Коробочка монпансье

© Нелли Воскобойник, 2018

ISBN 978-5-4490-8291-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Надо признаться: сама я никаких введений, предисловий и аннотаций не читаю. И потому не рассчитываю, что кто-то из вас, мои читатели, даст себе труд вникать в то, что думает автор о собственных рассказах. Кого это может интересовать?

Тем не менее, следуя обычаям и правилам хорошего тона, несколько слов о книжке, которую вы держите в руках.

Мне хотелось предложить вам собранье пестрых глав. Полусмешных, полупечальных. Простонародных, идеальных. Небрежный плод моих забав, бессонниц, легких вдохновений, незрелых и увядших лет, ума холодных наблюдений и сердца горестных замет.

Коробочку монпансье. Ассорти. Одни сладковатые, другие кисленькие. Гладенькие и шероховатые. Зеленые и малиновые. С разным ароматом и формой.

Я даже решилась не распределять рассказы по главам, как намеревалась вначале, а встряхнуть коробочку и рассыпать леденцы, как придется.

В таком подходе есть по меньшей мере два достоинства. Разнообразие не позволит соскучиться тем, кто уже читал мои рассказы и привык к их однородности. А тому, кто читает в первый раз, удастся, вероятно, выбрать для себя хотя бы несколько, которые окажутся в его вкусе.

Примите уверения, что я очень старалась вам понравиться.

Коробочка монпансье

Отцы ели кислый виноград,

а оскомина на зубах у детей.

Иезекииль

Нельзя сказать, что в детстве нам не хватало сладкого. Бабушка пекла пироги с фруктами или с повидлом. На Новый год во всех домах делались гозинаки. В кондитерской на углу Кирочной продавалась када. А в магазине «Бакалея-гастрономия» дошкольникам покупали подушечки. Кроме того, гости приносили детям нугу с орехами, и очень часто кто-нибудь одаривал горстью мятных конфет в бумажках или даже барбарисок.

Но хотелось монпансье. Это было маленькое состояние. Сама коробочка уже представляла собой имущество. В ней можно было что-нибудь хранить – например, фантики от шоколадных конфет, а особенно фольгу, в которую они были завернуты под фантиками. Ее старательно (неизвестно с какой целью) разравнивали ногтем среднего пальца, множество раз выглаживая на столе. Потом… что делать с ней потом, было непонятно. Коробочка из-под монпансье была идеальным решением.

Но я начала с конца. Вначале коробочка была закрыта. Ее нужно было рассмотреть со всех сторон. На крышке была красивая картинка. Однажды даже символ Фестиваля – цветочек с разноцветными лепестками. Прелесть! На донышке тоже было написано интересное. Например, про сказочную Бабаевскую фабрику. Я уже была большая, умела читать и ни в каких бабаек не верила – тем занимательнее было свидетельство, что кое-какие конфетные бабайки все же существуют.

Потом коробочку открывал кто-нибудь из взрослых. Внутри было разноцветное сокровище: лепешечки разной формы и размера, обсыпанные сахаром. Сиреневые, зеленые, алые и желтенькие. Полупрозрачные и заманчивые. Выбор за мной! Можно начать со сладкой красненькой, или кисленькой желтой. Посасывать ее, переворачивая во рту и касаясь зубами то плоского, то острого края. Потом, не удержавшись, вынуть изо рта грязными пальчиками и посмотреть сквозь нее на солнце. Снова сунуть в рот и долго облизывать липкие пальцы сладким языком, что не делало их ни чище, ни менее липкими. А в коробочке еще много разного, и чем меньше остается, тем лучше и звонче она гремит, если потряхивать ее в такт какой-нибудь мелодии, или просто так, из озорства.

Потом я стала взрослой, и монпансье исчезли из моей жизни. И всё хотелось объяснить внукам, что это была за радость – да где уж мне! Я и слов-то таких не знаю на иврите, а они на русском.

Пока я не увидела в магазине коробочку. Круглую, жестяную, а на крышке клубничка с двумя листиками. Я, конечно, принесла ее своей маленькой внучке.

Внутри оказались совершенно одинаковые синие таблетки размером с пуговицу от пальто и толщиной с полсантиметра. Вместо восхитительного разнообразия – казенный порядок. Что-то вроде полупрозрачных шашек.

Моя девочка смотрела на них без воодушевления, но все же, поддавшись моим поощрениям, сунула одну в рот. Что-то отвлекло ее в этот момент, она сделала глотательное движение, и отвратительная стеклянная блямба неудержимо проскользнула внутрь.

Это было ужасно! Больно и страшно. И бесконечно долго… Может быть, около часу прошло, пока эта дрянь растворилась и утихли острая боль и спазмы. И еще час, пока мы все немного успокоились и убедились, что малышка может глотать, что слезки просохли и с нашей жизнью не случилось ничего ужасного.

Еще через час моя маленькая Мисс Деликатность сказала мне: «Наверное, эти конфеты были хорошие, просто я не умела их правильно сосать».

Я осталась ночевать у них. Руки уже не тряслись, но за руль садиться все же не стоило. Лежала на узкой кровати в кабинете у моей дочери и думала, что, может, не надо Пушкина, свекольника и маленькой елочки, которой холодно зимой… Моцарта, балета и кубика Рубика… Может, оставить им те радости, которые нравятся им самим…

Ничего мне не помогло! Инстинкт сильнее логики. Утро мы начали с «Мухи-Цокотухи». Я читала как будто в первый раз:

«Зубы острые в самое сердце вонзает

И кровь из нее выпивает…»

Ужас! Почище тех гадких леденцов!

О любви

Я влюбилась в своего однокурсника. Он был прекрасен. Его звали Вова. Он был так необыкновенно умен! Те задачи, которые требовали от меня серьезного умственного напряжения, он решал играючи. А те, что он решал с трудом, я вообще не могла раскусить.

Он так глубоко и интересно говорил на семинарах по философии! Разумеется, и я не молчала, но с моей стороны это был сплошной выпендреж, а он мыслил…

Я звонила ему домой, чтобы узнать, что задано по английскому, и его мама отвечала мне недовольным голосом. Но я снова звонила, чтобы выяснить, на когда назначен зачет по дифференциальным уравнениям.

Мы жили недалеко друг от друга и ездили в университет одним и тем же автобусом. Вся жизнь моя была сосредоточена на том, едем ли мы вместе. А если да, то заметил ли он меня. А если заметил, то протиснулся ли ко мне. А потом – сумела ли я ответить беззаботно и остроумно. И подал ли он мне руку, чтобы помочь выйти из автобуса.

Постепенно мы стали и возвращаться вместе. Наступили теплые дни, и мы возвращались пешком и всю дорогу говорили обо всем. В основном о нем. Он был шахматистом. Его папа оказался профессором математики, и у него был младший брат, которого он очень любил. Я плохо играла в шахматы, и он был заметно разочарован.

Однажды мы вечером возвращались пешком из библиотеки, и он предложил мне передохнуть на скамеечке в парке над Курой. Мы сели, и он меня поцеловал.

От него резко пахло табаком, и шрамы от заживших юношеских прыщей царапали мне лицо, но я была желанна – и совершенно, немыслимо счастлива.

Он еще два раза приглашал меня на свидания. Мокрые вонючие поцелуи были ничтожной платой за то, как он смотрел на меня и как вздрагивал его голос, когда он называл мое имя.

Потом он уехал на майские праздники в Ереван, а когда вернулся, сказал мне, что наши отношения были ошибкой. Я пожала плечами, отвернулась и ушла домой одна.

Дома я заползла под одеяло и лежала там, скорчившись и слушая свои стоны. Мое разбитое сердце безумно колотилось, и осколки его царапали что-то внутри, мешая дышать. Тело мое хотело выжить, но душа – душа хотела умереть! Через пару часов душа перевесила, я добралась до аптечки и проглотила все снотворные, которых там было больше чем достаточно.

Однако в тот раз мое тело, не принимавшее участия в этой любви, все-таки победило! Когда родители пришли домой, оно сумело проснуться на секунду и наябедничать им о деяниях моей беспутной души. Дальше была неотложка, больница, промывание желудка и прочие неинтересные подробности.

Я проснулась ночью – у меня сильно болело горло от толстого шланга, который в меня засунули, не особенно церемонясь. Но душа болела намного меньше. А совесть – совесть вообще не тревожила меня! Я ни разу не подумала о моих бедных родителях. Мои страдания были так огромны по сравнению с их мелкими неприятностями!

* * *

Теперь моя жизнь расстилается передо мной, как пейзаж прелестного Беллотто. Всё, что могло в ней быть хорошего, уже было, и я могу разглядывать и сравнивать. Картинка выглядит привлекательно, в ней есть всё, что нужно: семья, друзья, книги, свадьбы, смех, радость, защиты, покупки, путешествия, подарки…

И отдельный пик бессмысленного счастья, когда чужой, неприятный человек смотрел мне в глаза и дрожащим голосом повторял мое имя.

После бала

Когда-то в молодости я была влюблена в своего однокурсника. Очень недолго мы составляли пару, в самом платоническом смысле этого понятия. Потом и эта связь распалась, а скоро Вова уехал в Москву – перевелся на физический факультет МГУ. Через пару месяцев я перестала тосковать, но не перестала вспоминать.

Потом меня познакомили с Левой. Он был голубоглазым теоретиком, невысоким и очень красивым. Его губы всегда были чуть тронуты ироническим изгибом, в старости предвещавшим еврейское саркастическое выражение лица. Но до старости Лева не дожил, а в двадцать восемь он был так хорош, остроумен и обаятелен, что я искренне удивлялась его вниманию ко мне. Сама я казалась себе замухрышкой (а может, и была ею на самом деле). Наша свадьба сговорилась очень быстро. Не о чем было, собственно, и рассуждать. Мы подходили друг другу по всем формальным и неформальным параметрам. Вдобавок ко всему Лева и влюбился в меня.

Мы провели чудеснейший медовый месяц в Москве, сдобренный лучшими московскими спектаклями семьдесят четвертого года. Билеты на эти спектакли мы получили в качестве свадебного подарка. Лучшего из всех подарков!

Возвратившись, мы втянулись в будничную жизнь, которая оказалась в сто раз более приятной и интересной, чем мне виделось перед свадьбой.

Я была уверена, что Лева наилучший кандидат, но сам институт брака казался мне тусклым и безрадостным. На деле всё оказалось много веселее.

Однажды, возвращаясь полубегом домой с работы, я встретила нашу соседку тетю Варю. Ее сын учился в параллельном со мной классе, и она, в отличие от моей мамы, которая нетвердо знала, на каком этаже я учусь, – была председателем школьного родительского комитета. Активность ее, как и любовь к сыну-лоботрясу, не знала пределов. Время от времени она просила меня позаниматься с ним по какому-нибудь предмету, что я выполняла без напряжения – Эраст был довольно-таки симпатичным бездельником.

Увидев меня, тетя Варя резко остановилась. Я была намерена ее обогнуть, чтобы вовремя подать обед новенькому, с иголочки, мужу. Но тетя Варя стояла как скала. Она собиралась сказать мне что-то важное, и по ее лицу было видно, что мне этого не миновать.

– Нелленька! – сказала тетя Варя твердо. – Отчего ты после свадьбы не расцвела?!

Я постаралась не хихикнуть.

– Ну, что вы, тетя Варя, – сказала я, – я расцвела. Просто это незаметно.

Она кивнула и пропустила меня.

Потом было много всякого. Родились и подросли дети, Лева защитил свою диссертацию, и моя поспевала к сроку, но тут Советский Союз довольно неожиданно стал разваливаться, и как раз начиная с города Тбилиси. И мы уехали в Израиль, где, поерзав немного, пристроились в группу физиков онкологического отделения иерусалимской больницы «Хадасса». Через год меня как малоопытного физика отправили на курс повышения квалификации, который Европейское общество радиотерапии устраивает несколько раз в году в разных городах Европы. Любопытство побудило меня выбрать Москву.

Прошло двадцать пять лет после нашего свадебного путешествия. К тому же я думала, что синхронный перевод лекций на русский поможет мне понять тонкости, которые я упускала по-английски.

На самом деле по-русски я не поняла вообще ничего! Вся терминология оказалась мне незнакома. Я забросила наушники и, морщась и напрягаясь, слушала лекции, лучшие из которых читались с сильнейшим французским акцентом на богатом английском, расцвеченном анекдотами и цитатами из неведомых мне стихов и прозы. Хорошо, что на экране были картинки со скупым текстом! Курс был очень хорошим.

После лекций выступали московские врачи и физики со своими докладами. Один из них поразил меня.

Я спросила после доклада, как статистически соотносятся результаты их методов с результатами контрольной группы, облученной классически. Дама посмотрела на меня неприязненно.

– А не нужно никаких контрольных групп, – сказала она, – все выздоровели!

Я раскрыла было рот, чтобы что-то возразить. Потом поняла, что относительно мира, в котором я работаю, эта дама в зазеркалье, и беседовать нам невозможно. Поблагодарила и отошла…

Свободным вечером я набрала номер справочной и узнала телефон Вовы, который так и жил в Москве все эти годы. Он ответил мне. Сразу узнал, и даже предложил встретиться и поговорить. И мы встретились.

Да… Самое обидное было не то, что он изменился, а то, что остался таким, как был. Он был молчалив и загадочен, как в двадцать лет. И невыносимо, невыносимо скучен…

И что побудило меня среди всех моих сверстников выбрать для своей первой любви именно его? И страдать от разлуки с ним так мучительно? И даже чуть не умереть от любви?

О ботанике

На первом курсе я была совершенно невероятным типом. Не пила спиртного, не танцевала твиста, не любила «Битлз», не носила джинсы и не знала неприличных слов. С другой стороны, я любила Чосера, советскую власть, русские оперы и запах масляной краски. То есть представляла собой классически безупречный тип ботаника.

Единственное, что позволило мне выжить на факультете без особенного дискомфорта, была моя горячая и взаимная дружба со звездой физического факультета, блестящей, одаренной, уверенной в себе и поголовно всеми любимой Ольгой М. Она была моей полной противоположностью: свободно владела грузинским, не ведала застенчивости и не сомневалась в своей привлекательности.

Я училась вполне прилично и находилась внутри облачка лучших факультетских мальчиков, окружавших Ольгу и невольно составивших круг моего общения. Однако с моим положением чудака-чужака надо было что-то делать. И я, как остальные нормальные ребята и девочки, записалась на альпиниаду.

Речь шла о восхождении на минимальную, но уже альпинистскую вершину класса 1Б, ежегодно организуемом университетским клубом альпинистов. Каждому принятому участнику выдали подобающее снаряжение: рюкзаки, спальные мешки, палатки, а самое главное – трикони. Если кто не в курсе, это такие чудовищные ботинки, снизу имеющие железные шипы, чтобы не поскользнуться, а сверху совершенно негнущуюся кожу, чтобы камень, отскочивший из-под ноги впереди идущего, не раздробил стопу.

Нам подробнейшим образом и не по одному разу объяснили, как себя вести в разных возможных ситуациях, несколько раз показали, как раскладывать и собирать палатки, а для полных дебилов даже продемонстрировали наглядно, как залезать в спальный мешок, а потом вылезать из него и скручивать его в тугой цилиндр, который можно запихнуть обратно в рюкзак.

В должный день несколько автобусов отвезли нас – человек двести студентов, сорок-пятьдесят альпинистов, присматривающих за салагами, и все оборудование – в горы и высадили у нижнего лагеря, представляющего собой очень большой сарай с дощатым полом. Там мы переночевали на полу в спальниках, намереваясь утром после завтрака совершить марш-бросок к верхнему лагерю, который следовало разбить у самого подножья покоряемой горы.

Поздним вечером к нижнему лагерю подошла еще одна маленькая группа альпинистов из России. Один из них бросил свой мешок рядом с моим, деловито открыл молнию моего и засунул туда свою руку. Я поняла, на что он намекает, хотя прежде еще никто не домогался моего тела, даже не взглянув на лицо. Да и вообще не домогался. Секс не входил в сферу моих интересов – смотри еще раз название рассказа. Но даже будь я безумно влюблена в этого неведомого туриста неясного возраста, изнывай я от желания, секс немытого тела был абсолютно невозможен, и я изгнала его руку из своего спальника. Он не возражал, переложил мешок к одной из тех, что пришла с ним, и я заснула, не дожидаясь продолжения банкета.

К верхнему лагерю надо было идти с рюкзаками двенадцать километров в гору по пологому склону. Нечего и говорить, что рюкзаки собирали с учетом возможностей туристов. Всё общее разделили между мальчиками, а самое тяжелое взяли альпинисты. Их поклажа была невообразимой. Девочкам достались только их личные вещи, по нескольку банок консервов и вода на дорогу.

Дорога была прекрасна: лес с поющими птицами, прозрачный синий воздух, пахнущий хвоей, рекой и радостью, горы со снежными прожилками, ручьи, пробирающиеся между камней… Ничего этого я не помню. На каждом преодоленном метре мне надо было поднять и опустить левую ногу в трехкилограммовом ботинке, а потом и правую, такого же веса.

Кеды лежали в рюкзаке, я могла бы переобуться, но рюкзак забрал кто-то из мальчиков, обогнавших нас с Ольгой, уже на втором километре. Мой вид не оставлял сомнений. Вероятно, такое же выражение тупого отчаяния было на лицах французов, отступающих из России после Березины.

Ольге тоже было тяжело, но она что-то говорила, подбадривала, шутила, и мы после двух привалов добрались до ровной площадки, на которой был запланирован верхний лагерь. Кто-то разбил палатки, возможно, и я что-то делала, но дух мой лежал в изнеможении с закрытыми глазами и отказывался верить, что до теплой ванны и мягкой постели остается еще шесть дней.

Трое суток нам было дано на адаптацию. Я действительно вернулась в сознание и поняла, что вокруг очень красиво. Но холод, боль в мышцах, недосып (как можно было не просыпаться в тесной палатке на четверых каждый раз, когда кто-нибудь или я сама пытались поменять позу?), жирные алюминиевые миски, которые после еды мы полоскали в ледяной речке, ужасная неловкость от отправления естественных надобностей на каменной осыпи в присутствии других девочек и ужас перед предстоящим восхождением оставляли красоту за границей восприятия.

Что говорить? – я не дошла до вершины. Меня оставили в безопасном месте и велели дожидаться, пока заберут на обратном пути. Несколько часов я пролежала на спине, глядя в синее небо, ласкаемая солнышком и совершенно счастливая. На обратном пути меня забрали, и мы все вместе (наконец-то единение свершилось) с гиканьем спустились, скользя по осыпям, переполненные восторгом и любовью друг к другу.

По дороге к нижнему лагерю я сменила трикони на кеды и сполна расплатилась за это дома, когда ногти больших пальцев, травмированных о камни, слезли и я вынуждена была ходить на лекции в каких-то разношенных маминых тапочках без каблуков.

Мне было восемнадцать лет. Теперь мне – ну, сами знаете сколько. И я думаю, что сегодня я дошла бы, куда дошли остальные.

То, что в первой молодости кажется окончательным «не могу», в ранней старости называется: «Трудно, но можно, если нужно».

Нет, точно вам говорю – дошла бы!

Моя свекровь

Я так рада, что вы уже пришли к нам сегодня! Кушайте, кушайте! На сладкое я испекла наполеон, вы увидите, мой наполеон – это что-то необыкновенное! Я уже думала, что он никогда не женится!

Он такой хороший мальчик, мой Любик! Он получал только одни пятерки! Ну наконец-то он нашел себе девушку!

Он уже почти защитил диссертацию! И мы с вами встретились! Такие приличные родители! Он очень хороший мальчик, он всегда помогал мне носить сумки с базара! Его так уважают на работе… а я всё боялась, что он женится на шиксе!

Вдруг он мне говорит: «Мама, я познакомился с одной девушкой». Я сразу спросила: она еврейка? Ну, слава Богу, что еврейка!

Он говорит: «Она такая интеллигентная!» А я ему: мне не надо, чтоб была интеллигентная, подумаешь! Главное, чтобы была еврейка!

А Любик говорит: «Она такая милая!» Все они милые, пока молодые, вы же знаете!

Он мне говорит: «Хорошенькая!» А, пустяки, хорошенькая, не хорошенькая… Ну пусть будет хорошенькая! Лишь бы не гойка!

Любик говорит: «Она столько всего знает!» Мне надо, чтобы она столько знала?

Нелличка! Что с тобой, золотко? Почему ты плачешь? Я же так счастлива, что Любик женится именно на тебе!

Крутится, вертится шар голубой…

Наша жизнь, как катехизис, может быть исчерпывающе описана в вопросах и ответах. Или даже не надо ответов…

Отчего ты плачешь? У тебя болит ушко? Опять ушко? Ты помнишь, как хорошо помогает подушечка с нагретой солью? Подержишь сама?

Что ты кушала сегодня в детском саду?

Тебе понравилось в школе? На какую парту тебя посадили?

Что значит «дядя самых честных правил»?

Гасконцы – они родом из Армении? Тогда почему Дартаньян?

Тебя назначили председателем совета дружины? Ах, не назначили, а выбрали? И, конечно, единогласно? По-другому и не бывает…

На выпускной вечер надо сшить платье? Давай сошьем не белое – ты же не невеста, а такое, беловато-розовое, хорошо?

А почему на физический факультет?

В каком случае изолированная особая точка a ≠ ∞ является полюсом порядка m для функции f (z)?

Ты ее любишь? Как же ее не любить? Ее все любят. А ты думаешь, она выйдет именно за тебя?

Лаборатория физики новых и перспективных материалов? И прямо в университете?? И хочу ли я???

Выйти замуж? Не слишком романтично, да? «Давай поженимся, а если не получится, то разведемся!» Но ты меня любишь? Ну, давай, что ли?

Отчего ты плачешь? У тебя болит ушко? Я растолку таблеточку с капелькой варенья, ты ведь проглотишь, моя умница?

Что ты кушал сегодня в детском саду?

Вы знаете, что сейчас произойдет? Если вы не прекратите драться на заднем сиденье, папа остановит машину и выставит вас на шоссе. Может, ограничитесь вербальными сражениями? И не так громко?

Кого король-отец из двух прекрасных дочерей готовит под венец?

Ты попрощалась с Алиной? Сказала ей, что мы уезжаем навсегда? Но вы будете писать друг другу письма, ведь вы обе уже умеете писать?

Есть ли Бог? Ты думаешь, я должна знать?

А что нам делать с розовой зарей над холодеющими небесами?

Вы поженитесь осенью?

Отчего ты плачешь? У тебя болит ушко? Ты ведь любишь это сладенькое розовое лекарство в трубочке? А что ты кушала сегодня в детском саду?..

Ну и так далее… Закончился двадцатый век, уже и двадцать первый не в самом начале, а всё так же неизвестно, есть ли Бог, армянин ли Дартаньян и что нам, черт побери, делать с этой розовой зарей.