Читать книгу: «Синий иней на свирели»

Моей неизменной и дорогой бете

Sulhy посвящается.

Если бы не ты…

1.

Тик-ток, тик-ток – мерно отстукивали колёса поезда на стыках рельс. И сердце Спиридона вторило им: «Так-так, так-так». Весенний шалый ветер врывался в теплушки через открытые двери, выметая из вагонов мусор, смрад от десятков давно не мытых мужских тел и мысли из головы Спиридона. И он улыбался, бездумно и радостно, провожая глазами деревушки и полустанки, мрачные хвойные леса и весёлые берёзовые рощи.

Война закончилась ещё в октябре, но домой Спиридон возвращался только сейчас, весной двадцать третьего года. Да и не домой он ехал, а в Рамуйск, небольшой уездный городок в самом сердце бывшей Российской империи, а сейчас – юной и весёлой, как эта ранняя весна, страны Советов. Но хоть и в самом сердце находился Рамуйск, а такой тьмутаракани было ещё поискать. Глухой медвежий угол. Дел там для молодого командира Красной армии найдётся немало. Контру душить, порядок наводить – короче, защищать отвоёванную кровью народную власть.

А домой, к родителям в деревню, – успеется ещё. Хоть и не был там, почитай, пять лет уже. Как ушёл на Гражданскую в восемнадцатом, так ни разу и не виделся со своими стариками. И сейчас – не поедет. Не готов. И думать об этом – тоже пока не хочет. Всё – потом.

А пока – шальной ветер в лицо и весна, прекрасная, как девушка. И предвкушение чего-то если не хорошего, то интересного и озорного. Как в сабельной атаке, когда от весёлого куража заходится сердце, готовое выпрыгнуть из груди, и голова пустая и гулкая, и только радостное «Ура-а-а!» одним стройным могучим кличем раздаётся из сотен глоток.

Спиридон откинул с лица отросший смоляной чуб и сам не заметил, как стал негромко напевать себе под нос:

– Наш паровоз, вперёд лети.

В Коммуне остановка.

Другого нет у нас пути —

В руках у нас винтовка!

А потом – и не под нос, а во всё горло. И товарищи, сидящие, свесив ноги из дверей вагона, рядом с ним, дружно подхватили задорный мотив, и звонкая революционная песня перекрыла и перестук колёс, и шум шального ветра.

***

В Рамуйск поезд прибыл ранним утром, когда солнце окрасило всё вокруг себя нежным розовым светом.

Спиридон спрыгнул на перрон, напоследок пожав не меньше двух десятков ладоней товарищей, с которыми делил последние несколько дней вагон теплушки, красноармейский паёк и хмельной дымный самогон, купленный во время недолгих остановок на железнодорожных станциях.

Оглядевшись по сторонам, Спиридон поморщился. Нехорош был Рамуйск весной одна тысяча девятьсот двадцать третьего года. Ох, нехорош!

Перрон был завален мусором, здание вокзала щерилось разбитыми стёклами, и ветер, который в дороге был весел и свеж, тут зло и самозабвенно гонял подсолнечную шелуху и обрывки серой бумаги. Дело даже не спасали жёлтые солнышки одуванчиков, пробившиеся сквозь щели между досками перрона, и молодые клейкие листочки на привокзальных тополях. Разруха и нищета встречали Спиридона, приветливо скалясь беззубыми ртами пустых окон и дверей лавочек и магазинов, где уже успели поживиться мародёры.

Прохожих на улицах в этот ранний час было мало. Хмуро шагали мастеровые, кутаясь в серые пыльные куртки. Прошмыгнула молочница с корзинкой, уставленной крынками молока. Несмотря на конец апреля, была она по самые брови повязана замызганным клетчатым платком. И непонятно сразу – то ли молодая баба, то ли старуха древняя.

Но Спиридон унынью, что навевал на него негостеприимный и пыльный Рамуйск, не поддался. Не на того напал, собачий потрох! Перед белогвардейцами не склонял Спиридон чубатой головы, и перед заштатным уездным городишкой не склонит!

Закинув за плечи походный мешок и поправив половчее лямки, зашагал Спиридон вдоль заколоченных крест-накрест досками витрин галантерейных магазинов и цирюлен прямиков в центр города, где располагался городской Совет и уездный исполком, куда и направила Советская власть командира Красной армии для работы и службы на благо молодой республики.

Пока он добрался до нужной улицы, пока нашёл бывший губернаторский дом, а ныне – уездный исполком, солнце уже поднялось высоко и припекало совсем по-летнему.

Он сдвинул холщёвую будёновку с двумя козырьками, которую в народе звали «Здравствуй и прощай», на затылок и вытер рукавом пот со лба.

Зайдя в прохладную гулкую приёмную, Спиридон на краткий миг не то чтобы оробел – немного растерялся: столько тут толпилось народу. Красноармейцы в гимнастёрках, матросы в бушлатах и бескозырках, комиссары в хрустких кожаных куртках, гражданские лица в пиджаках и даже дамочки в господских платьях.

Но не таков был Спиридон Павук, чтобы его надолго могла смутить толпа народа, пусть и довольно большая.

– Браток, – поймал он пробегающего мимо парня лет восемнадцати в ситцевой косоворотке и пиджаке явно с чужого плеча, – а где тут у вас продовольственный отдел?

Парень затормозил, мельком окинул Спиридона взглядом, поправил на носу съехавшие очки с одним треснутым стёклышком и, махнув рукой, ответил скороговоркой, безбожно при этом акая:

– Так на третьем этаже! Втарая дверь налево. Спросишь таварища Вечор.

И помчался дальше по своим, видимо, очень неотложным делам.

Спиридон поднялся по широкой мраморной лестнице с затоптанным красным ковром на третий этаж.

Народу тут толпилось нисколько не меньше.

Остановился возле двери, из-за которой раздавался стрёкот печатной машинки и хрипловатый женский голос, что-то диктующий громко и выразительно.

Спиридон решительно толкнул дверь и оказался в просторном кабинете с разномастными шкафами вдоль стен. Дверцы некоторых из них были раскрыты, и из них прямо на пол выползали кипы бумаг, некоторые – в серых картонных папках, другие – увязанные в стопки, а третьи – просто россыпью.

Тут же, прямо посреди комнаты, нашлись три стола, какие в прежние времена ставили в присутственных местах.

На одном из них стояла огромная пишущая машинка, на которой отчётливо читалось название: «Мерцедесъ». За столом сидела розовощёкая девица в белокурых кудряшках, выбивающихся из-под красной косынки. Она стрельнула голубым задорным глазом на Спиридона и смешно сморщила курносый носик, словно собиралась чихнуть.

Рядом со столом стояла высокая статная молодая женщина. Вот её девицей язык бы точно не повернулся назвать.

Спиридон окинул её опытным взглядом и с трудом сдержался, чтобы не цокнуть одобрительно. Повидал он таких вот мадамок-мадмуазелек до хрена и трошки. И в господских усадьбах, из которых они выкуривали контру, и в белогвардейских обозах, где эти мадамки совмещали роль сестры милосердия и полевой жены какого-нибудь золотопогонника чином не ниже подполковника. А раз даже довелось ему вот такую мадам княгиню увидеть не в платье и капоре, а в казацкой бурке и шароварах, и оказалась она ни много ни мало – атаманшей в банде анархистов.

Живой та княгиня им не далась – себе в рот выстрелила, когда поняла, что её карта бита.

Та, что стояла возле стола с пишущей машинкой, была из той же породы, что и застрелившаяся атаманша. Было то понятно и по горделиво вздёрнутой голове, и по абсолютно прямой спине, и по упрямому блеску тёмных, как переспелая вишня, глаз. А главное – по высокомерному, даже брезгливому выражению породистого лица.

Одета она была в короткую, всего до середины голени, серую юбку, чёрную блестящую кожаную куртку, перетянутую на тонкой талии офицерским ремнём и кипенно-белую шёлковую блузку. Тёмные, почти чёрные волосы, как ни странно, были не острижены по революционной моде, а заплетены в толстенную косу, уложенную на голове причудливой короной.

Всё это Спиридон заметил и оценил в мгновение ока, не зря же столько раз со своими разведчиками за линию фронта ходил. Наблюдательность – это первое, чему настоящий командир и боец учится на фронте. А если не научился, так долго и не проживёт.

Когда Спиридон открыл дверь, мадам (всё же – мадам, а не мадамка) с косой закончила диктовать какой-то документ:

– Член исполнительного комитета Рамуйского уезда, заведующая продовольственного отдела Вечор.

Она подняла глаза на Спиридона, недовольно сжала красивые губы в тонкую нитку и резко бросила:

– Что вам, товарищ? Мы заняты. Приём по личным вопросам по средам с десяти часов утра.

Спиридон вытянулся во фрунт и чеканно доложил, пряча в усы ухмылку:

– Спиридон Павук прибыл для прохождения службы и в целях укрепления Рамуйского уездного исполнительного комитета кадровыми военными.

И чётким движением выдернул из планшета мандат, подписанный самим Склянским.

Глаза у мадам немного потеплели, и она сухо улыбнулась, принимая из рук Спиридона мандат.

– Ну что же, помощь настоящих красных командиров нам не помешает. Я – Купава Вечор, заведующая продовольственного отдела. Можете звать меня товарищ Вечор.

Купава протянула Спиридону узкую ладонь с длинными ухоженными пальцами. Рукопожатие у неё было крепким, руки – холодными и сильными. А в глазах плескалось ледяное пламя революции.

2.

И закрутилась-завертелась гражданская жизнь Спиридона Павука. Правда, не совсем так, как он себе представлял на фронте, воюя с беляками и прочей контрой.

НЭП семимильными шагами двигался по стране Советов и весной двадцать третьего года окончательно пришёл и в Рамуйск. Город менялся как по мановению волшебной палочки или, скорее, скатерти-самобранки. Вот только месяц назад Спиридон шёл к уездному исполкому по главной улице, вдоль которой стояли заколоченные магазины и лавочки, а уже сегодня больше половины из них бойко торговали яркими ситцами и конфетами в бумажных обёртках.

И не знал Спиридон, радоваться ему таким переменам или нет… С одной стороны, сытость и благополучие, а с другой… За это ли он проливал кровь, свою и чужую, на Гражданской войне?!

Бесили его неимоверно прилизанные фальшивые приказчики и сытые нэпманы, которые вдруг явились на свет неизвестно откуда. Как чёртики из табакерки.

Спиридону даже казалось иногда, что именно эти лощённые хари он и видел, когда ещё до Великой Октябрьской Революции приезжал с родителями и братом в город за покупками. Словно и не было этих, напоённых смертями сотен бойцов, страшных лет.

Словно вынули всех этих «кушать подано» и пузатых Тит Титовичей из сундука времени, стряхнули нафталин с жилеток, причесали волосёнки, слегка побитые молью, и пустили обратно в обиход.

И невольно сжимались кулаки у Спиридона, и играли на скулах желваки от ненависти и несправедливости.

Эх! Поставил бы он их всех к стенке по законам военного времени, да закончилось то время… Пришло – новое, непонятное.

Товарищ Вечор, Купава, как мысленно звал её Спиридон, посмотрела на душевные муки своего нового сотрудника, покачала головой и вызвала Спиридона на откровенный разговор.

– Ты пойми, товарищ Павук, необходимо было послабление народу дать. Народ, он ведь как та кобыла: если её только хлестать да работать заставлять – околеет. Или того хуже – взбунтуется, как загнанная в угол крыса. А крыс этих сейчас развелось видимо-невидимо. Подожди, товарищ Павук, будет и на нашей улице праздник. И разберемся с нэпманами, как и с прочей контрой и попутчиками. – Она бросила на Спиридона испытующий взгляд, словно решая, что с ним делать, помедлила немного, а потом припечатала: – Вот что, товарищ Павук, давай-ка собирайся с обозом по деревням. Крестьяне на какие только ухищрения и подлости не идут, чтобы от продналога скрыться. А нам – народную милицию да детишек в детприёмниках кормить нечем. Нэпманы жируют, а ребятишки – от голода светятся. Да и сам видишь, что у тебя в пайке – шиш да ещё ни шиша. А кулаки и их прихвостни зерно прячут. Чтобы потом излишки продать за живые червонцы. Вот как раз твой боевой опыт там и сгодится. Много ещё недобитой контры в лесах прячется. Гибнут наши товарищи от бандитских ножей и обрезов.

Спиридон подумал и расплылся в довольной ухмылке:

– Дело говоришь, товарищ Купава! Только что ты меня всё Павук да Павук? Ещё Мизгирём назови. Зови просто – Спиридон.

В тёмных, глубоких глазах Купавы мелькнуло что-то странное, как искра какая пролетела, и непонятно было – к добру или худу. Но она улыбнулась чуть теплее, чем прежде, и кивнула:

– Хорошо, товарищ Спиридон. Одно дело делаем. Можно и по имени.

Почему-то этот разговор сильно согрел душу Спиридона. Да что греха таить – очень уж глянулась ему товарищ Вечор. Купава…

Сильная, красивая, с шалым огнём в омутах глаз…

Днём – не спускал с неё глаз Спиридон, а по ночам… Снилась она ему в ранний предрассветный час в таких снах, от которых организм его вёл себя совсем уж глупо, как у пацана, который и бабы в своей жизни ещё ни разу не нюхал.

Хотя Спиридону жаловаться на недостаток женского внимания не приходилась. Бабы и девки вниманием его не обделяли. Да хоть ту же серетаршу Купавы, Маришку, взять, которая стреляла на Спиридона глазёнками да зубы мыла в день знакомства. В первый же рабочий день прижал её изголодавшийся по женской ласке Спиридон между двумя шкафами, пока Купава отсутствовала по причине совещания в Совете народных депутатов, куда её вызвали как заведующую отделом. Маришка побрыкалась малость для приличия, да и сдалась на милость победителя. Прямо тут, в кабинете, и сдалась. И с тех пор сдавалась регулярно и с удовольствием. Как и Глаша, подавальщица из исполкомовского буфета, как и Шурочка, воспитательница из детприёмника, куда Спиридона послали разобраться с поставками продовольствия.

Но Купава – это было другое.

Маришка, знающая про свою начальницу больше всех остальных, с удовольствием и в подробностях рассказала Спиридону, что Купава – дочь какого-то Полесского шляхтича, не сильно богатого, но именитого. Где-то там, в веках, затерялась даже какая-то графская фамилия, с которой семья Купавы как-то там роднилась.

Купава с роднёй порвала ещё до революции на почве идеологических разногласий. Общалась только с младшей сестрой, которая сгинула во время гражданской.

Переехала Купава в Рамуйск совсем недавно, всего за три месяца до прибытия Спиридона. Приехала одна. Тут знакомств ни с кем не водила. Трепались про неё, что любовник у неё был из народных комиссаров, да какая-то чёрная кошка между ними пробежала, вот и сослали Купаву в эту глушь и тьмутаракань. Но сколько в том трёпе было правды, а сколько брехни, никто б не сказал.

Сама Купава о своей личной жизни не распространялась и ни с кем из мужчин Рамуйска тесной дружбы не водила.

Спиридон с какой-то болезненной жадностью выслушивал и выпытывал всё новые и новые подробности из жизни своей начальницы. Но больше ничего Маришка про «товарища Вечор» не знала. Пришлось довольствоваться крохами и сплетнями.

И не знал Спиридон, чего бы ему больше хотелось: чтобы Купава «пила свой стакан воды» с каждым встречным-поперечным или блюла себя как монашка.

В первом случае у Спиридона была надежда, что и он получит свой глоток из того стакана, но при этом он мучился бы дикой ревностью. А во втором – сможет ли он покорить сердце неприступной красавицы? Тот ещё вопрос.

С обозом он поехал с тайной надеждой. Думал, поездки по деревням помогут избавиться от наваждения, но не случилось… То ли от постоянного чувства опасности, то ли от предвкушения схватки с затаившимся врагом, но был Спиридон всё время в напряжении, как та натянутая струна или тетива в луке. Тронь – и сорвётся в немыслимом полёте.

Бешено стучало сердце, гоняя горячую густую кровь по жилам, хотелось вскочить на коня – и в сабельную атаку! Ну, или хотя бы на Купаву…

Спиридон зло щерился, кривя сухие от ветра и возбуждения губы, и выглядывал среди крестьянок вдов и солдаток помоложе да посмазливее. Те, изголодавшиеся в одиночестве, были на ласки щедры и молодому крепкому агенту исполкома в них не отказывали. Правда, это мало помогало.

Являлась к нему каждое утро Купава в разных образах, но всегда одинаково соблазнительная. И от этих снов зверел Спиридон с каждым днём всё сильнее. И очень жалел, что не поехала заведующая продовольственным отделом с ними в обозе.

Уж тут, на дне исполкомовской телеги, или на постое в деревнях, где они обычно ночевали на сеновалах, уломал бы Спиридон гордячку, как есть уломал. Ну, или хотя бы вдоволь поприжимался бы к крепкому горячему телу, словно невзначай скользя ладонью по круглым коленям или, чем чёрт не шутит, и под рубаху бы ладонь пробралась. Дорога-то тряская!

Так они и кочевали, захватывая нешироким кругом все близлежащие деревни.

И вот день на пятый, сидя у костра со своими товарищами и хлебая горячую, но почти пустую похлёбку, Спиридон услышал, как кто-то, кто – он и не понял в сумраке позднего вечера, сказал:

– Завтра в Берендеевку, а потом – домой.

Спиридон вздрогнул и очнулся от своих грёз.

Берендеевка… Его родная деревня. Там отец с матерью, к которым он так и не выбрался. Только письмо с дороги отправил, когда ещё в Рамуйск собирался.

Ну что же, завтра он с ними и свидится… Сколько не откладывал, а день этот всё-таки настал.

Спиридон зябко передёрнул плечами, запахнул бушлат и задумался. Ведь завтра придётся им всё рассказать… Только как в глаза посмотреть? Как объяснить всё?

Даже мысли о Купаве вылетели из головы. Первый раз за столько дней он думал не о товарище Вечор, а вспоминал то, о чём вспоминать совсем не хотел…