Читать книгу: «Кларк и Дивижн», страница 4

Из гимнов я смогла вспомнить одну только “О, благодать”.

– А может, обойдемся без пения? – наконец решилась спросить я. – Может, органист просто что-то сыграет?

Похоронный агент вроде бы слегка удивился, но, тем не менее, записал мои пожелания.

– И еще ей понадобится место упокоения.

– Ну, мы можем кремировать тело и останки поместить в урну. Вероятно, вы захотите, чтобы она была рядом с вами.

– Мы, скорее всего, захотим ее похоронить.

Хакудзин опустил глаза, словно не в силах смотреть мне в лицо. Потом поднялся из-за стола, поговорил с другим сотрудником и подошел к телефону.

Наконец он вернулся.

– Заупокойную службу вы сможете провести здесь, но с погребением могут возникнуть проблемы. – Я изо всех сил старалась вникнуть в то, что он говорил. – Мы вынуждены настаивать на кремации. Впоследствии вы сами решите, куда поместить прах.

– Это потому, что мы не из Чикаго? – спросила я.

Сутулые плечи агента поникли еще сильней. Все это напомнило мне мать Виви Пеллетье и вообще всех, кто давал понять, что японцы здесь лишние. И, загнанный в угол, он явственно высказал то, что я только подозревала.

– В настоящее время кладбища не принимают тела японцев.

У меня не было сил протестовать; если они отвергают Розу, то и я не хочу, чтобы она покоилась с ними рядом.

– Я бы посоветовал вам обратиться вот к этим людям.

Он протянул мне листок бумаги, на котором под названием “Чикагское японское общество взаимопомощи” значился номер телефона. Мы договорились о том, что похороны состоятся послезавтра, чтобы у них было время получить тело Розы из морга.

Выйдя из похоронного заведения, я направилась в закусочную, где должна была встретиться с Роем. Я чувствовала себя, как мокрая тряпка, вымотанной и опустошенной. Из пустынного Манзанара Чикаго выглядел далеким влекущим огоньком. Но теперь, когда мы очутились здесь, я поняла, что это был лишь мираж, греза, порождение наших отчаянных надежд.

Впрочем, то, что мама вечно твердила о сделанном деле, подтвердилось. Назначив день похорон Розы, я в самом деле ощутила удовлетворение достигнутым, несмотря на неприятный осадок от переговоров в полицейском участке и похоронном бюро. Эти чикагские конторы и впрямь меня вымотали, но зато через несколько минут я буду сидеть в ресторане, где не бывала давным-давно.

Когда я вошла туда, официант, стоявший у двери, протянул мне коробочку с шоколадным драже. Я растерялась, что мне с ней делать, и, как гусыня, застыла на месте, пока Рой не выкликнул меня из выгородки неподалеку.

– Мне дали вот это. – Я протянула ему желтую коробочку.

– Это у греков обычай такой, перед едой съесть что-нибудь сладкое.

Я протиснулась в кабинку и уселась напротив Роя. Он был при галстуке и с напомаженным коком, из которого выбились прядки волос. Не теряя времени даром, я принялась отправлять в рот одну горошинку молочного шоколада за другой. Они были лекарством, в котором я позарез нуждалась, чтобы снова стать той Аки, которую Рой знал до всех перемен.

Мы оба заказали по кофе, и после уговоров Роя, сказавшего, что он меня угощает, я добавила еще свои любимые оладьи. Те, что готовили в лагере, были такими плотными, не прожевать, я ими давилась и потому отказалась от них на целых два года.

– Что в пакете? – спросил он, когда я осторожно положила его на соседнее виниловое сиденье.

– Одежда и Розины вещи из полиции.

– Какого черта, Аки? Зачем ты таскаешь это с собой по всему Чикаго?

– Я пришла сюда прямо из полиции. И из морга. – Не хотелось переживать заново свое столкновение с дежурным Трионфо, и я решила не посвящать Роя в подробности. – Прощание послезавтра в одиннадцать. Будь добр, оповести всех, кого сможешь.

Я считала, что народу придет немного, потому что большинство занято на работе, но Рой заверил меня, что уж он-то непременно там будет.

– Ее кремируют, – объявила я, и голос мой снова дрогнул.

– И неудивительно. Ни одно хакудзинское кладбище не примет тело японца. Точно так же, как и в Лос-Анджелесе.

– Я-то думала, в Чикаго все по-другому. – Рой фыркнул в ответ, а я, помолчав, продолжила: – Мне предложили связаться с Японским обществом взаимопомощи, чтобы урну поместили в их колумбарий.

– Это на кладбище Монтроуз. Там можно оставить урну на время, не навсегда.

– Это далеко?

Тяжко думать, что Роза будет лежать бог знает где.

– Да, на севере. Один немец купил там участок прерии. Но все-таки это еще Чикаго.

– А Эванстон далеко оттуда?

– А ты что, собралась в Северо-Западный университет?

– Там живет Томи. – Рой нахмурился. – Ну, ты знаешь, Томи, бывшая соседка Розы по комнате.

– Зачем она тебе? – Голос Роя прозвучал неоправданно резко.

– Расспросить ее о Розе.

– Не думаю, что ей много известно. В последнее время они с Розой почти что не разговаривали.

Я понять не могла, с чего Рою вздумалось расхолаживать меня насчет моих планов. Заметив, должно быть, что я начинаю сердиться, он подтолкнул ко мне через стол большую коробку.

– Держи. Это тебе и твоим домашним.

Это была коробка шоколадно-карамельных батончиков, целых двадцать четыре штуки, судя по надписи.

– Неужто стащил?

Рой рассмеялся, и я тоже, в ответ. Я не слышала, чтобы Рой смеялся с самых довоенных времен.

– Ты ведь знаешь, что я работаю на кондитерской фабрике, правда?

Принесли оладьи, и мне захотелось плакать. Это были ровненькие румяные кружочки, еще горячие, и от них шел пар, а поверх лежала и таяла лепешечка сливочного масла. Я стала поливать всю стопку кленовым сиропом, поливала и поливала, пока Рой не попросил меня прекратить.

– Ведешь себя, как уличная бродяжка.

– Мне плевать, что там кто-то подумает, – сказала я.

Мама вечно корила меня за неподобающее поведение, и мне осточертели люди, пристающие с советами сдерживать порывы и чинно себя вести.

Я рассказала Рою, как побывала на квартире у Розы и нашла там ее дневник.

– Я и не знал, что Роза вела дневник. Это как-то не в ее духе. – Он поднес кружку с кофе ко рту и, прежде чем сделать глоток, спросил: – Обо мне там что-нибудь есть?

– Нет, – солгала я. Я еще не весь дневник прочитала, но знала, что Рой там упоминается, причем несколько раз. – По крайней мере, ничего такого особенного.

Рой побарабанил пальцами по пластиковой столешнице. Неужели нервничал из-за того, что Роза могла о нем написать? Если коронер прав, то Роза от кого-то забеременела, – а из мужчин в Чикаго она дольше всех знала Роя.

– Хотел бы я как-нибудь его полистать, – произнес он.

Я принялась вытирать салфеткой липкие губы. Не стану я показывать ему дневник Розы.

– Да там, в основном, всякие повседневные дела. Гуляла по Чикаго. Сделала прическу в отеле “Марк Твен”. Ну, типичная Роза.

– Как всегда, все о себе.

Эту несправедливость я пропустила мимо ушей.

– Судя по дневнику, особенно чем-то расстроена она не была. Я не верю, что Роза могла покончить с собой, а ты?

Рой провел пальцами по волосам.

– Знаешь, пребывание вне лагеря на всех сказывается по-разному. Ты вроде бы наконец свободен, но это не так. Все равно есть ощущение, что тебя держат за невидимым барьером. Только попробуй сделать то, чего тебе не положено, и сразу уткнешься в стену.

– Например?

– Например, попросить о повышении, потому что работаешь усердней, чем любой другой мужчина на той же должности. – Рой поиграл желваками. – Если бы не моя мать, я бы уже завербовался.

Я вспомнила про брата Харриет.

– Но тебя могут убить!

– Я не нюня и не квашня. Я знаю, что происходит.

Семья Роя полагалась на него, особенно в том, что касалось взаимоотношений с людьми, которые захватили овощной рынок “Тонаи”, – Рой называл их “стервятники”. Отец Роя по-прежнему содержался под стражей в Санта-Фе, в Нью-Мексико. Считалось, что вряд ли власти выпустят его досрочно, поэтому все женщины семейства Тонаи решили остаться в лагере, по крайней мере на время.

Подошла официантка забрать мою пустую тарелку. Я съела все до крошки, до последней капли сиропа.

Две нисейки, вошедшие в закусочную, остановились у нашего столика. Та, что повыше, тянула за руку ту, что пониже, чтобы помешать ей к нам обратиться, но это не сработало.

– А ты быстро оправился, так ведь? – Голос у женщины был хриплый, как у курильщицы. Широкополая шляпа подчеркивала округлость лица.

Рой прикрыл глаза рукой, будто не хотел смотреть прямо на женщин.

– Это сестра Розы Ито, Аки.

Обе женщины смолкли. Потом мы обменялись приветствиями, но имя мне запомнилось только той, что пониже ростом, Мардж.

– Не знала, что у Розы была сестра, – прохрипела она.

Та, что повыше, в очках в оправе “кошачий глаз”, окинула меня беглым взглядом.

Кое-как извинившись, они укрылись за выгородкой в другом конце ресторана.

– Что это значит? – поинтересовалась я.

Рой поправил прядку, выпавшую из кока.

– Я встречался с одной их соседкой по комнате. Все сложилось неважно.

– А что насчет вас с Розой?

– А что насчет нас?

– Ты понимаешь, о чем я.

– Мы были друзьями, Аки. Друзьями еще с Калифорнии. Только и всего. На самом деле, здесь, в Чикаго, она стала относиться ко мне куда лучше. Может, из-за того, что рядом не было ни тебя, ни родителей. Не было никого, кто был ей знаком по Лос-Анджелесу.

– А не было ли у нее парня? Встречалась она с кем-нибудь?

– Ты же знаешь Розу. – Он уперся взглядом в свою пустую кружку. – Вокруг нее вечно роились люди, но она никого к себе близко не подпускала. Может, одна только ты понимала Розу по-настоящему.

На этом разговор зашел в тупик. Я столько лет знала Роя и семью Тонаи, но могла ли я доверять ему? У Розы, очевидно, были отношения с кем-то, и если не с Роем, то с кем? Я была раздосадована тем, что он не пролил ни капли света на то, что происходило в жизни сестры. Я позволила Рою заплатить, он настоял на этом и пообещал сводить меня в китайский ресторан по соседству, чтобы поесть там чоп-суи, рагу с грибами и острым соусом.

Прежде чем наши пути разошлись, я сказала:

– Не забудь про послезавтра. Похороны Розы.

Ноги у меня ныли от долгой ходьбы, поэтому я заскочила в метро, хотя ехать было всего-то одну остановку. Как раз случился час пик, и меня чуть не раздавили мужчины в строгих костюмах и женщины на каблуках. В вагоне было душно, и порой, когда я ненароком вдыхала зловоние, исходящее от крафтового пакета с Розиными вещами, подкатывала тошнота. Мой слабый желудок вечно меня подводил, отзываясь на охватившие меня чувства. И вдруг начальник станции выкрикнул, оповещая: “Кларк и Дивижн!” – и сердце мое упало. Глаза налились слезами, я крепче вцепилась в пакет. Я предполагала внимательно осмотреть платформу, на которой вечером 13 мая могла стоять Роза, но поток людей подхватил меня и повлек, будто я была вырвана с корнем, лишена привязки к земле.

Глава 6

Некоторые из девушек устроились на швейную фабрику, где шьют лифчики. Я подумала, вот было бы здорово, если бы работницам образцы раздавали бесплатно. Но оказалось, что работать придется в помещении без окон, лифчики грубые и дешевые, а застежки у них впиваются в спину. Моя соседка Томи, которая попала на крупное кондитерское производство, сказала, что там может найтись место и для меня. Я прошла собеседование, которое проводил кругленький человечек с навощенными усами, похожий на персонажа из вестерна. Я очень старалась не рассмеяться, но, наверное, все-таки улыбалась все время. Работу я получила.

Готовясь к похоронам, мы с мамой пошли в парикмахерскую. Всего лишь неделю назад мы с ней приводили себя в порядок в лагерном салоне красоты в Манзанаре, чтобы приехать в Чикаго в приличном виде. Но теперь нужно было довести себя до чанто, как выражалась мама, то есть до полного блеска, для церемонии публичного прощания с Розой. Я решила, что мы опробуем ту парикмахерскую, что в отеле “Марк Твен”. И идти туда недалеко, и Харриет нам ее рекомендовала, но настоящей причиной все-таки было то, что, как я знала, и Роза туда ходила.

Мы оставили папу дома, напомнив ему, что доставщик льда уже в пути. Стоило выйти на улицу, как от бетона пахнуло жаром, и нас словно окатило густым бульоном из пота и копоти, а ведь была только середина мая. Прежде я и представить бы не могла, что буду с тоской вспоминать лето в долине Оуэнс, где безжалостно слепящее солнце покрывало темным загаром лица, руки и ноги, если их не защитить. Но, по крайней мере, воздух там было сухой, а не влажный, как здесь.

По сравнению с тем зданием, в котором мы поселились, “Марк Твен”, распластавшийся на углу, как птица в полете, поражал размахом. В нем было этажей пять, не меньше. Был даже вестибюль со стойкой регистрации, за которой дежурили два портье. Один определенно нисей: широкая грудь и копна вьющихся волос. Когда мы проходили мимо, он не улыбнулся и ни одного вопроса не задал, просто уставился так, будто знал, что мы только что из лагеря.

Парикмахерская размещалась в глубине первого этажа. Перед круглыми зеркалами с выдвижными ящичками стояла пара высоких кресел.

– Мы не записаны, – извинилась я перед хозяйкой-нисейкой, с которой как раз расплачивалась хакудзинка-клиентка, одетая в розовую ночнушку и халат, будто только что вышла из спальни.

– Ничего-ничего, не волнуйтесь. Остаток дня я свободна, – отозвалась парикмахерша, которая назвалась Пегги, и с прищуром поглядела на маму. – У вас такие здоровые волосы, и седины нет. Должно быть, много нори едите.

Мама улыбнулась, впервые за долгое время. Она гордилась своими волосами.

– Меня зовут Юри, – сказала она, опуская нашу фамилию. – А это моя дочь, Аки.

– Юри и Аки. Такие имена запомнить легко. Вы ведь недавно в городе?

Мы обе кивнули. Мне очень хотелось расспросить Пегги о Розе, но я знала, что мама не одобрит, если я заговорю о сестре с посторонней.

Пегги не стала допытываться, кто мы и что. Мы сказали, что из Манзанара, и большего ей не понадобилось. Сперва она занялась мамой, умело укрощая вихры, из-за которых порой та делалась похожа на хохлатого попугайчика. Потом, усадив маму под сушку, с пристрастием осмотрела меня.

– Вам, пожалуй, пойдет стрижка покороче. При чикагской влажности за такой прической будет легче ухаживать.

Не знаю, как Пегги догадалась, что уход за собой – как раз моя слабина. Или это видно с первого взгляда? А волосы до плеч были у меня потому, что так носила их Роза.

Мама вынырнула из-под купола сушки.

– Да-да, Аки-тян, подстригись. Это освежит, будет суккури, то, что надо на лето.

Мне было в общем-то все равно.

– Только не сделайте из меня мальчишку, – тихо сказала я Пегги.

Парикмахерша рассмеялась, и смех у нее оказался приятный, как перезвон колокольчиков на ветру.

– Даже если я обрею вас налысо, все равно все признают в вас девушку. Но, поверьте, вы в надежных руках. Вот увидите, станете хорошенькой, как картинка.

Пегги защелкала ножницами, а я почувствовала, что меня нежат-балуют так, как не нежили, может быть, никогда. Потом она накрутила мне волосы на бигуди и тоже усадила под фен. Сняв бигуди, уложила кудри расческой с мелкими зубьями и острым кончиком, которым вполне могла бы выколоть глаз. Глядя на свое лицо в зеркало, я подумала, что из второсортной копии сестры превратилось в загадочную особу, никогда прежде не виданную.

– Ох, но почему же вы плачете? Вам не нравится? – Пегги достала бумажные салфетки из ящика и протянула их мне.

Все это время мама наблюдала за мной, как хищная птица. Я знала, о чем она думает. Не смей ничего говорить. Держи рот на замке.

Я промокнула слезы.

– Видите ли, я плакса. Обычно людям требуется больше времени, чтобы это понять.

– Ох, вы столько всего пережили. Еще и переезд из лагеря в этот большой город. Это шок для всего организма. И для меня это было шоком. – Порывшись в своих ящичках, она вынула оттуда три штуки бигудей, которые, как сказала, я могу взять бесплатно. – Накручивайте их на ночь.

– Аки-тян, мы опаздываем, – вмешалась мама, хотя никаких срочных дел назначено у нас не было.

Она оплатила счет и практически выволокла меня из кресла, а в коридоре прошипела мне по-японски:

– Наши семейные дела – это наши дела. Незачем никому знать.

Однако завтра у нас похороны, и все так и так узнают, что Роза Ито умерла.

Родители не ожидали, что на церемонию явится много людей. Метеосводки предсказывали к вечеру грозу; чикагские ливни, возникающие словно из ниоткуда, грозили промочить наши красивые прически, потому что приобрести зонтики мы еще не успели.

Служащий похоронного бюро вручил нам конверт со свидетельством о смерти, выписанным коронером, и усадил в первом ряду, перед урной с прахом сестры. Поскольку Розина жизнь в Чикаго была для меня загадкой, я решила стоять в дверях и приветствовать каждого, кто входил, чтобы собрать информацию о том, с кем у нее могли быть отношения. Родители, с другой стороны, следовали протоколу, сидели, где сказано: отец сутулился в своем черном костюме, в то время как мать озиралась по сторонам, силясь не упустить ничего важного.

Я была просто поражена тем, сколько людей сумело прийти на похороны, устроенные до полудня. Во-первых, все было организовано спешно, всего за сорок восемь часов. Кроме того, была самая середина дня, когда нисеям следовало трудиться на производстве или за письменным столом, разбирая бумаги. Вот у нас в Тропико мы позаботились бы о том, чтобы похороны проходили вечером и те, кто предполагал на них прийти, успели вернуться с работы и даже принять душ.

Похороны в нашей среде были абсолютно обязательны к посещению, в значительно большей степени, чем торжество по случаю рождения ребенка или даже свадьба. Перед тем как явиться на похороны, каждая семья у нас в Калифорнии непременно готовила конверт с наличными – это называется коден – и оставляла его у распорядителей перед тем, как войти в дом. Хотя корни этого обычая уходят в буддизм, каждый старожил японской общины в США отдает коден независимо от того, какого вероисповедания он сам придерживается. Когда кто-то умирает, община сплачивается и помогает деньгами, чтобы члены семьи покойного смогли оплатить похороны. Те, в свой черед, той же суммой помогут тем, кто дал им коден в минуту нужды.

До того дня в чикагском похоронном бюро Кланера редко устраивали похороны японцев. Так было потому, что в местной японской общине большинство было еще сравнительно молодо и в общем-то на своих ногах. Папа, по сути, выглядел одним из самых пожилых. Распорядитель похорон сказал мне, что у немецких и польских иммигрантов также есть традиция взаимопомощи в случае похорон, но ничего столь обязательного, как коден у японцев. Я попросила одного из сотрудников бюро разлиновать отчетный лист и следить за тем, чтобы на каждом конверте были указаны имя дарителя и его адрес.

Рой явился одним из первых. Он пришел со своим соседом по комнате Айком, высоким нисеем с узкими глазами под тяжелыми веками. Сам Рой был аккуратно причесан и при галстуке, но с лицом его что-то произошло. Глаза, обычно ясные, жутко налиты кровью, а губы набрякли, будто искусаны комарами. Он предложил стать укецуке, приемщиком конвертов с коден, хотя до войны такая задача годилась только для молодых женщин и стариков. Я сказала ему, что эту обязанность уже выполняет работник похоронного бюро. Не знаю, с чего я так взволновалась насчет внешних приличий, но ни за что не хотелось, чтобы Рой выглядел слабаком. Я рассчитывала, что он сядет в первом ряду, рядом с моими родителями, но он почему-то уселся сзади и не спускал с меня глаз, когда я стояла у входа, будто ждал, что на похороны явится какая-то неприятность.

Вскоре люди пошли ровным потоком. Порадовали даже Луиза и Чио, одна в коричневом платье, другая в темно-синем. Чио крепко обняла меня, Луиза сжала предплечье. Рядом с Роем заняли места хакудзинка примерно нашего возраста с огненно-рыжими волосами и двое мужчин с шляпами в руках и в хорошо сшитых костюмах. Надо думать, они работали вместе на кондитерской фабрике. И еще несколько хакудзинов пришло.

Эд Тамура прибыл с женой и пожилым мужчиной в воротничке священника. Харриет вошла сразу за ними.

– Не ожидала, что вы все придете, – пробормотала я ей.

– Мистер Джексон сказал, что можно, – объяснила Харриет. Этот мистер Джексон, как я уже знала, был руководитель Агентства по военным переселенцам.

Мистер Тамура представил меня священнику, который возглавлял небольшую японскую общину при Библейском институте, основанном в 1886 году в Чикаго Дуайтом Муди. У преподобного Судзуки были редкие волосы, словно граблями зачесанные назад, длинное лицо и квадратная челюсть; я подумала, не хакудзин ли он наполовину.

– Я собирался встретиться с вами и вашими родителями на этой неделе, – сказал он. – Мы были удивлены, что похороны назначили так спешно.

Я не стала ему объяснять, что мы хотели поскорее с этим покончить, такие речи прозвучали бы бессердечно. Однако, будь у нас больше времени, мы были бы обязаны соблюсти все правила и известить о случившемся родственников в других лагерях и так далее. Но я понятия не имела, стоит ли вообще сообщать об этом Хисако, ведь, по идее, наш отъезд из лагеря должен был внушать заключенным надежду. Устроив похороны как можно быстрей, мы смогли избавить себя от подобных решений и соображений, по крайней мере на данный момент, – до тех пор, пока мистеру Тамуре удавалось скрыть нашу трагедию от “Свободной прессы Манзанара”.

– Я не был знаком с вашей сестрой, – извиняющимся тоном произнес преподобный Судзуки. – Не могли бы вы сообщить мне краткие биографические сведения для надгробной речи?

Мы отошли на несколько шагов в коридор, и я кое-что ему рассказала. То, что в тот момент пришло в голову. Роза всегда первой пробовала что-то новое, будь то танец “линди-хоп”, новый вкус жевательной резинки или спагетти в банке. Ни за что не выдавала внешне, что боится чего-то, пусть даже внутри себя корчилась от страха. Любимый цвет у нее был оранжевый, хотя она его не носила, потому что, по ее словам, он не подходил к ее коже. И она была моей старшей и единственной сестрой.

– Где она родилась?

– В Тропико, в Калифорнии.

Я сказала ему, когда Розин день рожденья, и повторила имена наших родителей: Гитаро и Юри Ито.

Органист заиграл, давая понять, что пора рассесться по местам. Я вернулась в зал, и сразу за мной прошли двое парней, одетые под стиляг.

– Это похороны Розы Ито, – предупредила я их.

Рой немедленно встал со мной рядом, как будто ожидал увидеть тут этих двух нисеев.

– Мы знаем, – сказал один из них, и я вспомнила, это ведь он тогда окликнул меня у дома, где жила Роза.

На этот раз я не отвела взгляд, а внимательно на него посмотрела. Загорелая кожа, будто он много времени проводит на солнце, а у глаза шрам полумесяцем. От ветряной оспы или чего-нибудь поопасней?

– Мы хотим выразить свое уважение, – сказал он. – И побольше, чем ты, Тонаи.

Спутник парня со шрамом был гораздо крупней, с одутловатым лицом. Он ничего не сказал, но кивнул в знак согласия. Они заняли места в заднем ряду, намеренно задев Роя, когда протискивались мимо него.

Я шепнула ему, когда они уже не могли услышать:

– Что он имел в виду, сказав, “побольше, чем ты”?

– Да не слушай ты это хулиганье.

– А откуда они знали Розу?

– Может, она до них снизошла.

Я вскинула бровь. Мы оба знали, что Роза ни до кого не снисходила.

Спрятав в сумку тонкую пачку конвертов с коден, переданную мне работником бюро, я заняла место рядом с родителями, а Рой вместе с соседом по комнате устроился на пару рядов дальше.

Орган замолчал, и священник начал свою речь. Я с трудом вникала в его слова. Услышала “тропический” вместо “Тропико” и что-то про то, что Роза любила танцевать и спагетти. Все это было лишено всякого смысла, и я чувствовала, как мать каменеет бок о бок со мной. Наконец присутствующие прошли в очередь, чтобы поклониться праху Розы и выразить нам свои соболезнования. Кроме Роя и Тамуры, нас, по сути, никто не знал. Слова сочувствия казались фальшивыми и пустыми. Разве мог кто-то в полной мере понять, чего мы лишились?

Мужчина с густыми усами, похожий на Тедди Рузвельта, склонился, обращаясь к маме и папе. Он сказал, что был начальником Розы на кондитерской фабрике.

– Она была очень хорошей работницей. Да и в целом такое прекрасное существо. – Он говорил медленно, четко выговаривая каждое слово, будто считал, что моим родителям не по силам понять обычную речь.

Следующими в очереди были Луиза и Чио. Я представила их родителям, а те наклонили головы.

– Мы в долгу перед вами за все, что вы сделали для нашей дочери, – сказала моя мать по-японски.

– Значит, Томи прийти не смогла, – сказал я.

Это крайне меня огорчило, так как я очень хотела встретиться с девушкой, с которой Роза ближе всех зналась в Чикаго. В записке, которую я накануне подсунула под дверь их квартиры, я просила Луизу и Чио как-нибудь сообщить Томи о похоронах.

– Она служит у профессора и его жены, а сейчас конец учебного года, так что, думаю, у нее много хлопот по дому, – сказала Луиза.

Ну, посмотрим, подумала я про себя, уже планируя поездку в Эванстон.

Очередь быстро продвигалась. Вскоре большинство присутствующих, включая Роя и его соседа по комнате, ушли, чтобы вернуться к работе.

В отдалении стоял худой хакудзин в очках с небольшим блокнотиком, какими пользуются полицейские. В блокноте он делал пометки огрызком карандаша. Очки в металлической оправе придавали ему что-то совиное. Но вообще-то он был из тех, кто может казаться красавцем в одном случае и стариканом – в другом. Подойти к нам с соболезнованиями он не потрудился, и я задалась вопросом, с какой целью он здесь. Если б Рой не ушел, я бы спросила, знает ли он этого человека. Собравшись с духом, я направилась к нему через весь зал, но, как только приблизилась, он развернулся и вышел.

– Священник испортил все дело.

Догадавшись, что комментарий адресован мне, я повернулась взглянуть, кто это сказал. За красной бархатной портьерой его почти что не видно было, того стиляги со шрамом.

Я и сама отчасти считала, что он прав, но вряд ли это была вина преподобного Судзуки. Я выпрямилась во весь рост и глянула парню в глаза.

– Как вас зовут?

– Хаммер.

Молоток! Учитывая трагические обстоятельства, я постаралась сдержать улыбку. У нисеев в ходу было множество забавных прозвищ, например, Бекон и Гвоздь, так почему бы не Молоток?

– Мое настоящее имя Хадзиму, – признался Хаммер. Похоже, его больше смущало данное ему японское имя, чем расхожее прозвище.

– Я Аки. Спасибо, что пришли, и спасибо, что на днях помогли мне с дверью.

То, как я спокойно держусь, вроде бы сбило его с толку, потому что он не нашелся, что мне на это сказать. На нем был горчичного цвета костюм–“зут”, а за ухом торчала сигарета. Его друг, которого, как я узнала, звали Манджу, в клетчатом костюме, который на вид был ему тесноват, переминался с ноги на ногу.

– Откуда вы знали Розу? – спросила я, не дождавшись ответа.

– Мы жили по соседству.

– Роза была очень дружелюбной, – сказал Манджу.

Я нахмурилась. Мне не понравилось то, на что, показалось мне, он намекал. Хаммер понял, что я задета. Он извинился, попрощался и только что не выпихнул Манджу за дверь.

Разобравшись со счетом за похороны, ко мне подошла мама.

– Зачем ты разговаривала с этими парнями?

– Они знали Розу. Пришли выразить свое почтение.

Мама, похоже, мне не поверила.

– Не вздумай нас опозорить. Все, что у нас есть, – это репутация.

Снаружи тротуары блестели от луж, но солнце светило так, будто внезапный утренний ливень был шуткой Вселенной над нами, людьми. В Чикаго ничему нельзя доверять, особенно погоде.

Уже дома я вынула из конверта и развернула свидетельство о смерти, в котором были указаны основные данные о жизни моей сестры.

Имя: Роза Муцуко Ито.

Дата рождения: 3 июля 1920 года.

В графе “Причина смерти” значилось: остановка сердца в результате разрыва плечевой артерии, случившегося вследствие столкновения с поездом метро.

Из курса подготовки медсестер я знала, что плечевая артерия является одним из основных кровеносных сосудов.

Ниже стояло: самоубийство.

Об аборте там ничего не было, но я чувствовала, что должна об этом сказать. Поделиться с родными тем, что знаю.

Конверты с коденом я отдала отцу. Теперь нашей задачей было составить список тех, кто пришел на похороны и помог нам деньгами. Отложить это до утра мы не могли; это была обязанность, которая требовала нашего внимания немедля. Было крайне важно совершить окаэси, вернуть деньги, которыми нас ссудили, когда у давшего их наступит время утрат.

Папа, который успел набить наш морозящий наконец холодильник банками пива, взял себе одну в помощь. Я подошла и тоже взяла одну. До того я пробовала его только раз в жизни. Я вскрыла банку, и шипение пива нарушило тишину в квартире, но родители были слишком измучены, чтобы отозваться на мою вольность.

Прежде нам не раз уже приходилось проводить похороны папиных работников, у которых не оказалось семьи, так что опыт подсчета денег имелся и была выработана система. Папа пересчитывал купюры и записывал сумму на внешней стороне конверта. Мама записывала сумму и имя дарителя, и японское, и английское, на листке из блокнота. В обязанность Розы входило сверять имена со списком присутствовавших на похоронах, чтобы убедиться, что ни один конверт не пропущен. Я сидела на месте Розы и пила пиво прямо из банки, чувствуя, как скапливается в горле его горечь.

В тот вечер от откровений я удержалась, но утром, за завтраком, намазывая на хлеб клубничный джем, все-таки выпалила:

– Коронер сказал, что Роза недавно сделала аборт.

Папа застыл с каплей джема, стекавшей по подбородку, а мама моргала, осваиваясь с тем, чем я родителей огорошила.

– Шикатаганай, – наконец сказала она. – Розы больше нет, и с этим ничего не поделать. Она хотела бы, чтобы мы жили дальше. И мы будем жить. Мы больше никогда не заговорим об этом.