… А когда мы поедем к морю, в прозрачно-зеленой воде будут задорно плавать маленькие кораблики, и сытые круглобокие дельфины будут кружить между ними, улыбчиво помахивая плавниками…

Ты ведь никогда не был на море? Не сидел на причале где-нибудь под Анапой, не плавился на набережной в Сочи, с разбегу не нырял со скалы, расшвыривая фонтаны лазурных брызг… Нет-нет, милый, Балтика не в счет. Хотя это в принципе тоже море, но уж очень оно застывшее, никогда не вздымается бурными волнами, не сулит прекрасных открытий и тайных чудес… да и тот берег залива виднеется слишком уж близко.

Так вот, когда мы поедем к настоящему Черному морю, мы снимем там маленький домик над самой водой, или может часть такого домика, но непременно с отдельным входом. Там будет старая, увитая виноградом терраса, пара черешневых деревьев и куст каких-нибудь ярких южных цветов. На террасе мы будем сидеть вечерами, неторопливо уминая поющий от спелости арбуз и наблюдая за тем, как солнце стремительно погружается в пучину, или же прячется за гору.

И может быть, я возьму с собой какое-нибудь рукоделие и буду сидеть с иголкой и ниткой или с парой вязальных спиц в тихом, на месяц растянутом вдохновении. А может быть, ты возьмешь с собой этюдник и краски, и закат будет каждый вечер чуть-чуть по-иному позировать тебе.

И если у нас будут дети, то они будут, играя, носиться по окрестным холмам и перелескам до самой черноты, а потом ты будешь вести их, слегка уставших и абсолютно счастливых, плескаться и брызгаться в ночное море вместо скучного вечернего погружения в ванну. У нас непременно будет двое задорных мальчишек, а может один мальчишка и одна непоседливая, огненная девочка. У них будут, как у тебя, оттопыренные уши и слегка рыжеватые волосы и, как у меня, пухловатые губы и серо-голубые глаза.

Иногда, в не самые жаркие дни, мы будем все вчетвером рано утром отправляться в какое-нибудь увлекательное путешествие, а вечером, вернувшись назад, с удовольствием прихлебывать на террасе душистый чай с ароматными медовыми пряниками. А потом, однажды, тревожным утром неожиданно выпадет снег, и только увидев его, мы наконец почувствуем, что, оказывается, до смерти соскучились по дому, и тут же, собравшись за полчаса и щедро расплатившись с хозяйкой, вернемся в родной и любимый, и едва заметно одичавший без нас Петербург…

Но ты не отвечаешь, молчишь.

Сегодня я вижу тебя в последний раз.

Осталось несколько минут, и твое лицо уедет под пол и навсегда исчезнет за дверцами в скрытом механизме крематория.

Спи, любимый. Скоро придет зима.

Туман

– Мама! – пронзительный шепот едва не перешел в крик, – Мама, не уходи!

От ужаса Она почти не осознавала, что уже не гладит, а довольно сильно встряхивает ее, повторяя одно и то же:

– Не бросай меня, пожалуйста, мамочка, ну останься! Мама…

И вдруг, отчаянно сжимая пальцами такие родные и ставшие такими хрупкими плечи, Она предельно ясно поняла: дольше оставаться с Ней мама действительно не может.

И эта пропахшая лекарствами убогая хрущевская комнатка с древними, еще советскими обоями, и бережно сохранившиеся полированный столик и шкаф, купленные в начале семидесятых, и несколько связанных когда-то мамой салфеток, и нежно любимые ее вазочки и статуэтки, и даже единственный более-менее современный предмет обстановки – небольшой, но плоский телевизор – все неожиданно расступилось и стало медленно таять, незаметно растворяясь в белесом тумане, когда Она вдруг осознала, что может, действительно может уйти вместе с мамой туда.

Постепенно туман совершенно заполнил все пространство вокруг – нет, даже не заполнил, а вытеснил, полностью перечеркнув и само понятие «пространство». Не было ни комнаты, ни улицы, ни природы, не было ни сторон света, ни неба или потолка, ни земли или пола. И все же здесь можно было ходить, хотя Она и не задумывалась над тем, как и почему у Нее это выходит. Но главное, вместе с Ней здесь по-прежнему была мама. И не замученная болезнью, с пожелтевшей и сморщенной кожей, наполовину высохшая старушка, какой она лежала в квартире, а живая и подвижная, с нежной полуулыбкой на лице, довольная и румяная Ее родная мамочка. Она потянулась, чтобы взять маму за руку, но почему-то не смогла. Было похоже, что мама даже не осознает Ее присутствия, погруженная глубоко в себя. Мама была, как обычно, в очках, но глаза ее были прикрыты: здесь она вполне обходилась без зрения. Приглядевшись, Она заметила, что мама что-то беззвучно напевает или шепчет себе под нос.

– Мамуся, – Она попробовала ее окликнуть, но голос то ли вообще не прозвучал, то ли не дошел до маминого сознания. Неважно, главное – они по-прежнему вместе.

Незаметно, едва перебирая ногами, мама зашла за внезапно выступившую из ниоткуда перегородку и, шагнув за ней вслед, Она очутилась в тесном помещении, похожем одновременно на ванную комнату и кладовку. Не переставая напевать и улыбаться и не размыкая век, мама уверенным движением достала с полки шапочку для душа и аккуратно надела ее, подобрав внутрь каштановые с проседью волосы, стянутые зеленой резинкой в простенький «хвост». Затем она отступила в дальний конец клетушки и начала задергивать душевую занавеску… Не снимая одежды? Не глупи, никакой одежды здесь нет, просто мы привыкли думать о себе как о существах в одежде, вот нам и кажется… И тут Она поняла, что туман – это лишь промежуточная остановка, и как только включится вода или какой-то ее аналог, мама отправится дальше и уйдет навсегда…

Она бросилась шарить по полкам в поисках еще одной такой же шапочки, чтобы не отстать, но Ее остановило Знание: не выйдет, Ее время еще не пришло.

И что, пойти вслед за мамой невозможно?

Если Она действительно хочет, то можно, конечно. Просто Она еще не готова, в отличие от давно болевшей и пожилой мамы, и на подготовку должно уйти несколько дней.

Сколько?

Ну, где-то три или четыре.

Это обязательно?

Да, потому что Она еще слишком молода.

Понятия «возраст» здесь, правда, тоже не существовало, но Она поняла это так, что у Нее оставалось еще слишком много неиспользованного времени на земле.

«Хорошо, давайте готовиться», – приняла Она решение. Чтобы быть вместе, можно было и подождать.

Тем временем как-то незаметно мама ушла, и душевая занавеска, кладовка и даже перегородка бесследно растаяли. Впрочем, времени здесь не существовало тоже, и Она не могла сказать, прошло ли уже четыре дня или всего четыре секунды, когда Знание снова настигло Ее: беда, Ее тело будут кремировать.

Когда?

Прямо сейчас, через пару часов, очень скоро, примерно сегодня.

И это плохо?

Конечно, ведь Она еще не успеет уйти. А значит, резкая травма огня вернет Ее в тело, и гореть ей придется заживо.

Это будет больно?

Очень. А главное, это будет уже навсегда, и после огня Она не попадет сюда снова.

Но почему так?

Потому что Она пришла неготовой, не в свой настоящий срок, и теперь тратится слишком много дней. Могло бы все получиться, но если бы не эта кремация, или хотя бы на день позже…

И какой же выход?

Возвращаться назад и жить.

А так еще получится?

Можно. Тело еще годится. Скажут, что была летаргия или кома.

И никак иначе?

Никак.

Она очнулась обратно, и затейливый узор реальности вернул свою четкость и строго рассчитанную гармонию, как будто рука неведомой хозяйки расправила крохотную складочку на вышитой скатерти перед самым приходом гостей.

Пасьянс Марии Медичи

All the lonely people —

Where do they all come from?

All the lonely people —

Where do they all belong?

(The Beatles)

И снова: раз, два, три. Ничего. Четыре. Король. Пять. Шесть, семь, восемь… Валет и семерка червей. Туз…

Пасьянс не сошелся опять. Зараза, ну хоть бы разочек! Вот гадская специфика – можно сколько угодно просиживать над картами, плакать, ругаться или молиться… Но он, сволочь, вряд ли поддастся – за него эта подлая теория вероятности. Одно утешение, что самой Марии Медичи везло не намного больше – для нее за всю жизнь исключение было сделано дважды: накануне свадьбы и перед самой кончиной. Два самых больших события, любовь и смерть.

Тасуя колоду, Ольга Викторовна представила себе молодую Медичи в подвенечном платье, в церкви… …В холодном воздухе собора плавают сотни и тысячи свечей, но они своими нежными коготками лишь неглубоко процарапывают мрак. Красавица Мария, эффектно подсвеченная живым огнем, стоит с женихом у алтаря; за ними и вокруг напыщенные придворные, за оградой – любопытная толпа… Деловитый священник напрягся под тяжестью высокой миссии, но голос его величествен и тверд. Убранство церкви, одежды приближенных, сама церемония – все сияет показным великолепием. Толпа ликует, радуясь новому празднику…

Семь, валет, восьмерка. Дама. Черва и черва. Десятка. Туз…

…А потом она овдовела; бедная королева – простоволосая, в ночной бесформенной робе, рыдает над телом убитого супруга… И рядом никого из родных, никакого защитника, лишь голодная до зрелищ свора приближенных – злорадных, бесчувственных людей… Очередной раз смешав карты, Ольга Викторовна зажгла газ под чайником. Хороши по-своему эти маленькие кухни – все можно делать прямо не вставая со стула.

Пока ледяное содержимое чайника превращалось в спасительный кипяток, пасьянс не сошелся еще три раза. Ольга Викторовна переложила стопку карт из левой руки на стол, а вместо нее взяла чашку и стала изредка прихлебывать постепенно остывающую жидкость. Одной рукой играть было медленнее, но уютный сладкий чай делал процедуру почти приятной. Несколько раз приходилось ставить чашку, чтобы как следует стасовать, но затем порядок восстанавливался. Ольга Викторовна не спеша допила остывший чай и пошла полоскать горло. У нее была ангина.

Вернувшись, она включила радио, чтобы разбавить пустоту. Передавали прогноз погоды, затем заиграла музыка… Музыка ей не понравилась, но это было неважно. Вымыв чашку, она снова села за стол и взяла в руки карты. Что бы еще разложить? Открытая косынка уже сегодня вышла, и могила Наполеона, и тот, без названия, где все карты ложатся веерами по три… И даже четыре туза! На свете не так много хороших пасьянсов.

Со вздохом принялась она снова за Медичи, и опять засуетились на столе короли, дамы, тузы и десятки… Бессчетное количество раз, на протяжении многих лет пыталась она по нехитрому алгоритму сложить все карты из беспорядочного расклада в одну аккуратную стопку – сделать их этажами монументального здания с маленьким одноэтажным флигелем-пристройкой. Но вместо этого «домов» вечно оказывалось пять, восемь или двадцать три… Сколько угодно, но всегда слишком много.

И все-таки она настойчиво продолжала – дело, начатое столько лет назад, хотелось довести до конца. Ольга Викторовна уже толком и не помнила, когда именно подцепила эту заразу. Точно, что жила она тогда с родителями, и даже еще не мечтала о собственном жилье. Квартира двадцатилетней Оленьке досталась по большому везению – дали от завода через добрый десяток лет после того, как в целом по стране такие программы были закрыты. Первые годы все ждали, что у нее заведется какой-нибудь муж… Потом ждать перестали. Сама Ольга в такое счастье, как собственный муж, не верила никогда. Хотела одно время ребенка, да так и прожила с этим хотением, пока не закончились ее молодые годы.

Нет, жаловаться ей не на что. У нее хорошая работа, благоустроенный дом, все так удобно налажено… Ольга Викторовна поджала губы и накинула шаль. Стало как-то прохладно, и она для обогрева зажгла и приоткрыла газовую духовку. По телевизору что-то наяривал оркестр народных инструментов, и балалаечные трели, как мухи, кружились по кухне. Ольга Викторовна прополоскала горло еще раз и выключила радио. Стало как-то легче, и даже карты ложились теперь шустрее. Интересно, о чем думала Медичи перед смертью? Особенно когда пасьянс сошелся? Это удвоило ужас? Или наоборот, помогло смириться?

…Вот она полусидит на роскошной постели в сыроватой каменной комнате. Не до конца зашторенное окно висит между полом и потолком, как прекрасная картина с обрывком живого пейзажа. Но попадающий сквозь него свет не рассеивается по комнате и не освещает ее, а так и лежит на полу ленивым прямоугольником, как будто ждет хозяина, который поднял бы его, встряхнул и заставил осветить дом. Но Марии не до того. Рядом с ней хлопочет о чем-то служанка; она со страхом обслуживает всеми забытую королеву и то и дело, взглянув на нее, украдкой крестится…

Боль в горле отступила; в кухне стало теплее, и настроение у Ольги Викторовны явно улучшилось. Она продолжала автоматически перекладывать карты, нашептывая любимую песню:

Бывает все на свете хорошо,

В чем дело – сразу не поймешь.

А просто летний дождь пошел,

Нормальный летний дождь…

Во втором куплете перед ее глазами неожиданно предстал одинокий путник, который в зимнем лесу судорожно перекидывает снег – «фиалку я под снегом отыщу»… Она споткнулась и осеклась – это сколько же надо работать лопатой! И вообще, разве фиалки растут везде? И они выживают под снегом? Что-то тут не…

Но не успела Ольга Викторовна всерьез задуматься над этой несуразицей, как ее внимание резко полыхнуло обратно к пасьянсу. Не считая одной карты в левой руке, все остальные волшебным образом сложились в желанный домище с пристройкой. «А эту карту, лишнюю – в помойку!» – вспомнила она старую шутку, но ей было не смешно. Ольга Викторовна помедлила. Все сейчас зависело от этой последней карты.

«Пика, – задумала она, – Должна быть пика. Или любая восьмерка.» Что-то внутри нее подзуживало: «Давай, ну давай, это будет пика и он выйдет… Сегодня такой день, вышла же могила Наполеона с первого раза… и четыре туза тоже!» Другая половина сопротивлялась: «Нет, не выйдет. Так было много раз. Тем более, не сегодня. Это невозможно! Сегодня уже вышли четыре туза…»

Отцепившись от этих голосов, Ольга Викторовна открыла карту. Король пик. Руки ее сами закончили игру. Бывшая пристроечка стала верхним этажом здания, а последняя карта заняла ее место. Все. Дело сделано. Ольга Викторовна аккуратно сложила карты в коробочку и выключила духовку.

Сейчас уже трудно сказать, в какой момент она приняла решение. Оно и было, и в то же время не было спонтанным. Ольга Викторовна приняла душ, ведь впервые ее должны были коснуться чужие руки. Она надела чистое белье, хотела накрасить ресницы, но передумала. Села за письменный стол, выдвинула ящики. Вынула все бумаги, сложила их в мешок и вынесла на помойку, прихватив заодно и мусорное ведро. Вернувшись, по привычке заперла дверь, но тут же снова открыла. Зачем же затруднять доступ… она не знала точно, кому.

Напоследок Ольга Викторовна протерла пол в коридорчике, затем причесалась и вышла, наконец, на балкон. Далеко внизу черными дырами казались лужи на асфальте. Между ними степенно паслись голуби. В тени под чьей-то машиной дремала кошка. Где-то неподалеку бубнил пьяный мужской голос.

«Если только рядом нет детей», – подумала Ольга Викторовна и еще раз внимательно оглядела двор…

Детей поблизости не было.