ПОД МУЗЫКУ ШОПЕНА

Глава 3. Птичка в клетке.

Василиса Ивановна Глазунова, в девичестве Спасская, была замужем за внебрачным сыном графа Т. У него не было титула, но имелось большое состояние, связи и огромный дом, а у нее – неплохое приданое и перспективы на большое наследство; она была хороша собою, и молодой Павел Алексеевич Глазунов, почти не раздумывая, сделал ей предложение. Он был довольно важной персоной города и часто посещал министерства и различные собрания, где был то председателем, то организатором, то меценатом. Лизет помнила плохо Глазуновых, зато их дом запомнила хорошо: белый, двухэтажный, с колоннами, он, маленькой Лизе казался творением злого волшебника, который придумал все эти коридоры и множество комнат только для того, чтобы пугать и прятать там маленьких девочек, и ей было страшно. Но сейчас, взрослая Лиза уже не боялась ходить по огромным залам, ей нравилось смотреть из окна на внутренний двор, где был разбит чудесный сад, или выглядывать из-за занавески на улицу, где проезжают экипажи и снуют прохожие.

Её не привлекала роскошь особняка, а первое время скорее поражала – она боялась трогать позолоченные дверные ручки, осторожно ходила по набивному паркету, боясь его поцарапать туфлями, и часто думала о том, что огромные деньги, потраченные на лепнину на потолке, можно было бы уподобить более полезным и рациональным способом. Она была далека от таких понятий, как престиж семьи и высокое положение в обществе, и только удивлялась, что всё в доме было подчинено им, а жизнь его обитателей была расписана чуть ли не по минутам: визиты, балы, танцы, приёмы, обеды; все знали, что они будут делать сегодня после обеда, завтра или даже через неделю, или месяц. Она была единственным свободным от условностей человеком в семье Глазуновых.

Она с удовольствием гуляла по саду, а в город выходила редко, только в церковь, или иногда сопровождала тётушку за покупками, но чаще находила занятие в доме – там было чудесное, новое фортепиано, и она с наслаждение музицировала, восполняя пробелы, которые появились вследствие отсутствия практики, но пальцы её были по-прежнему быстры и легко порхали над клавишами, приводя в восторг двух хозяйских дочек – шестнадцати и восемнадцати лет. Ещё у Глазуновых был старший сын – Мишель, или официально Михаил Павлович, высокий, голубоглазый и светловолосый; ему с детства пророчили большое будущее, но надежд своих родителей он пока не оправдывал. Хотя отец пытался устроить его куда-нибудь, дать ему какое-то важное дело, но всё было напрасно: Мишель зевал в кабинетах и уходил оттуда раньше всех. Он считал эти заседания пустыми и глупыми и так отзывался о них, что разгневал отца: “Эти заседатели только и делают, что сидят в душных кабинетах! Но больше ни на что не способны! Никого даже не волнует, как исполняются их проекты и приказы, и читают ли их вообще!” Он искренне считал, что больше пользы приносит, заказывая новые костюмы и перчатки и обеспечивая тем самым портным заработок, и что же это, как не дело во благо страны?

Дядюшка совсем не интересовался жизнью Лизет, а вот тётушка более уделяла ей внимание: просила сыграть какую-нибудь пьесу или романс, а дочери её пели, или просила позвать служанку, или разлить чай, или принести из комнаты шаль или шаль унести. В общем, Лизет выполняла все просьбы своей благодетельницы, не чувствуя каких-либо стеснений, благодарная ей за кров и участие в её жизни. Но к чаю саму Лизет не приглашали и гостям её не представляли, и никогда не просили сыграть на публике – это делала старшая дочь, таланты которой, довольно посредственные, выставлялись напоказ и объявлялись всем, как образец для подражания. Она пыталась сойтись со своими кузинами, но те часто мягко давали ей понять, что она недостойна долго находиться в их обществе, и она отступала.

Мишель отзывался о сёстрах не совсем учтиво:

– Пустоголовые девицы! Знаете, Лизет, моя бы воля, я скорей бы их уже выдал замуж, чтобы они зазря не занимали наши комнаты! Всё равно от них никакого проку – ни таланта, ни обаяния, ни ума, ни очарования! Пустые головы – только и всего!

Она улыбалась и приказывала ему не судить так строго, ведь молодость дана девушкам, чтобы развлекаться.

Лизет часто оставалась в комнатах с младшими детьми и читала им, или они устраивали танцы, и ей было премило наблюдать, как неумело они вальсируют маленькими ножками, как десятилетний кавалер хватает свою маленькую даму за руку, ведя на танец, и как они смешно падают в конце, навертевшись вдоволь, до головокружения. Там же, в августе, Лизет встретила своё восемнадцатилетие, но никому не сказав об этом, она напрасно ждала поздравлений. Мишель, единственный, с кем она могла говорить о чём-либо, веселил её, они часто вместе гуляли в саду, и как-то, Лизет даже не поняла, как, может, от слуг, он узнал о её празднике, и повинился, что не поздравил её раньше.

– Такая дата! Что вам подарить, чего бы вам хотелось? – Он смотрел на неё голубыми глазами с таким искренним участием, что она невольно зарделась, но он настаивал, желая порадовать её, и она призналась, что хотела бы пойти на концерт, всё равно какой.

– Концерт! И всё?! – он был удивлён её непритязательностью, вспоминая своё восемнадцатилетние, когда родители устроили грандиозный бал и фейерверк, а его сестре подарили такое дорогое ожерелье, что он даже стеснялся называть эту сумму своим друзьям. Вообще, у Мишеля было много приятелей, с которыми они кутили ночи напролёт, тратя деньги своих родителей и не заботясь о своём будущем. На новые костюмы улетали огромные суммы, от которых у Павла Алексеевича волосы вставали дыбом, долги сына росли и множились, но отцу приходилось оплачивать – как-никак он старший сын, и всё, что тот имеет, когда-нибудь достанется ему.

– Решено, вы идёте на концерт завтра же! – воскликнул Мишель, – я достану билеты и буду сопровождать вас, как самую великолепную драгоценность Петербурга! Я уверен, вы покорите столицу!

Он так восторгался и радовался от предвкушения нового для себя занятия, что Лизет начала сомневаться, о ней ли он говорит. “Покорить Петербург!” Конечно, ей это не удастся, да она и не стремилась к этому, просто хотела послушать хорошую музыку и приятно провести время.

– Нужно ли мне отпроситься у вашей матушки?

– Что? Глупости! Я буду с вами, и вы же наша родственница, вы вольны делать, что хочется, поэтому вам не нужно ничьё разрешение. Можете веселиться хоть всю ночь, ведь у вас праздник!

Лизет не могла себе этого даже представить и только благодарно улыбнулась. Так приятно и по-дружески он это говорил, что на сердце стало тепло, и она предвкушала незабываемый и чудесный день.

Лизет недолго думала, что надеть на концерт, ведь и выбора-то у неё не было – белое бальное платье, только она попросила его немного привести в порядок, и теперь довольная разглядывала результаты этой работы. Она посмотрела в зеркало и не узнала себя: глаза её блестели, здоровый румянец выступал на щеках, кажется, она даже немного поправилась за недолгое время, проведенное здесь, она по праву могла назвать себя хорошенькой. Причёска была уже готова, волосы искусно заплетены – она ещё не видала, чтобы так убирали волосы, но ей нравилась эта вычурная петербургская мода. Служанки стояли наготове, чтобы помочь надеть ей платье и закончить последние приготовления. Она сделала глубокий вдох и приготовилась к утомительной шнуровке корсета.

– Я не заставила вас ждать? – спросила Лизет Мишеля, когда спустилась вниз.

– Такую красавицу я мог бы ждать вечно! – воскликнул он, оглядывая её с головы до ног, отчего она раскраснелась пуще прежнего. Сам же он был облачён в чёрный смокинг и выглядел в высшей степени элегантно. Лизет никогда до этого не восхищалась умением мужчины носить костюмы, но сегодня всё было впервые, и она была счастлива.

Приехав к большому зданию с колоннадой, она испытала потрясение – такая толкотня была у входа, и было так много карет, что их кучер десять минут не мог найти места для остановки. Когда она это заметила, Мишель произнёс равнодушно, что сегодня народу мало, а обычно можно прождать и двадцать минут в карете, но это всё лето! Большинство горожан разъехались, и они бы тоже уехали в Ниццу или Канны, но у отца оказались неразрешимые дела, поэтому им пришлось остаться в городе. Он пошёл впереди, прокладывая им путь в концертный зал, она семенила за ним, страшась упустить его из виду, и постоянно задевая кого-то локтями или кринолином, и тихо извиняясь, но никто не обращал на неё внимания, толкая её саму, и не извиняясь совсем.

Наконец, они добрались до места и сели на мягкую скамью, что позволило ей выдохнуть, открыть веер и оглянуться вокруг. Толпа гомонила, кто-то спорил, кто-то спешил занять свободные места, и только она успокоилась, как к ним подошли. Мишель представил ей своих приятелей – Пьера и Джорджа, она улыбнулась и слегка кивнула им головой, они же долго не могли отвести от неё глаз, как от чудного и необычного предмета, который вот так неожиданно оказался здесь из ниоткуда. Она была представлена им как его étoile³ сегодняшнего вечера, кузина Элизабет, его муза, отрада его глаз, ибо смотреть на других дам сегодня нет желания, когда рядом такая юная персона. Они удовлетворились этим объяснением и отошли, как тут же подошли другие. Снова улыбки, кивки, представления; в конце Лизет почувствовала себя неловко и уже стала жалеть, что сюда пришла, потому что ни в ком она не чувствовала искренности, все приходили поглазеть на новую спутницу Мишеля Глазунова, кутилы и ветреника. Что за дамочка рядом с ним? Так ли хороша она вблизи, как из дальнего конца зала? Какое у неё приданое? Лизет казалось, что она явственно слышала, как они задавали друг другу эти вопросы, как перешёптывались и оглядывались на неё.

Теперь уже ей думалось, что её наряд слишком прост и немоден, а причёска слишком объёмная, а сама она выглядит глупо со стороны, обмахиваясь веером и пытаясь согнать краску с лица. Мишель был занят своими друзьями и ни слова ей так и не сказал! Ей нужна была поддержка, она не знала, что нужно говорить и позволительно ли ей так долго молчать, но её немного утешало то, что к ней почти не обращались, и она сидела, задумавшись, почти не слыша разговоров вокруг.

– Что с вами? Улыбнитесь, вы же в обществе! – громко зашептал ей Мишель, и она вышла из оцепенения и натянуто улыбнулась.

Тут начался концерт, и она переключила всё внимание на сцену, забыв о неприятном начале вечера. Она внимательно слушала и впитывала каждый звук; оркестр играл так слаженно, что она диву давалась, как так ловко всё у них получается. Её посетило внезапное вдохновение, в ней с новой силой возродилось желание играть, и не просто мазурки и вальсы, а серьёзные, трудные вещи. Она вспомнила о Шопене, ноты лежали в её комнате, она так и не открывала их, и, почувствовав укол совести, она решила завтра же начать упражняться.

Время пролетело незаметно, и вот уже всё закончилось, публика потянулась к выходу, они тоже встали со своих мест, и только вышли в передний зал, как к ним подлетели снова Пьер и Джордж. Они восхищены, потрясены красотой Элизабет, позволит ли Мишель проводить его даму в чайную залу? Или к карточному столу? У Лизет сердце снова ушло в пятки, и всё, чего она желала сейчас – это поехать домой, подальше от всех этих странных, докучливых людей. Мишель с надеждой обратился к ней, что, может, она действительно желает чаю? Но девушка отрицательно закачала головой и с мольбой посмотрела на своего кавалера.

– Неприлично так рано уезжать, Элизабет, – тихо шепнул он ей, – вы можете показаться высокомерной и презирающей свет.

Ей было всё равно, что о ней думает свет, лишь бы избавиться от этих Пьера и Джорджа!

– Пожалуйста, едемте домой! Я очень устала, – также тихо она ответила ему.

Она поняла, что ему не хочется уезжать, он не привык отказывать друзьям и рано возвращаться домой, но и настаивать ему показалось грубым, поэтому, извинившись и объяснив скорый отъезд тем, что их ждут в другом месте, он, сказав друзьям au revoir⁴, и предложив своей спутнице руку, которую она скорей взяла, он стал продвигаться к выходу. Уже в карете, Лизет явственно осознала, что всё кончено, и через несколько минут она будет в своей комнате, в тишине своего одинокого приюта, и что завтра всё снова станет по-прежнему, без особых переживаний и разочарований. Мишель вяло ей улыбнулся, немного разочарованный этим вечером.

Глава 4. Игра.

Через несколько дней после концерта, Василиса Ивановна, кончив пить чай в своей изысканно обставленной зелёной гостиной, попросила Лизет остаться и попросила её сесть. Она, конечно, знала, что произошло недавно, но не это её волновало, а слухи, которые донесли её знакомые: дескать, её сын появился в обществе с неизвестной юной девицей, и так много уделял ей внимания, что многие уже поговаривают об их скором союзе. Глазуновой с улыбкой всем приходилось объяснять, что это её племянница, несчастная и одинокая, которую по её просьбе сын приобщал к искусству, сама-то она тёмная и необразованная, не обладающая должными манерами и светским воспитанием, но, благо, она, Василиса Ивановна, почитает своим долгом просвещать и заботиться о бедной сироте. “Это мой крест, который я на себя взяла ради её бедной матушки. Если бы кто-нибудь знал, сколько я времени трачу на совершенство её манер!“, – говорила она своим подругам, и они сочувствовали ей, называли её благодетельницей для сирот и хвалили её чуткое сердце.

На самом деле её заботило лишь одно – пресечь любые, даже неосознанные попытки Лизет привести её сына к алтарю, поэтому она и усадила девушку рядом с собой и ласково взяла её за руки. Девушка чувствовала холод золотых колец на её пальцах и невольно внутренне сжалась, а взгляд серых глаз заставил её потупить свои очи в пол. Хоть и говорила Глазунова ласково с нею, но сердце Лизет дрожало при каждом слове.

– Я возложила на себя обязанности по опеке над тобою, поэтому, чувствуя себя должной заботиться о тебе и твоём моральном облике, хочу предостеречь тебя от ошибок, которые ты можешь совершить в силу своей неопытности и незнания света. Девушка в твоём положении, без средств, никому неизвестная в Петербурге, может вызвать нездоровое любопытство в обществе, которое любит всё новое и неизвестное. Новых людей начинают рассматривать, как диковинных животных в зверинце, то дразня, то смеясь над ними. Надобно иметь твёрдый характер, чтобы хорошо зарекомендовать себя в свете, справляться со злыми языками и завоевывать доброе расположение. У тебя же характер мягкий, покладистый, я и сейчас вижу, что ты стыдишься и жалеешь, что поехала на этот концерт. Тебе ведь было неуютно?

Лизет кивнула. Она тоже кивнула в ответ, как бы сочувствуя девушке и принимая её сторону.

– Я понимаю, тебе захотелось почувствовать себя светской дамой, блеснуть в изысканном обществе, это естественное искушение для юной девушки. Но я здесь, чтобы предостеречь тебя.

Её голос, вкрадчивый и ласковый, всё более проникал в душу Лизет и отзывался там эхом, она с трудом уже сдерживала слёзы, чувствуя себя самой неблагодарной и самой ничтожной из всех.

– Тебе следует больше заниматься своим совершенствованием, ты ещё до конца не искоренила свою провинциальность, чтобы считаться способной выдержать давление общества. Ты ещё только в начале пути, и, возможно, когда-нибудь ты разовьёшь свои способности нравиться и покорять до того, что сможешь показаться в обществе.

Финалом этой речи была самая ласковая улыбка, на которую была способна Василиса Ивановна. Лизет тихо поблагодарила свою покровительницу, и, стараясь идти как можно тише, покинула комнату. Хозяйка дома наконец-то выдохнула, убеждённая, что она путём внушения стыда и робости понизила самооценку своей подопечной до такой степени, что она теперь побоится и думать без её позволения о чём-либо касательно высшего общества, а не то что о свадьбе с её сыном. По правде сказать, она была убеждена, что у той и мыслей таких не было, но лучше предупредить беду, чем слишком поздно обратить на неё внимание.

Лизет пришла в свою маленькую комнату, которая находилась в другом крыле, где было всегда тихо и куда никогда не водили гостей, и, наконец, слёзы полились из её глаз, быстро стекая по щекам, и собираясь за воротом платья. Слова тётушки ещё несколько минут отзывались в её сердце, пока она совсем не пришла в себя, и тогда уж стала обдумывать происшедшее. Ясно, что её благодетельница совсем не знает Лизет, иначе не стала бы говорить о её несуществующем желании блистать в свете. Не знает она и о настоящих её желания и чаяниях, что свидетельствует не столько о заботе, а сколько о формальности, которую она выполняет, пользуясь зависимостью своей племянницы и не гнушаясь использовать её в качестве то ли служанки, то ли компаньонки.

Девушка прислонилась к оконной раме; за окном моросил мелкий дождик, ударяясь о стёкла, он играл какую-то загадочную и грустную мелодию. Она прислушалась. Одиночество, холод, тоска – вот о чём были эти мотивы. Лизет знала, что она чужая в этом прекрасном доме и этом хмуром городе. Она снова потеряла то, что приобрела в пансионе мадам Фроссар – дружбу, участие и свободу. Девушка без средств не может считаться свободной, но освободят ли её из этой золотой клетки, если она попросит? Скорее, нет, да у неё не хватит сил и смелости, чтобы самой идти по жизни, борясь со всеми невзгодами самостоятельно.

Мишель, наоборот, был в прекрасном расположении духа, впрочем, как обычно. Он не знал, какие подозрения на его счёт были у его матушки, а если бы узнал, то его бы очень озадачило, что она могла подозревать между ними какую-то связь, кроме родственной. Ему казалось, что сестрица стала положительно влиять на него, и чем больше времени она жила у них, тем сильнее он привязывался к ней. Он не стал её знакомить с друзьями, видя, что она предпочитает тихую домашнюю атмосферу шумным развлечениям, а музицирование – изысканным балам; казалось, он уважал её так, как никакую другую женщину, исключая, конечно его мать. Лизет отказывалась от его приглашений в театр или в модный салон Жюстины Богарте, светской львицы, у которой часто собиралось высшее общество, известные музыканты, поэты и певцы. Ничто не могло соблазнить его кузину ещё раз выйти в свет, хотя она и виду не подавала, как бы ей хотелось хоть раз побывать там, проскользнуть незаметно туда тенью или, облачившись в платье служанки, постоять в сторонке, спрятавшись за занавесь.

Она пыталась найти успокоение в музыке, и когда музыкальная гостиная была свободна, проводила время за фортепиано. В остальные часы Лизет была занята различными домашними делами, которые на неё возлагали в большей степени её добросердечие и податливость, и в меньшей – её зависимое положение в семье.

Однажды Мишель застал её в музыкальном салоне одну и спросил то, что уже давно волновало его:

– Я знаю, что вы любите музыку, так почему же вы редко играете?

– У меня теперь так много дел, что времени на упражнения почти нет, но я бы больше огорчилась, если бы причинила вашей семье неудобства. Я люблю играть, но если нет возможности, то могу найти удовольствие и в чём-нибудь другом – чтении или шитье, например.

      Он фыркнул:

– Очень скучные занятия для такой талантливой барышни. Вам следует больше музицировать, иначе ваши пальцы обмякнут.

Она попыталась не рассмеяться, а он продолжал:

– Ах! Если бы у вас был свой инструмент, вы могли бы играть хоть всю ночь, упражняясь, а потом бы давали концерты не хуже Мари Плейель!

Она возразила, что недостойна такого эпитета.

– А скажите мне, милая кузина, чему ещё учат в пансионах девиц, кроме игры на фортепиано? – спросил он и лукаво улыбнулся.

– Мадам Фроссар – очень разносторонняя и либеральная натура, она позволяла нам делать всё, что мы захотим, лишь бы это не мешало учебному процессу. Я не хочу хвастаться, но мне она привила любовь к великолепным, серьёзным произведениям. Благодаря ей я научилась играть что-то ещё кроме мазурки и романса.

– И что же она, полагаю, стара и некрасива? – видимо такое у него было представление о хозяйках пансионов для благородных девиц.

– О, Нет! Конечно, она немолода, но выглядит хорошо для своих лет. Я полагаю, она сохранила романтичную натуру благодаря тому, что до сих пор влюблена, – эту фразу она сказала ему шёпотом, словно боясь, что её могут услышать.

Он удивился:

– В кого?

– Конечно, в Шопена! Она была на его концерте, и, кажется, тогда-то и посетило её это чувство, которое она пронесла через всю жизнь. Конечно, она ни о чём таком не говорила, это всего лишь мои наблюдения, – добавила она поспешно, не желая компрометировать свою учительницу.

– Вероятно, он был очень красив?

– Я бы так не сказала. Но, полагаю, его талант притягивал к нему многих женщин. Он был невероятным, удивительным человеком, это несомненно.

– Я не понимаю, как можно кого-то любить на таком расстоянии? Да ещё спустя столько лет? Мне кажется, это всё сказки для романтичных натур, человеческое сердце черствеет со временем.

– Я полагаю, что настоящая любовь способна на многое, это высший дар, который мы можем получить, и только человек, её испытавший, может открыть свою настоящую натуру.

Он посчитал, что она много читала романов в пансионе и поэтому такая излишне романтичная, он бы хотел ещё что-то добавить, но заметил, что она уткнулась в ноты и не желает более продолжать эту тему, и сказал:

– Ладно, я больше не буду беспокоить вас глупой болтовнёй, ведь вы любиет серьёзные материи! Поэтому, милая кузина, не соизволите ли доставить мне радость и сыграть что-нибудь из вашего Шопена?

Такой поворот дела ей был по душе, и она села на стул за фортепьяно, он же вальяжно устроился в кресле, закинув ногу на ногу. Её пальцы плавно касались клавиш, голова слегка качалась в такт музыке, спина оставалась прямой. Как золотошвейка вышивает изысканный узор из нитей, так же Лизет плела свою мелодию, перебирая клавиши, то ускоряя, то замедляя темп. В простом сером платье, она выглядела такой хрупкой и одновременно сильной, играя эту незнакомую ему мелодию.

Он невольно залюбовался ею, ведь только сейчас он обратил внимание, что у неё очень утончённый профиль и длинные ресницы, хоть картину пиши! Но писать красками он не умел, ему лучше удавались словесные описания и высокопарные выражения своего восторга. Пока она играла, он придумывал слова восхищения, которыми мог бы одарить её, и всё, что ему приходило в голову казалось недостаточно оригинальным и выразительным. К музыке он был равнодушен, и эта мелодия не произвела бы на него впечатления, если бы её сыграл кто-нибудь другой. Он не смог уловить ни отчаяния, ни тоски, ничего, что Лизет вкладывала в свою игру, он лишь видел, что она красива и понимал, что играет очень хорошо.

– Как вам? – спросила она, когда закончила.

– Это было восхитительно! – улыбнулся он, всё ещё очарованный её образом. – Вы должны больше практиковаться, а я – вас чаще слушать.

Тут им помешала горничная, вошедшая в комнату. Матушка зовёт его в свою гостиную, и ему надобно срочно идти. “Что поделать, в своём доме я невольник”, – произнёс он, и, поклонившись, вышел из комнаты. Если бы Лизет сказали, что этот маленький концерт может изменить всю её жизнь, она бы ни за что не поверила.