Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Лето – осень 1896 года

Летом Лев Исаакович пишет Варваре из Берлина в Киев, но ни словом не упоминает, что ему должны сделать операцию. Какую? Неясно. Ведь болезнь его сугубо нервная. В своем письме он называет ее по-дружески Вавой, волнуется о ней и вновь спрашивает о Насте. Предлагает прислать им немного денег. В этом послании он между прочим высказывает дорогую для него мысль о страдании, отсылая Варвару к открытому им совсем недавно немецкому философу:

…Ницше в каком<-то> письме сказал, что горе и лишения не принадлежат к “ненужному и неразумному в человеческом существовании”, а gehören zur Sache^[69] – будем жить этой верой, которая, быть может, гораздо глубже убеждения, где горе и лишения бесполезны. Ибо, в таком случае вся жизнь, где всякому дано лишь исчезновение, а вечны лишь утраты – одна большая бессмыслица. И посему, я не хочу жаловаться.

Из месяца в месяц Лев Исаакович накапливает тот трагический опыт, который окажется абсолютно необходим для всех его философских работ. В книге “Достоевский и Ницше” он напишет: “Трагедии из жизни не изгонят никакие общественные переустройства, и, по-видимому, настало время не отрицать страдания, как некую фиктивную действительность, от которой можно, как крестом от черта, избавиться магическим словом «ее не должно быть», а принять их, признать и, быть может, наконец понять. Наука наша до сих пор умела только отворачиваться от всего страшного в жизни, будто бы оно совсем не существовало, и противопоставлять ему идеалы, как будто бы идеалы и есть настоящая реальность”.

Понять и принять трагедию существования.

В конце письма Варваре он с грустью отмечает: “Полегоньку, да понемногу на шаг отодвигаемся друг от друга, что скоро с трудом будем понимать один другого”.

Конечно, он не может не чувствовать, что их уносит в разные стороны, но будет еще хвататься за надежду на общую жизнь. Нет, не с Варварой. Хотя бы с Настей. Поэтому он продолжает объяснять родителям, что его будущее с Настей – дело решенное.

В письме отцу в августе 1896 года Шестов пишет:

…Как утопающий хватается за соломинку, так я ухватился за последнюю надежду на спасение. Эта девушка, о которой говорили столько дурного, не заслуживает тех упреков, которые так сыплются на нее со всех сторон. Я тоже умею узнавать людей. Она добрая, умная и честная девушка. Единственный ее недостаток – это сдержанность и застенчивость, которая многими принимается за скрытность и враждебность к людям. Но не в этом еще дело. И не в том дело, что она, как ты пишешь, по мнению некоторых, некрасива. Если бы мне было 18 лет – это было бы страшно. Главное в том, что она христианка и мне нельзя жениться на ней. Это действительно ужасно, ибо по теперешним понятиям в России брак невозможен – а вы ее не можете принять в дом, если она останется христианкой. Прежде я об этом не думал. Я искал себе спасения, искал пристанища, и нашедши его был рад, что хоть немного отдохну. <…> Что теперь делать? Теперь, когда после целого года таких ужасных мук, как те, которые мне пришлось вынести, после двух операций – я еще не в силах даже собраться с мыслями, чтоб обдумать свое положение, поискать выхода какого-нибудь, ты хочешь, чтобы я отказался от своих намерений. Я обещал вам ничего не предпринимать без вашего согласия и от слова своего не откажусь. Но, ради Бога, дайте мне время осмотреться, прийти в себя. Когда я стану здоровее, крепче – тогда я сам от себя, и вы от меня можете требовать больше. Пока я даже от операции не оправился. И не знаю, принесет ли она мне пользу. Всего несколько дней, как я избавился от мучительнейших болей, которые наводили меня на мысль, что операция не только не улучшила, но значительно ухудшила мое положение. Оправиться труднее, чем заболеть. Я пять лет болел – если я не подумаю о своем здоровье, болезнь, в излечении которой я и теперь не уверен, вернется во всей своей прежней силе и тогда я снова никуда не годный человек. Если же я успокоюсь, если вследствие этого, болезнь хоть уменьшится (боли происходят чисто на нервной почве), тогда мы окончательно все разрешим. Твои желания, мамашино спокойствие мне гораздо дороже, чем кто-нибудь может думать^[70].

Но, по всей видимости, Настя во всех этих планах Льва Исааковича участия не принимает. Еще в самом начале истории, встретившись с сестрой, она поняла, что и Варвара вовсе не была равнодушна к ее избраннику, и сам Лев Исаакович был привязан именно к старшей сестре.

Именно поэтому Лев Исаакович вынужден писать матери 6 сентября 1896 года:

Теперь можешь быть спокойной. Настя и не думает сюда приезжать. Она, вероятно, поступит на какие-нибудь курсы в Петербурге или Москве. Это будет для нее самое лучшее, если окажется возможным. О ее приезде, повторяю тебе, и речи нет и не будет.

Он напоминает матери:

Не забудь, что я сделал эту девушку несчастной.

И тут же:

О здоровье своем мне нечего говорить. До сих пор я в таком положении, что не могу заметить хоть какой-нибудь пользы от операции. Боли сильные и продолжительные. Таких до операции не было. Но я уже свыкся со своей болезнью и терпеливо выношу ее.

Он чувствует себя разбитым, очень больным человеком с нечистой совестью, и это не может его не угнетать.

3 октября 1896 года из Мюнхена Лев Исаакович пишет в Воронеж Ваве – теперь он всегда будет так ее называть – очень нежное и в то же время ироничное письмо:

Сейчас, дорогая Вава, написал письмо С<офье> Г<ригорьевне>. Мне хотелось переписать его и послать Вам. Не потому, что оно так умно или тонко написано, а чтобы хоть раз в ином тоне что-нибудь написать Вам, чтобы хоть раз попросту, как все люди, поболтать с Вами. Боже мой – уже ровно год, как мы с Вами расстались и еще ни одного простого письма, где бы не было речи о задачах человека и о существовании Бога, я не написал Вам. Но как писать Вам иначе, если Ваши коротенькие, большей частью наскоро написанные письма полны всегда такого отчаяния! Язык не поворачивается говорить о чем-либо запросто! Я уже думал: ведь и Вы, и я – мы ведь не всегда строго, серьезно и торжественно настроены. Ведь смеемся же мы и радуемся. Отчего же все письма носят такой монотонно-угрюмый характер, словно мы разговариваем у постели умирающего. И так мы привыкли к этому тону, что всякий другой показался бы уже почти неприличным. Но ведь мы еще не умираем, живем еще и надеемся, так <нрзб> уж неприлично немного повеселее поговорить?

Он призывает ее перейти в переписке на менее драматичный тон. Л.И. шутит, хотя ему явно не до шуток. Он занят своей большой работой о Шекспире. И тут он делает важное признание:

…Я собираюсь писать о Шекспире – а разве можно говорить о трагедиях и не разъяснить всей той спорной путаницы, которую мы пережили за этот год. <…>

Но, если Вы будете жить с нами, я надеюсь еще направить Вас. Все-таки, я старше Вас, больше жил и больше видел. Со мной Вам можно было бы Нитше читать. А одной нельзя. “Мне даны ноги, говорит он, не за тем, чтоб ходить, а чтоб топтать, давить”. Ну-с, есть у Вас охота попасть ему под ноги? Он безжалостен: помните это. Потому, запаситесь терпением. Со мной прочтете его и останетесь верить Евангелию. Помните: “все это дам тебе, если падши поклонишься”. – Отойди от меня, Сатана… И еще: “претерпевший до конца – спасется”.

Вообще, в этом письме было запечатано столько идей, рассыпано столько будущих замыслов, что, кажется, оно фиксирует один из поворотных моментов в жизни Льва Исааковича. Здесь и Ницше, который может растоптать своего читателя, если его неправильно понять, и Евангелие, которое становится более прозрачным после чтения немецкого философа. Отсылки к их первому разговору об искушениях дьявола. И любимое высказывание уже философа Шестова: “Претерпевший до конца – спасется”.

В этой истории он все еще видит их возможную жизнь с совместным чтением в общем доме, но, вероятно, уже и сам понимает, что это утопия. В конце октября 1896 года в письме из Берлина он уже осознаёт, что все его надежды не оправдались:

…Грустно мне, Вава, читать Ваши письма. Грустно еще и потому, что Настя заперлась от меня совершенно. Мне кажется, что она не только Вам но и мне не хочет простить прошлого. Если бы она умела рассказать все Вам и мне было бы много лучше. Но, она с каждым днем все глубже и глубже уходит в себя. Слава Богу, что она не поехала в деревню. Может быть, в Киеве она развеется немного.

И тут же:

…Судьба разлучила нас, и меня, и Вас, и Настю. Но друзьями мы можем, должны остаться. Мне больно, невероятно больно думать, что и в этом мы не победили судьбы. Но, может быть, победим…

А тем временем в киевской газете “Жизнь и искусство” от 2 октября 1896 года в очередном обзоре он делится безрадостными размышлениями со своими читателями: “Говорят любовь ясновидяща, любовь слепа… И чего только не говорят о любви! Одно достоверно: зарождаясь в тайниках души, одного любовь ведет на высоты нравственного совершенствования, другого любовь толкает в болото духовного растления. Посланница ли она небес, или проклятье первого грешника, но именно она есть тот неувядающий мотив жизни, под звуки которого человек живет, умирает, и без звуков которого сама жизнь становится «мечтанием пустым»”.

Свой медицинский диагноз в письмах Лев Исаакович не произносит ни разу. Он говорит о неких припадках, неврастении, болях, но они не объясняют основного – что это за болезнь? Еще больше затемняет смысл разговор с родителями о будущей операции.

В конце октября того же года он объясняет родителям, почему не остался жить в Париже:

Я торопился, так как мне хотелось жить спокойно, чтобы опять не заболеть. А к врачу я не обратился потому, что мне на мои расспросы все отвечали, что врачи в Париже – шарлатаны. Я хотел было ехать в Берлин, но мне вдруг стало хорошо, и я надеялся, что больше лечиться не нужно будет. А теперь снова стали являться боли и я уже не хочу запускать и думаю ехать, как можно скорее… Лучше мне уже кончать лечение в Берлине. Бергман видел меня до операции, знает мою болезнь – может быть, он лучше посоветует. Во всяком случае, я, если до получения ответа вашего выеду отсюда, то телеграфирую вам. В общем – здоровье мое хорошо. Если бы не эта болезнь – мне не на что было бы жаловаться: желудок отличный, сплю крепко. В этом отношении морские купания помогли.

Некий немецкий врач сделал ему операцию. Бергманн^[71] был знаменитый хирург, который делал сложные операции на мозге. Но представить, что у Льва Исааковича была надобность в таком вмешательстве, невозможно.

И уже в самом конце октября он пишет родителям:

Вчера был у Бергмана, но даром только деньги выбросил. Я ничего от него не добился. Он свое окончил, операцию сделал – и теперь ничего знать не хочет. Посоветовал мне свинцовые примочки. Израэли, другой профессор, был гораздо внимательнее. Он высказал, что не следовало делать операцию. Что боли от совсем других причин и приписал два лекарства, затем какие-то ванны. Я думаю, исполнить все это, нужно же что-нибудь делать. Но с врачами – беда. Если у многих спрашивать, то не будешь знать, что делать. Каждый советует по-своему, даже диагнозы разные ставят. Попробую Израэли послушать, хотя мне все кажется, что это только лишние хлопоты: лекарства, да еще внутренние никогда много пользы не приносят.

За границей и в России. Конец 1896 года

В журнальном обозрении киевской газеты “Жизнь и искусство” вновь появляется обзор Льва Исааковича под псевдонимом “Читатель”, где он почти документально описывает свое физическое и моральное состояние: “Если когда-либо злой недуг приковывал вас к постели на долгие месяцы, то вы помните свой первый выход под веселые теплые лучи весеннего солнышка. Вы помните, с какой жадностью в этот день захватывали вы в грудь теплый, легкий, струящийся воздух; вы помните, как жадно-любовно глаза ваши впивались во все, что открывалось вашему взору: и нежная лазурь неба, и кисейные тучки на нем, и зазеленевшее свежей листвою деревцо, и случайный прохожий, и пробежавшая собака, и пролетевшая птица, – все привлекало и тешило ваш глаз: вы любовались, радовались жизнью, вы пожирали природу всем измученным в болезни существом своим”.

В конце 1896 года Лев Исаакович, обсуждая в письме с Софьей Григорьевной Балаховской-Пети ее брата Митю, о котором речь шла выше, откровенно признается: “А порвать с прошлым, найти для себя новое небо, навряд ли сумеет. И я бы не сумел, если хотите знать. Меня случай привел к решительному повороту (выделено мной. – Н. Г.). И какое это счастье! Что бы я делал теперь, если бы у меня короля Лира и Гамлета не было?”^[72]

Теперь все пережитое за последний год, при всей драматичности событий, дает ему энергию к творческому росту, который он ощущает как счастье. Тем удивительнее все происходящее с ним дальше. Возникает необходимость все договорить до конца, разрубить узлы между ним, Настей и Вавой. В письмах поздней осени 1896 года он пишет о том, как Настя оказалась внутри их с Варварой отношений:

…Если Вы говорите о письмах из Ниццы, то ведь, их содержание ей было известно – это я увидел сейчас же, как она приехала. И теперь ничего не должно быть тайной от Насти, дорогая Вава. И она не должна ничего скрывать. Но я уже писал ей, что она мне многого не говорит – и это нехорошо. Я был виной тому, что Вы научились иметь тайны от Насти. И это очень горько. Настя за этот год перестала быть девочкой – и стала женщиной. Она много и прежде выносила – но все это оказалось ничтожным пред тем, что в этом году она вынесла. Теперь – она лучший друг для Вас, который все поймет, что Вы ей скажете. Я хотел оберечь ее от горя и накликал на ее голову самую ужасную беду, какая только могла быть.

Еще до конца не зная своего будущего, Лев Исаакович подводит итог той короткой, но в то же время насыщенной истории, где все любят друг друга, как в пьесах Чехова, и где у каждого в сердце остается шрам от происшествий 1895–1896 годов. “Вы обе сыграли такую роль в моей жизни, что мы навсегда связаны. Чтобы ни случилось в моей жизни – началом его – Вы и Настя”.

Грядут новые события. С точки зрения исполнения судьбы философа, неясно, то ли это завершающий аккорд, прозвучавший в письме Льва Исааковича Варваре, вызвал буквально из воздуха – студентку-медичку Анну Березовскую, то ли в его одинокую больную жизнь наконец пришло спасение.

Появление Анны Березовской

Когда Варвара Григорьевна в дневнике пыталась объяснить себе и будущим читателям, почему в жизнь Льва Исааковича неожиданно вошла другая женщина, она написала, что, пока они с сестрой благородно решали, кому соединиться с будущим философом, и она уступила его, наконец, сестре, за тот год заграничной жизни он встретился с женщиной, “которая с величайшей простотой и безо всяких с обеих сторон обязательств привела его на свое ложе”^[73].

В позднем анализе тех обстоятельств нельзя искать объективной картины. К концу 1896 года Настя полностью устранилась из этого треугольника, считая себя в нем лишней и нелюбимой, а Варвара, пережив уже несколько любовных приключений, собиралась ехать в Петербург искать счастья на литературном поприще. Ни о каком сближении или соединении с Львом Исааковичем речи не шло. Хотя спустя время ей виделось все по-иному. Возможно, что-то и могло произойти, но в тот критический момент на пороге жизни Льва Исааковича появилась молодая женщина, которая приняла решение за него.

В своем письме к дочери, Наталье Барановой-Шестовой, которая в 1945 году задумалась о создании биографической книги об отце, Анна Елеазаровна Березовская рассказывает о возникновении отношений с Львом Исааковичем: “Милая Наташенька, я сначала расскажу о том, как Папа жил до 1896 г. (ошибка памяти А.Е. – они познакомились в 1897 году. – Н. Г.), когда мы встретились в Риме.

От вас мы старались всегда скрывать трудности нашей жизни. Когда Лёля кончил юридический факультет, (в 1888 г.?) он жил некоторое время в Москве, где был недолго помощником присяжного поверенного. Затем ему пришлось вернуться в Киев, ибо его отец запутался в делах (магазин мануфактурных товаров) и надо было спасать семью от разорения. Лёля провел 6 лет в этом деле, распутал все, что было запущено, но это занятие, несвойственное его природе и устремлениям, настолько расстроило ему нервы, что он стал страдать очень сильными невралгиями, да и жизнь в его семье была не по нем; пришлось отправить его на излечение сначала в Берлин, а после на ванны в Рим, всё еще в плохом состоянии здоровья.

В 1896 году (события происходили в 1897-м. – Н. Г.) я с двумя студентками (еврейками) во время вакаций весенних поехала в Италию, нам дали его адрес в Риме. Он нас встретил, и я осталась в Италии, а мои подруги вернулись в Цюрих. Нам пришлось скрывать, что мы сошлись, потому что его родители были бы против его связи с христианкой”^[74].

Хотелось бы обратить внимание на то, что Варваре нельзя было отказать в прозорливости. Инициатива в том, чтобы “сойтись”, безусловно, принадлежала Анне Березовской. Хотя само слово “сошлись” настолько не подходит к характеру Льва Исааковича, что даже странно его видеть написанным о Шестове. Но несомненно следующее: одиночество и некая тупиковость жизненной ситуации сделали свое дело. Подруги-студентки уехали, а Анна Березовская осталась в качестве любовницы с полузнакомым молодым человеком. К сожалению, нигде и никогда не появится объяснения, зачем он ей понадобился – не очень здоровый, странный философ-еврей, который никак не мог на ней жениться. Правда, будут домыслы подруги Шестова, Евгении Герцык; они прозвучат здесь чуть позже, но это были явно романтические умозаключения.

Скорее всего, встреча с Анной происходит в самом начале апреля 1897 года. Именно тогда Лев Исаакович отправляет темпераментное письмо Софье Григорьевне, разумеется, оставляя все случившееся за скобками, но эмоции прорываются в каждой строчке:

Апрель 1897

Теперь, зато я устроен чудесно. Живу почти в раю, ибо, если есть рай на свете – такой, каким его представляли себе люди, то этот рай в Вико. Здесь живут не знающие скорбей человеки. Право! Все здесь так довольны своим существованием, что в молитвах никто ни о чем не просит Бога, как только о том, чтобы все осталось по-прежнему. И я скоро тоже стану таким. Правда, мне еще хочется быть здоровым. Но, когда мне становится лучше, я все позабываю и тоже ничего больше не хочу. Передо мной Везувий, Неаполитанский залив и Неаполь. Воздух дивный. Квартира, – в которой, может быть, жил сам Брут. Макароны десяти сортов разнообразят стол. Общество – Работников (я его вытащил сюда) – что же лучше? Тем более, что статью я уже услал в Питер и забыл о ней… Хорошо, совсем хорошо. Скоро купанья начнутся. Вот Вам все о себе^[75].

Его друг Работников, которому Лев Исаакович на пороге смерти устроил поездку на теплое море, все еще надеясь на его исцеление, совсем скоро покинет этот мир^[76]. Но это время Шестов проводит в обществе Анны. Весной 1897 года они поехали из Рима осмотреть Неаполь, Сорренто и Капри, а потом поселились на все лето в прелестном местечке Вико около Неаполя, на берегу моря. Воспоминания об этом чудесном путешествии у А.Е. остались на всю жизнь. На столе у нее всегда стояла небольшая фотография Голубого грота, который они тогда посетили. Эти факты приводит Наталья Баранова в своей книге об отце.

“После первого года, проведенного в Италии, – продолжала Анна Елеазаровна свой рассказ о прошлом в письме дочери, – мы жили врозь, виделись только иногда летом. (Из прилагаемых писем ты увидишь, как это было тяжело.) Все это время Лёля жил большей частью в Киеве, чтобы иметь возможность высылать нам на жизнь, да и Серёжа еще был у него на руках. Иногда он уезжал в Петербург и заграницу; еще в тот год, как мы жили в Риме (1897–1898), он писал «Шекспир и его критик Брандес»^[77], но для заработка ему приходилось писать статьи в газеты, что, конечно, мешало его основной работе”.

Так они прожили вместе до рождения старшей дочери Тани, которая появилась на свет 31 декабря 1897 года. Но главная линия воспоминаний точна: Лев Исаакович уезжал, а Анна вынуждена была оставаться одна. Кем же была будущая жена Льва Исааковича Шестова, возникшая в нужное время в нужном месте и, наконец, создавшая ему семью?

Анна Елеазаровна родилась 17 (29) апреля 1870 года в Тамбовской губернии. Она была дочерью помещика, потомственного дворянина, коллежского асессора Елеазара Александровича Березовского и Александры Николаевны Костомаровой. Отец А.Е. умер, когда ей было шестнадцать лет, а мать свою она потеряла еще раньше. Собственно, этим и объясняется ее относительная свобода действий. Она уехала учиться, встретилась с человеком, который ей понравился, и стала с ним жить.

У нее было пять братьев: Сергей – известный московский хирург, в будущем профессор Московского университета; Александр, унаследовавший имение отца в Симбирской губернии; Николай – инженер; Пётр – драматический актер, игравший в провинциальных театрах; Алексей, которого убили на дуэли, когда он был еще студентом Петровской академии. Березовские были в родстве с семьей анархиста П.А. Кропоткина, а также с С.А. Муромцевым, председателем Первой Думы. В архиве Льва Исааковича, как пишет Наталья Баранова-Шестова, сохранилась фотография, на которой Анна Елеазаровна снята с Олей Муромцевой в гимназической форме. А.Е. была очень дружна с Верой Николаевной Буниной, урожденной Муромцевой, племянницей С.А. Муромцева. Бунин называл ее “тетушкой”. Еще учась в гимназии, А.Е. решила поехать в Швейцарию изучать медицину, чтобы лечить русских крестьян. Ей пришлось преодолеть много препятствий, чтобы осуществить этот план. В 1897 году она отправилась в Цюрих. Александр Березовский, ее брат, станет председателем Ардатовской уездной земской управы в 1904–1907-м и членом Третьей ГосударственнойДумы от Симбирской губернии и позже вступит в кадетскую партию.

Николай Елеазарович в 1902 году выпустил книжку “О нормальных проектах судовой машины”^[78]. Именно он напишет своей сестре очень раздраженное письмо. Наверное, Анна будет вынуждена рассказать братьям о своей беременности и невозможности вступить в брак с неправославным. Тогда, видимо, возникнет разговор о том, что если она бросит Льва Исааковича, то братья согласятся усыновить ее ребенка.

Сестра! Все деньги Катя^[79] отдала тебе; все твои деньги находятся в государственных бумагах у Серёжи и Саши. Я никаких больше денежных счетов с тобой не имею. Было – молодцу не укор и молю Бога, чтобы он вразумил тебя; будь уверена, что всегда найдешь поддержку как у меня, так и у других братьев. Ты мне сестра потому, что ты дочь моего отца и дочь моей матери, и мне жаль, что с тобой случилось то, о чем ты пишешь. Но не отчаивайся никогда, если будет тяжело, пиши мне и я помогу тебе. Бог с тобой, не знаю подробностей, но мне до слез жалко тебя. Переменить веру, опозорить семью, память отца и матери, постыдно. Правда, что ты не виновата, тебя обольстил хитрый жид, но помни, что я тебе говорил, когда ты уезжала, я знал наперед, что так будет. И теперь говорю тебе, когда у тебя откроются глаза, приходи и я приму тебя, как блудного сына. Твой Николай^[80].

Но, скорее всего, сомнения Анны по поводу своего будущего привели ее к мысли о том, что лучше оставаться невенчанной женой, чем быть зависимой от братьев.

Как уже говорилось выше, первую общую зиму 1897–1898 годов Лев Исаакович с Анной прожили в Риме, где у них родилась дочь Татьяна. После рождения ребенка было решено, что А.Е. следует возобновить прерванные занятия медициной и получить профессию, так как будущее семьи в то время представлялось неопределенным. Весной 1898-го она вернулась с маленькой Таней в Швейцарию, где продолжила учебу в Цюрихе, в Берне и главным образом в Лозанне. Лев Исаакович тоже приехал в Швейцарию, где оставался до конца 1898 года. Жить им приходилось врозь, так как он боялся, что родители могут узнать о ребенке и внебрачной связи. Осенью 1898-го он отправил Анне Елеазаровне покаянное письмо. Видно, насколько оно по интонации отличается от тех, которые Л.И. посылал Варваре. Он пишет А.Е. так, словно они прожили вместе не один год и успели устать друг от друга. И в то же время он понимает, что именно с этой женщиной он будет иметь покой и общий кров.

[10] 1898

Ферма около Лозанны

Получил сейчас на почте твою открытку, дорогая моя. Мне хочется писать тебе и ждать ответа. Какой смысл писать эти письма, когда никак и нигде мне не удается помочь тебе? Если бы я не боялся припадков, я бы приехал, побегал бы по Берну и, наверное, нашел квартиру. Но теперь я уверен, что если приеду, то буду только в тягость тебе. И, действительно, ничего из того, что нужно было бы тебе, я не могу сделать. Хотел искать здесь прислугу – но ведь этого ни под каким видом не следует делать. <…> Лозанна маленький городок – и скрыться трудно. Мне ничего бы не стоило поискать и я, наверное, нашел бы, если б не боялся оказать тебе медвежью услугу. Все это так неприятно, так злит, эти вечные “если бы”, так надоели, что мне стыдно писать тебе.

Я наводил справки насчет заключения брака. Кажется, на паспорте отметок не делают. Но, отнимают метрики. Так мне сказал один знакомый <нрзб>. Он тоже русский подданный. Но, опять же, хлопот будет много. Нам обоим нужно по крайней мере 6 недель жить в одном и том же месте. Затем – необходимо публиковать о заключении брака. Я думаю, что лучше всего нам будет это устроить не в Швейцарии, а в Италии. Можно поехать в Милан и там устроить. В Берне или Лозанне это очень опасно, так как здесь всюду знакомые. Вчера я встретил в Лозанне одного молодчика, которого я сам когда-то выправил заграницу. Если бы он узнал, хорошо было бы мне. Он здесь совсем одичал и, конечно, не преминул бы воспользоваться нашей тайной. Словом, нужно приготовиться. Если бы кто-нибудь из твоих подруг согласился остаться в течение следующих вакаций с Таней в Берне, то ты могла бы уехать в Милан и все устроить. В Италии на этот счет удобнее всего. Там можно и подсунуть чиновнику все в таком роде. А правила там почти одни и те же. Как глупо мы сделали, что не устроили всего этого в Италии! Это было бы так легко и просто. <…>

В Берн мне лучше попозже ехать, а не сейчас. Я перестал принимать порошки и хочу подождать, чтоб увидеть, как будет с болями. Иначе, Cassu не может мне дать никакого эффекта. Вот уже неделю, как я его не принимаю. Пока ничего; хотя отдельные угрозы старых болей чувствовались. Но – далеко не заходило. Я прожду еще некоторое время – тогда будет видно. И затем, лучше бы мне приехать, когда у тебя квартира будет. А то – плата в гостинице не слишком ли дорого. Лучше я тебе заплачу: теперь у меня будут деньги. А то я только разорил тебя! Напиши мне письмо подробное, а не открытку. Мне так совестно перед тобой и так больно, что я ничем не могу помочь тебе. И все кажется, что ты сердишься на меня. И, наверное, в душе сердишься, только говорить не хочешь. Правда? Признайся уже. Лучше выругайся, нехорошо, конечно, но, когда ты молчишь, еще хуже. Выходит, будто бы я тебе чужой. А я твой, весь твой и только обстоятельства мешают мне доказать это тебе так, чтоб у тебя сомнений не оставалось. И не из нравственности, а потому, что ты мне нужней всего на свете. Если бы мы могли спокойно жить вместе – я бы на половину был уже удовлетворен. Вторая половина – только еще работа. Ты – да работа: вот все дамы, которые меня занимают. Ты видишь, ничего не дается: по крайней мере мне. До тебя никак не доберешься и работу трудно добыть. А другим все с неба падает! Может за то лучше будем знать свое счастье, когда добьемся его. Целую тебя нежно и обнимаю от всей души. А ты уже и обнимать, и целовать меня перестала! Злая девочка. Пиши на домашний адрес: lf Grangette. Lausanne. Поцелуй Таню за меня. Видишь, я совсем разнежился. А не следует: нужно держаться крепко^[81].

Романтический флер его тайной семейной жизни пыталась приоткрыть в своих мемуарах Евгения Герцык. Скорее всего, она просто дорисовала за него историю: “Какая-то трагическая черта в его лице поразила курсистку-медичку, и когда ее товарищи двинулись дальше, она осталась сиделкой, поддержкой никому неизвестного молодого еврея. Вероятно, тогда она и вправду уберегла Льва Исааковича, но может быть и позже не раз ее спокойствие, трезвость, самоотвержение служили ему опорой. Шестов должен был скрывать брак от родителей, так как его отец ни за что не дал бы своего согласия на то, чтобы сын женился на православной девушке. Братья А.Е., конечно, тоже не одобряли этого брака. Младшей сестре Фане, с которой Шестов был очень дружен, он сообщил о браке в 1898 году, когда Фаня приехала за границу, а другим сестрам и братьям, вероятно, только несколько лет спустя. Отец, вероятно, о браке так и не узнал, а матери он сообщил после смерти отца”^[82].

По тогдашним русским законам брак был нелегальным, и документы А.Е. и детей были сделаны на ее имя. Дети оставались “незаконнорожденными”, но с согласия Шестова они были крещены.

Итак, то, чего так боялись родители, случилось. Лев Исаакович стал жить в гражданском браке с христианкой. Но не с Настей и не с Варварой, а с Анной Елеазаровной Березовской.