Тайна тринадцати апостолов

Знаком ли ей человек, лежащий на полу? Был ли он еще жив, когда Елизавета Петровна вернулась в зал? Прикасалась ли она к телу? Много ли было с утра посетителей в зале? И не было ли среди них этого, ныне покойного?

Елизавета Петровна отвечала, что человека этого в жизни не видела, что не переворачивала тело, но, судя по неподвижному положению, он был уже мертв, когда она пришла. Она от неожиданности упала и потеряла очки, а когда искала их, сослепу вляпалась в лужу крови.

– Вот откуда рядом с телом мелкие стекла, – кивнула Ленская, и Елизавете Петровне снова стало стыдно за разбитые очки.

Майорша зябко поежилась, поплотнее укуталась в шарф и продолжала сиплым голосом:

– Не могли бы вы подробнее показать, как двигались, после того как увидели тело?

При этом она очень выразительно смотрела на кровавые следы на полу и на стене.

Елизавета Петровна призналась, что ноги ее не держали и для того, чтобы встать, пришлось ползти на четвереньках к стене.

– А вот кстати… – Ленская попыталась вскочить со стула, но споткнулась, скривилась от боли и похромала к той стене, где висели раньше три портрета.

Елизавета Петровна наблюдала за ней с необъяснимым злорадством.

– Вот кстати, – Ленская незаметно потерла одну ногу о другую, – здесь ведь была еще картина, где она сейчас?

– Спросите господина Лютостанского, – буркнула Елизавета Петровна, – он ее унес.

Ей все надоело, хотелось домой – принять горячую ванну и напиться чаю с медом. Всего того, что случилось утром, слишком много для пожилого, не очень здорового человека.

И еще не хватало врать полиции про портрет адмирала. Да она и так у них на подозрении. Говорят же: кто труп нашел – тот и первый подозреваемый. Пускай Лютостанский сам с ними разбирается. Это по его части.

– Зачем? – прищурилась Ленская. – Зачем он унес картину?

– Не знаю, – отмахнулась Елизавета Петровна, – кажется, на реставрацию.

Она ожидала еще вопросов, но Ленская неожиданно улыбнулась, так что даже помолодела.

– На реставрацию? Не Старыгину ли? – и глаза ее блеснули.

– Не знаю, – окончательно рассердилась Елизавета Петровна, – и могу я наконец быть свободной? Хоть руки вымыть…

Казалось бы, профессия реставратора – одна из самых респектабельных и серьезных, не подразумевающая никаких авантюр и опасных приключений. Большинство реставраторов проводят свою жизнь за скрупулезной, неспешной работой, мазок за мазком восстанавливая старинные шедевры и отвлекаясь от них только для того, чтобы посетить какой-нибудь музей или библиотеку или же для консультации со своими коллегами.

Но Дмитрий Старыгин отличался от этого здравомыслящего большинства. Должно быть, в его роду были искатели приключений, конкистадоры, флибустьеры и путешественники.

Во всяком случае, в его душе таилась страсть к тайнам и загадкам, и он не мог удержаться, если на его пути возникал хотя бы бледный призрак какого-нибудь средневекового секрета. Он тут же очертя голову бросался на поиски его разгадки, не останавливаясь перед опасностями и трудностями этого пути.

Но как бы то ни было, какие бы тайны ни скрывала эта картина, Старыгин, как настоящий профессионал, должен был продолжать работу, не отступая от обычного протокола.

Пункт третий исполнен – он рассмотрел картину в ультрафиолетовом освещении. Следующий пункт – лабораторное исследование красок и холста…

Дмитрий Алексеевич соскреб крошечный комочек краски с края картины, затем не удержался и взял еще один образец – кусочек красной краски с окровавленного адмиральского жезла. Он поместил оба образца в специальные контейнеры, использующиеся при спектральном анализе. Затем он отрезал крошечный кусочек холста с самого края картины, с той ее части, которая была завернута за подрамник. Он сжег этот кусочек на спиртовке и поместил пепел в третий контейнер.

С тремя контейнерами в руках Старыгин пошел к двери, но на полпути спохватился, вернулся к столу, выдвинул ящик и достал из него какую-то цветную бумажку. Затем он вышел из своего кабинета, запер дверь на три оборота ключа и спустился по лестнице в подвал, где располагалась техническая лаборатория Эрмитажа.

Остановившись перед металлической дверью, Дмитрий Алексеевич нажал на кнопку звонка. Ничего не произошло. Старыгин немного подождал, а потом постучал в дверь – сначала деликатно, костяшками пальцев, а потом кулаком.

На этот раз за дверью послышались шаги, и она открылась.

На пороге стоял маленький человечек с жидкой бородкой, в круглых металлических очках и с круглой лысиной, чем-то похожий на одного из гномов из мультфильма про Белоснежку. Это был Константин – заведующий лабораторией.

– Ну что стучите, что стучите! – проворчал он недовольно. – Сказано же – соблюдайте тишину!

– Я сначала звонил, – миролюбиво ответил Старыгин. – Вы не открывали.

– А звонок у меня не работает.

– Тогда в чем вопрос? – Старыгин протиснулся в дверь и оказался в большом полутемном помещении с низким сводчатым потолком. – Короче, мне нужно провести спектральный анализ вот этих трех образцов. И как можно скорее.

– Оставьте, – проворчал Константин и показал на столик, где стояло десятка полтора таких же контейнеров.

– Мне нужно получить их как можно скорее! – повторил Дмитрий Алексеевич.

– Я сказал – оставьте.

– И когда будет готов ответ?

– Ну… – гном задумался, – сегодня у нас четверг… пятница, сами понимаете, не самый удачный день, потом выходные… ну, в общем, на следующей неделе заходите.

– На следующей неделе?! – ахнул Старыгин. – Нет, это никуда не годится! Меня Лютостанский съест с потрохами!

– А что я могу сделать? У меня знаете сколько заявок! – И он снова показал на столик с образцами.

– А вы видели вот это? – Дмитрий Алексеевич достал из кармана цветную бумажку, которую прихватил в своем кабинете.

Глаза Константина вспыхнули, как габаритные огни тормозящей машины.

– Что это? – проговорил он, не отрывая глаз от бумажки.

– Этикетка от гватемальского пива «Лос Вальехос»!

– Гватемальского! – Константин потянулся за этикеткой. – Такого у меня нет!

– Спектральный анализ! – отчеканил Старыгин, пряча этикетку обратно в карман. – Три образца!

– Может быть, завтра?

– Вы же сами сказали – завтра пятница! Мне эти образцы нужны сейчас же!

– Но это шантаж…

– Конечно!

– Ладно, – Константин тяжело вздохнул, – так и быть, давайте свои образцы!

Он взял у Старыгина контейнеры и поплелся в дальний угол лаборатории, где стоял портативный спектрометр.

Несмотря на прилагательное «портативный», это был довольно громоздкий прибор, занимавший целый угол лаборатории. И довольно дорогой – сотрудникам Эрмитажа в свое время стоило немалого труда убедить руководство, что этот прибор действительно необходим для качественного и оперативного выполнения экспертизы произведений искусства.

Константин включил прибор, подключил его к компьютеру и запустил программу, которая сравнивала спектры образцов с компьютерной базой эталонных значений.

Программа заработала, и прошло всего несколько минут, прежде чем она выдала ответ.

Судя по спектральному анализу красок, все они были изготовлены в середине шестнадцатого века, то есть именно в то время, когда в Венеции жил и работал Якопо Тинторетто. Более того – эти краски по своему химическому составу соответствовали именно тем краскам, которые использовал великий венецианец.

Это касалось как образца, взятого с края картины, так и того, который Старыгин соскреб с окровавленного жезла.

Константин повторил процедуру с пеплом от сожженного холста. Результат был такой же – холсту было около пятисот лет, и он соответствовал по составу тканям, производившимся в Венеции в шестнадцатом веке.

– Ну вот, все готово! – Лаборант протянул Старыгину распечатку и выжидательно заглянул в его глаза.

– Уговор дороже денег! – Дмитрий Алексеевич отдал ему этикетку и покинул лабораторию.

Вернувшись в свой кабинет, он еще раз перечитал распечатку с результатами спектрального анализа.

Они были однозначны – и краски, и холст соответствовали подлинным, тем, которые использовал великий Якопо Тинторетто. Причем краски, которыми была написана кровь на жезле, не отличались от остальных.

Но как это может быть?

Ведь портрет адмирала Морозини уже почти девяносто лет находится в коллекции Эрмитажа, куда он поступил из частной коллекции, он многократно воспроизводился в альбомах и монографиях – и на нем никогда не было крови!

Однако против науки не попрешь. Точный прибор не может ошибаться.

Старыгин встал из-за стола, вышел на середину кабинета и остановился перед картиной, глядя в глаза старого адмирала.

– Ну и что же это значит? – проговорил он вслух. – Какую тайну вы скрываете от меня, ваше превосходительство? Или как вас полагалось называть?

Дверь за его спиной негромко скрипнула, и раздался голос Лютостанского:

– С кем вы разговариваете, Дмитрий Алексеевич? Вы не один?

Старыгин обернулся и смущенно проговорил:

– Да нет, это я сам с собой…

– Вот к чему приводит одиночество! – с мягким укором произнес Александр Николаевич. – Разговаривать с собой – это последнее дело! Жениться вам нужно! Давно пора!

– Жениться? Мне? – фыркнул Старыгин. – Еще чего?

– Но я не для того пришел, чтобы цитировать Пушкина или обсуждать вашу личную жизнь! – спохватился Лютостанский. – Как, вам удалось что-нибудь узнать? Сколько времени вам понадобится на реставрацию картины? Дня за три управитесь?

– Вы понимаете, Александр Николаевич… – протянул Старыгин смущенно, – дело в том, что реставрировать здесь нечего.

– То есть как – нечего? – Лютостанский повернулся к злополучному портрету. – Нужно убрать эту чертову кровь… извините за грубость, нужно вернуть картине ее первозданный облик…

– А это и есть ее первозданный облик, – перебил Лютостанского Дмитрий Алексеевич.

– Что вы такое говорите? – Искусствовед захлопал глазами. – Но эта кровь…

– Эта кровь написана теми же самыми красками и тем же художником, что и вся остальная картина. И тогда же – в середине шестнадцатого века.

– Да бросьте, Дмитрий Алексеевич! Вы же сами понимаете – этого не может быть!

– Понимаю, – вздохнул Старыгин, – понимаю, но ничего не могу поделать. Об этом говорит и характер письма, и спектральный анализ материалов.

– Что, вы уже успели провести спектральный анализ? – недоверчиво переспросил Лютостанский.

– Да, вот, пожалуйста, результаты! – Старыгин показал искусствоведу компьютерную распечатку.

– Как это вам удалось уговорить Константина?.. – проворчал Лютостанский, разглядывая распечатку.

– Ну, есть у меня свои маленькие секреты! К любому человеку можно найти подход!

– Ну, надо же… – Александр Николаевич просмотрел распечатку и поднял на Старыгина изумленный взгляд. – Но этого же не может быть! Это невозможно!

– Невозможно. – Старыгин развел руками. – Невозможно, но факт! Как говорил Козьма Прутков, если на клетке слона ты видишь надпись «буйвол», не верь глазам своим!

– Вам бы все шутить… но как вы это можете объяснить?

– Пока никак… но поскольку в чудеса мы с вами не верим – ведь не верим же? – я могу предположить только одно разумное объяснение. Существует не один, а два портрета адмирала Морозини кисти Тинторетто, и кто-то заменил один портрет другим.

– Но это тоже невозможно! – воскликнул Лютостанский, взмахнув руками. – Для этого этот кто-то должен был пронести второй портрет в Эрмитаж и вынести из музея первый…

– Или спрятать его где-то внутри. Эрмитаж большой, в нем многое можно спрятать. Но, впрочем, я не настаиваю на своей версии. Я просто гадаю…

– Мы с вами здесь не для того, чтобы гадать! – строго проговорил Александр Николаевич. – И если честно, меня больше волнует даже не то, как подменили портрет, а что же нам теперь делать. Картина через три дня должна лететь в Венецию…

– И чего же вы от меня хотите? – спросил Старыгин, расслышав в голосе Лютостанского робкие, умоляющие нотки. – Я же не могу сотворить чудо!

– Дмитрий Алексеевич, голубчик, вы же талантливый человек, вы же можете как-нибудь записать эту кровь? Привести картину в первозданное состояние?

– Александр Николаевич! – возмутился Старыгин. – Что вы такое говорите? Я же только что показал вам результаты анализа! Это и есть первозданное состояние картины! Тинторетто именно так задумал и написал портрет адмирала Морозини! И я не могу, не имею морального права искажать его замысел! Я не могу портить картину великого художника! Я этого себе никогда не простил бы!

Лютостанский растерянно молчал, и тогда Старыгин добавил еще один аргумент:

– Вы же знаете, что перед отправкой картину обследуют независимые эксперты, назначенные страховой компанией. Они, несомненно, заметят мою самодеятельность и поймут, что картина переписана только что. Как мы это будем объяснять?

– Ох, Дмитрий Алексеевич! – Лютостанский покаянно опустил голову. – Простите старика! Сам не знаю, что на меня нашло. Как я мог вам такое предложить…

– От безысходности! – подсказал Старыгин.

– Вот именно, от безысходности! Я просто не представляю, что нам делать! Все документы уже подписаны, все договоренности достигнуты, причем на самом высоком уровне… нет, менять что-либо уже поздно! Невозможно!

Лютостанский принялся нервно ходить по кабинету, что-то неразборчиво бормоча себе под нос. Наконец он остановился и повернулся к Старыгину:

– Выхода нет. Придется отправлять картину в Венецию в таком виде. Но вот что, Дмитрий Алексеевич. Вы полетите с ней.

– В Венецию? – переспросил Старыгин.

– Ну да, в Венецию! Куда же еще? Между прочим, не самое худшее место на свете!

– Венеция прекрасна, – кивнул Старыгин, – но как же…

– И не возражайте! У вас ведь открыта шенгенская виза?

– Открыта, но…

– И итальянский язык вы знаете превосходно…

– Но у меня здесь много дел…

– А все остальные дела подождут! В общем, решено – вы едете с картиной в Венецию. Собирайтесь…

– Руки! – рявкнул мастер Якопо. – Сколько раз я тебе говорил, остолоп, – руки!

– Что не так с этими руками, учитель? – Джакомо, новый ученик, на Троицу пришедший из Падуи, смотрел исподлобья, дерзко смотрел, не так, как подобает ученику. Но мастер Якопо вдруг смягчился. Он сам был когда-то таким же – дерзил своему великому учителю Тициану, не слушал его советы.

– Они вялые! – Мастер Якопо отобрал у ученика кисть и двумя сильными мазками поправил руки святого Луки, над которым работал ученик. – Сколько раз я тебе говорил – руки передают характер человека даже больше, чем лицо! Поэтому уделяй им больше внимания. Видишь, что написано там? – он показал толстым пальцем, измазанным краской, на выписанный над камином девиз: «Рисунок как у Микеланджело, колорит как у Тициана». – Это не пустые слова! Если ты хочешь работать в моей мастерской, старайся соответствовать этому девизу! Работай над рисунком, работай над колоритом!

– Я стараюсь, учитель!

В это время к мастеру Якопо подошла хромоногая служанка Лючия.

– Господин, там к вам пришел какой-то человек.

– Что еще за человек? – Мастер недовольно отвернулся от неоконченной картины. – Ты же знаешь, что меня нельзя беспокоить во время работы!

– Но он очень настаивает… он сказал, что его прислал господин граф Фоскари.

– Фоскари? – Мастер Якопо нахмурился. – Ладно, я поговорю с ним.

Он вышел из мастерской, остановился на пороге прихожей, увидел невысокого белобрысого слугу, который с любопытством оглядывался по сторонам.

– Тебя правда прислал граф Фоскари? – осведомился мастер.

– Он самый. – Посланец горделиво вскинул голову, как будто родовитость и влиятельность его господина перешли отчасти и на него. – Меня послал его сиятельство граф. Только об этом никому не следует говорить.

– Коли так, ты сам меньше об этом болтай.

– А я и не болтаю… я сказал только вашей служанке, а больше ни одной живой душе.

– С таким же успехом ты мог написать об этом на стене рыбного рынка. Ладно, говори, что угодно твоему господину.

Посланец снова приосанился и проговорил с самым важным видом:

– Его сиятельство граф просил вас незамедлительно прийти в его дворец.

– Так уж и незамедлительно!

– Так они велели передать вашей милости.

– Ладно, считай, что ты все мне передал.

Посланец явно не спешил уходить. Прочитав немудреное выражение его лица, мастер Якопо полез в кошель, выудил там мелкую монету и вложил в руку посыльного:

– Вот тебе за труды.

Тот потер монету между пальцами, скривил недовольную физиономию, однако не посмел громко выразить свое разочарование. Проговорив «премного благодарен», он покинул дом мастера.

Сам же господин Якопо, не слишком торопясь, но и не медля, умылся, надел свой самый приличный камзол и отправился во дворец графа Фоскари.

Граф этот принадлежал к самым сливкам венецианской аристократии. Многие поколения его предков были записаны в Золотую Книгу Светлейшей республики, многие из них заседали в Большом Совете Венеции. Не раз он заказывал мастеру Якопо работы – картины на темы Священного Писания для церкви, прихожанином которой был граф, и портреты членов своей семьи. Так что пренебрегать приглашением такого человека не следовало.

Мастер вышел на улицу и направился в сторону церкви Санта-Мария-Формоза, откуда было рукой подать до графского дворца. Однако, переходя по мостику через очередной канал, мастер Якопо заметил, что за ним едва ли не по пятам следует какой-то человек в зловещей маске Чумного Доктора.

Хотя до большого карнавала было еще далеко, вокруг было немало людей в масках. Законы республики этого не запрещали, и многие горожане не снимали масок целыми днями, что давало им ощущение свободы и независимости. Однако редко кто выбирал ту маску, которую избрал привязчивый незнакомец.

Это могло быть случайностью, и мастер Якопо, чтобы проверить свои подозрения, свернул после моста в узкий переулок, где едва могли разойтись двое прохожих. Пройдя по этому переулку пару кварталов, он как бы невзначай оглянулся.

Чумной Доктор следовал за ним на изрядном расстоянии.

Мастер вспомнил, что граф Фоскари просил сохранить его визит в тайне, и решил принять кое-какие меры. Выйдя на берег канала, он увидел свободную гондолу и помахал лодочнику. Тот пристал к берегу, мастер Якопо запрыгнул в лодку и велел править к Большому каналу.

Обернувшись, он увидел, что Чумной Доктор безуспешно высматривает другую гондолу. Мастер усмехнулся: пока этот соглядатай найдет гондолу, он будет уже далеко.

Когда гондола вышла в Большой канал, мастер велел лодочнику плыть к дворцу графа Фоскари.

Когда гондола подплыла к самому дворцу и ткнулась в причал, на причале появился рослый молодчик, одетый в камзол графских цветов – синего с серебром.

– Кто такой? – спросил он, нагло уставившись на мастера Якопо.

Мастер преодолел раздражение от его наглости и представился:

– Якопо Робусти, живописец, по приглашению господина графа.

– Якопо Робусти? – переспросил привратник. – Никогда не слышал о таком!

– Может, ты слышал о Тинторетто?

Мастер Якопо не любил своего прозвища – Тинторетто, сын красильщика. Но именно под этим именем его знали в Венеции, именно этим именем за спиной называли его коллеги-живописцы и даже собственные ученики.

– Тинторетто? – насмешливо переспросил привратник. – Как же, как же! Господин граф и правда говорил, что ждет в гости сына красильщика! Проходи, Тинторетто! – и он отступил в сторону, давая мастеру возможность перейти на причал. – Пройди через холл, – показал он на распахнутую дверь, – поднимайся по этой лестнице и иди налево по коридору.

Мастер Якопо сдержанным кивком поблагодарил наглеца и вошел во дворец.

Как и в большинстве венецианских палаццо, первый этаж дворца Фоскари был нежилым. Во время подъема воды его заливали тусклые воды лагуны, да и сейчас под ногами тут и там темнели лужи, а по стенам расползались неровные пятна плесени. Однако в этом была какая-то своеобразная красота, и мастер Якопо на мгновение задержался, оглядывая просторное полутемное помещение.

В последнее время он находил необычную прелесть в таких мрачных, плохо освещенных комнатах и часто писал их, стараясь передать сложный, напряженный колорит.

Тут же он напомнил себе собственный девиз: рисунок как у Микеланджело, колорит как у Тициана…

Но его великий учитель Тициан любил яркие, интенсивные цвета, хорошее освещение, которое позволяло выявить и раскрыть всю красоту предметов и человеческих лиц…

Мастер Якопо подошел к основанию широкой мраморной лестницы и решил позднее подумать о парадоксе освещения.

Поднявшись по лестнице на второй этаж, он повернул налево, как велел ему наглый привратник, прошел по коридору и оказался перед неплотно закрытой дверью, из-под которой пробивался неровный, колеблющийся свет. Прежде чем открыть эту дверь, он заглянул в проем, чтобы убедиться, что пришел куда надо.

За дверью находилась довольно большая, скудно освещенная комната с висящими по стенам ткаными коврами, узоры которых терялись в полутьме. Посреди комнаты, немного наискосок, стоял длинный стол, заставленный полупустыми блюдами и кувшинами с вином. Трапеза, судя по всему, подходила к концу, и люди за столом были заняты каким-то важным разговором.

Внезапно мастер Якопо понял, что напоминает ему эта картина.

Тайная вечеря!

Так же, как во время последней трапезы Иисуса с учениками, за столом было тринадцать человек, среди которых ни одной женщины. Так же, как во время той великой и трагической трапезы, один из присутствующих выделялся среди прочих, словно отмеченный печатью избранничества и роковой, неотвратимой судьбы. Это был мужчина примерно сорока лет с красивым лицом, которое немного портил шрам на левой щеке. И на этого человека падал свет от укрепленного на стене канделябра, создавая вокруг его головы сияющий нимб.

«Словно Иисус на Тайной вечере…» – подумал невольно живописец.

По левую руку от человека со шрамом, там, где в сцене Тайной вечери обычно помещают Иуду, сидел пожилой мужчина с решительным и властным лицом, в богато расшитом камзоле лилового бархата, украшенном шелковой перевязью.

Мастер Якопо невольно залюбовался открывшейся перед ним картиной.

Ему захотелось написать ее.

Вот так, подумал он, именно так он напишет Тайную вечерю, которую заказал ему тот молодой каноник, что приходил на днях в мастерскую…

Один из сотрапезников повернул голову к двери и настороженно проговорил:

– Кто там?

Мастер Якопо смущенно закашлялся, открыл дверь и вошел в трапезную. У него было такое чувство, будто его застали за каким-то недостойным поступком.

– Кто ты? – раздраженно проговорил тот же человек, поднимаясь из-за стола.

– Якопо Робусти, живописец, – представился мастер и добавил, чтобы избежать лишних вопросов: – Многие называют меня сыном красильщика, Тинторетто.

– Ах да, ах да! – Господин заметно успокоился и насмешливо оглядел своих друзей. – Не беспокойтесь, господа, это тот славный живописец, о котором я вам говорил. Если вы не возражаете, я переговорю с ним в соседней комнате.

Господин – теперь мастер Якопо признал в нем хозяина палаццо, графа Фоскари – подошел к двери, положил руку на плечо живописцу и вышел с ним в коридор. Пройдя до соседней двери, он открыл ее и вместе с мастером Якопо вошел в комнату.

Это была библиотека – вдоль стен стояли высокие резные шкафы с массивными фолиантами в кожаных переплетах, несколько открытых книг лежали на низких столах. В простенках между этими шкафами висели географические карты и гравюры с изображениями морских сражений. В большом, отделанном мрамором камине догорали сосновые поленья, над этим камином висел портрет хозяина дома в сверкающих доспехах. Мастер Якопо ревниво отметил, что портрет этот весьма неплох, и подумал, чьей кисти он принадлежит.

– Благополучно ли вы добрались до моего дворца? – осведомился граф, закрыв за собой дверь библиотеки.

Мастер Якопо немало удивился такой заботе: редко ему приходилось видеть ее от аристократов. Впрочем, граф тут же рассеял его заблуждение:

– Я имею в виду – не заметили ли вы за собой слежки?

– Слежки? – переспросил живописец. – Что ж, если ваша светлость спрашивает… мне и правда показалось, что поначалу за мной шел какой-то подозрительный человек. Я взял гондолу возле моста Мясников и оторвался от него. Другой гондолы там не было, так что тот человек отстал. Больше я его не видел.

Видно было, что слова живописца взволновали графа.

– Что это был за человек? – спросил он, сцепив руки. – Как он выглядел? Как был одет?

– Я не смог его как следует разглядеть. На нем была маска, ваша светлость. Маска Чумного Доктора.

– Сбир! – выпалил граф и нервно заходил по комнате. – Несомненно, это был сбир…

Мастер Якопо с трудом сдержал удивление. Неужели даже такой богатый и влиятельный человек, как граф Фоскари, боится сбиров, тайных агентов, служащих таинственному и всемогущему Совету Десяти и трем государственным инквизиторам?

Граф остановился, хотел что-то сказать, но в это время в дверь библиотеки постучали.

– Кто здесь? – Граф шагнул к двери. – Я же, кажется, просил мне не мешать…

Майор полиции Александра Павловна Ленская была женщиной удивительно болезненной. Причем болезни ее были не то чтобы несерьезные, но какие-то мелкие и незначительные. То есть какая-нибудь сенная лихорадка или нервная почесуха способны достаточно качественно испортить человеку жизнь, а у окружающих вызовут только раздражение или насмешки.

Болезни преследовали Ленскую всегда, в любое время года.

Осенью ее настигали простуды. Собственно, ничего в этом нет странного и необычного, ибо осенью в петербургском промозглом климате болеют все, от малых детей до глубоких стариков, так что, перефразируя великого поэта Пушкина, можно утверждать, что простуде все возрасты покорны.

Нет, Ленская не маялась ночью в жестоком жару на простынях, мокрых от пота. И вызванная «неотложка» не колола ей антибиотики, поскольку проглотить таблетки не было никакой возможности, до того распухало горло. И двусторонняя пневмония, к счастью, обходила Александру Павловну стороной.

Зато как только начинались в Петербурге затяжные дожди и стоило Ленской вдохнуть сырой промозглый воздух или расстегнуть пальто в маршрутке, а после выскочить в таком виде, то простуда тотчас пробиралась внутрь и расцветала там махровым цветом. Горло першило, нос закладывало так сильно, что он казался зацементированным навеки, виски ломило, и на плечах вместо головы по ощущениям находился старый чугунный котел.

Такое безобразие тянулось долго, несколько недель, а когда Ленской с трудом удавалось выздороветь, тотчас накатывал кашель – сухой, мерзкий, от которого невозможно спать по ночам.

Зимой к простудам добавлялись застарелый радикулит, боли в суставах и отложение солей в левой пятке, а также раздражение на коже от шерстяных платков и свитеров. Носить что-либо другое опять-таки было невозможно, поскольку кожа от синтетики переставала дышать и покрывалась сыпью.

Весной на смену простудам приходила аллергия. Аллергия у Ленской была на все, что угодно, – на застарелую пыль, на бытовую химию и на желтые цветы, которых весной, как известно, очень много – от мимозы и одуванчиков до сурепки и желтых нарциссов. От одного вида этих цветочков Ленская начинала безудержно чихать, нос у нее мгновенно распухал, из него постоянно текло.

Кроме аллергии, летом Александру Павловну мучила еще крапивница от клубники.

Незачем говорить, что клубнику Ленская не ела вовсе. Но это ничего не значит, ей достаточно было пройти мимо лотков у метро, заполненных сезонной ягодой, как руки, плечи и область декольте покрывались волдырями, которые неудержимо чесались. На ногах же выступала крапивница от газонной травы, так что все лето приходилось ходить в брюках.

И наконец, осенью вновь выходила на первый план простуда.

А были ведь еще головная и зубная боль, застуженная шея, так что приходилось, как поется в старой песне, «смотреть искоса, низко голову наклоня», а также всяческие мелкие разовые неприятности типа ячменя в глазу или нарыва на пальце.

Итак, болезни терзали майора Ленскую с завидным постоянством, но только, если можно так выразиться, в нерабочее время. Потому что как только она погружалась в очередное расследование, все болезни тотчас отступали, Ленская не то чтобы про них забывала, но держала в узде. И перед коллегами по работе, свидетелями и подозреваемыми в очередном убийстве представала не унылая, замученная жизнью тетка с неустроенной судьбой, а умная, решительная и жесткая личность.

Своими вечно воспаленными глазами она мигом охватывала место происшествия и замечала всевозможные мелочи, на которые обычный человек и внимания не обратит. И тут же анализировала свои наблюдения со скоростью самого быстродействующего компьютера. И делала правильные выводы, поскольку обладала поразительным чутьем, позволяющим отделить нужные улики от постороннего хлама и нужных свидетелей от случайных зевак.

Этих самых свидетелей Ленская умела выпотрошить на допросах, как рыбу на заливное, так что человек вспоминал то, о чем и понятия не имел раньше. Преступник, встретившись с Ленской на допросе один на один, не имел никаких шансов.

Разумеется, сначала его нужно было поймать. Тут майор Ленская тоже была на высоте. Взяв след, она шла по нему, никуда не сворачивая, как самая лучшая ищейка.

Подчиненные ее боготворили, коллеги почти всегда признавали ее правоту, начальство ценило, но по-своему, то есть старалось спихнуть на группу Ленской самые безнадежные дела. Начальство Ленская никогда не подводила, если бывали у нее изредка проколы, то знала о них только она сама.

Разумеется, были у нее и завистники в Управлении, эти самые злые языки и прозвали Ленскую Чумой. Дескать, если уж ведет свое расследование, то надвигается неотвратимо и спасенья от нее нету.

Узнав, что в Эрмитаже произошло убийство, начальство распорядилось определить на это дело майора Ленскую, несмотря на то что числилось за ней штук пять неотложных дел.

– Ты, Александра, – напутствовал ее начальник, – женщина у нас культурная, образованная, в университетах обучалась, умеешь с этими, из Эрмитажа, на их языке разговаривать. А то они как начнут про искусство выражаться, так простому человеку с непривычки плохо станет. А тебе все нипочем, ты им в том же духе запросто ответить сможешь. На равных с ними, в общем, разговариваешь, так что за Управление наше не стыдно будет.

Ленская взглянула на начальника с легким подозрением: шутит он, что ли? И столкнулась с его хитроватым взглядом.

Она твердо знала, что начальник – человек простой, но далеко не дурак. И чует он, видно, что в этом деле не все гладко и будут с ним большие проблемы и сложности, оттого и хочет спихнуть его майору Ленской.

На всякий случай она бросила пробный камешек – дескать, дел у нее и без того очень много, зашиваются они, куда еще эрмитажное убийство. Начальник тут же сурово нахмурился и буркнул, что это – приказ, а приказы, как известно, не обсуждаются. Ленская успела только выцыганить у него распоряжение, чтобы все службы выполняли ее запросы в первую очередь.