Это даже я со школы помню. «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!»

– Ой, не скоро ещё, не скоро, – возразила Светлана.

– Ну, старшим братом, хрен редьки не слаще. Всё-то у неё проблемы на ровном месте, всё переживания…

– «У неё, у неё»… А мы с Олей, значит, не входим в круг твоего внимания… А у нас, значит, ни проблем, ни переживаний нет, – неожиданная обида прорывается в словах Светланы.

– Светочка, я…

Махнула рукой, наклонила голову, к мойке отошла с грязной посудой. Олег бросил недоеденный кусок и всем корпусом развернулся к равнодушной спине жены. Стул под ним недовольно хрипнул. Ох и морока с этими женщинами! Никогда спокойно не поешь. Чего вот сейчас надулась? Олег пошарил руками о штаны – с детства привычка осталась – и к жене:

– Я охламон, паршивец, шантрапа! Сволочь, наконец! Не молчи только.

Соизволила повернуть красное лицо. Плачет? Может, дурак, но понять логику женских поступков порой просто невозможно. Тихо и потерянно:

– Све-ет… – и в щёчку.

Что она там бормочет?

– Конечно, я сижу дома… у меня уже и вид не такой приятный… и кожа после родов… и фигура…

Господи, что за чушь она несёт?!

Олег решительно разворачивает свою 19-летнюю жену – от этих вечных кастрюль, которые кого угодно состарят. Отбирает недомытую тарелку.

– Тебе же всё время некогда, я и не знал, что… А я ведь не желторотый жеребец, могу управлять своими эмоциями.

– Зачем? Я хочу чувствовать… твои эмоции. Потом, отрицательные же ты не скрываешь.

– И что, я десять раз на дню должен говорить, что люблю тебя? – усмехается Олег.

– Можно и больше, если хочешь.

Он улыбается.

– А если я… стесняюсь?

Теперь улыбается Светлана.

– Ну уж! – сомневается.

А Олег вдруг по-настоящему краснеет, как мальчишка. И прячет лицо у неё за спиной, привлекая к себе. Заслоняясь ей же от неё.

– А я на самом деле стесняюсь. И до сих пор не верю, что ты – моя… И боюсь тебе показаться назойливым…

И это говорит внезапно охрипшим прерывистым голосом её 24-летний супруг, высокий коренастый мужчина с грубоватым и не всегда бритым лицом, с манерами всегда уверенного в себе человека!

Светлана счастливо смеётся.

– Глупый какой! – снисходительно-нежно произносит она и обвивает его могучую шею. Быстрой горячей ручкой ныряет за вытянутый ворот его футболки…

– И ты, правда, не оттолкнешь и не стукнешь мне по рукам?

– Глупый какой! – повторяет Светлана; в её интимном шёпоте столько всяких оттенков. А уж эти шаловливые женские пальчики…

…Лиля, до которой из кухни долетали отдельные слова, уловила, что супруги, вроде бы, стали выяснять отношения. И, не дожидаясь дальнейшего развития событий, подхватила возившуюся с игрушками племяшку и выскочила на улицу, «подышать перед сном». Вся дёрганая от разлуки с Павлом, меньше всего хотела сейчас быть вовлечённой в какие-то посторонние недоразумения.

Когда Лиля вернулась – спустя часа полтора, должно быть, – в комнатах по-прежнему было пусто: мельком глянула в открытые двери обеих. И свет почему-то не горел. И подозрительно тихо было за кухонной дверью. Оленька вырвалась из рук тётки и громко затопала по коридору новыми твёрдыми сандаликами: она не любила закрытых дверей. Удар крепким кулачком наотмашь – и вскрикнувшая мама поспешно прячется, путаясь в домашнем халате, а у папы такой вид! Лиля, точно окаченная кипятком, хватает ребёнка, не позволяя дольше рассматривать сконфузившихся родителей.

– Пойдём, Оля, баиньки пора. Тебе песенку спою, тебе сказку расскажу…

В её напевном речитативе слышится снисходительное ехидство. За вновь захлопнутой кухонной дверью раздаётся явственно сдавленный залп хохота: молодые люди уже оценили комичность ситуации.

– Скоро ночь, – улыбается Олег жене, домывая последнюю тарелку. Она неодобрительно качает головой, скрываясь в ванной:

– У меня ещё целый воз белья!

Лиля сжимает руками виски и силится не заплакать.

Назавтра Олег пришёл с работы весёлый.

– Пляши! – помахал у сестры перед носом заветным конвертом. Наскоро отбившись от него, Лиля шмыгнула в свою комнату и так хлопнула дверью, что родители Оленьки переглянулись.

Какие нежные написал ей Павел слова! Как осторожно и трогательно, хотя и не совсем понятно, отзывался о её стихах, которые пихнула ему в карман уже на вокзале. (Это ещё те, о которых упоминала как-то в «сибирском письме»). «…Удивлён, восхищён… А в общем, и выразить не могу, что чувствую к тебе, прочитав это… Представить не мог, как серьёзно, страшно и оглушительно отзовётся в тебе тот август. Я многое понимаю теперь. Лишь теперь… Жаль, что не прочёл сразу, как сочинила. Моя травинка-былинка, ты даже не представляешь, насколько это важно… Прости, что недооценил тебя тогда, за всё прости, моя милая девочка. Ближе и дороже тебя у меня нет никого…»