– Однажды я стал свидетелем очень интересного случая, который до сих пор не могу понять. Это произошло через несколько лет после иракской войны и свержения Саддама Хусейна в Ираке. У власти тогда находилось шиитское проиранское правительство Нури Аль-Малики, тогда же я решил наконец совершить паломничество в Кербелу. Ты знаешь, что при тагуте Саддаме неиракским шиитам было запрещено ездить в этот священный город. Я уже был не молод, поэтому на опасности в пути смотрел безразлично. Если мне и суждено умереть, то лучше я встречу смерть на пути к могиле нашего Имама, – думал я тогда и отправился в путь. К тому же дорога оказалась безопасной и мы, паломники из Ирана без происшествий доехали до Кербелы.

В самом городе я поселился в гостинице для паломников. Но, так как все номера были заняты, мне отвели комнату, где уже жили два гражданина Ирана. Я скрыл от них то, что я из Тебриза и, те два иранца думали, что я не понимаю их речи. Между собой они разговаривали на азербайджанском языке, а со мной на фарси. Но, я прекрасно владею тюркским языком и все понимал. Ночью, когда мы спали я проснулся от легкого шороха, но продолжал лежать и делать вид, что сплю. Оказалось, что один из паломников пытается украсть что-то у другого из его сумки. Второй паломник проснулся и спокойным голосом сказал по-азербайджански:

– Можешь забрать себе.

– Пожалуйста, не зови никого, я верну. Я нечаянно, я не хотел красть. – Запричитал воришка. Он даже заплакал от страха. – Если меня схватят, то отрубят руку.

– Никто тебя не схватит, и я никому не скажу. – Ответил, другой паломник и повторил. – Забери эту молитвенную печать себе. На самом деле я не останусь в Кербеле и возвращаюсь обратно в Тебриз. У меня там срочные дела.

– Спасибо тебе. – Со слезами в голосе причитал незадачливый вор.

– Хочешь дам совет? – Спросил паломник.

– Хочу.

– Если хочешь, чтобы у тебя вместо двух левых рук появилась хоть одна правая, научись писать. Так ты отучишься от воровства. Хотя иногда есть такие вещи, красть, которые не грех, а в некоторых случаях богоугодное дело.

– Какие же это вещи?

– Хлеб и книги. Хлеб крадут, чтобы съесть и не помереть от голода, таких воров Аллах прощает. Никто не должен быть голодным. А книги крадут, чтобы читать, это тоже голод и таких воров Аллах тоже прощает.

– Кто же меня научит писать? Я ведь нищий. Даже если я украду много золота, никто не захочет учить меня. Люди сразу распознают во мне воришку и не хотят со мной связываться. Выгоняют отовсюду, кидают камни, плюют мне в лицо, поносят меня.

– Не жалуйся. Может так и нужно было. Я научу тебя писать. Садись рядом со мной, вот тебе бумага, вот калам, а я зажгу лампу.

В ту ночь тот паломник научил вора буквам алфавита, научил его читать и писать. Подарил ему книгу стихов, но запретил прикасаться к Корану.

– Никогда не трогай священные книги, обожжешься и разучишься писать. Станешь опять побиваемым камнями вором. И больше не кради, украдешь, что-нибудь кроме хлеба и книг, опять станешь тем, кем был до познания букв.

Услышав столь странный диалог, я продолжал лежать и притворяться что сплю, но вскоре сон меня одолел, и я действительно уснул. Когда я проснулся на утреннюю молитву, то в номере гостиницы кроме меня никого не было. Я был один. После намаза я спросил у администратора, кто были те люди, к которым меня подселили? На что удивленный служащий ответил мне:

– Агаи, кроме вас в номере никого не было, это одноместный номер, и мы не подселяли вас ни к кому.

Но я точно помню, тех двоих и их странный диалог навсегда врезался в мою память. Это не было сном, я в этом уверен также, как то, что ты сидишь передо мной.

После этой странной истории мы еще немного посидели с моим учителем, он дал мне домашнее задание, и я вернулся в свою маленькую квартирку. Воспоминания жгли мою душу. На следующий день, отпросившись с работы чуть пораньше, я впервые со дня возвращения в родной город пошел на Тебризский Базар.

Айн Лам Мим

Арабский язык – самоцвет

Персидский язык – сахар

Тюркский язык – подвиг

Белый лист бумаги – это девственница, чистая душой и телом. Почерк – это музыка и танец, отточенные годами работы. Именно с этим искусством неслышимой музыки и невидимого танца можно сравнить науку письма – ильм-уль-хатт. От мастерства каллиграфа зависит, то каким прекрасным будет начертание букв на девственно-чистом листе. Слова имеют души, произносимые нашими языками, и имеют тела, начертанные на бумаге. Красивый почерк, как дар, который позволяет давать словам красивые формы, а те, кто пренебрегает этим высоким искусством, тот делает несчастными слова, которые из-за неумения, спешки или халатности пишущего получают уродливые тела. Письменная трость – калам, это орудие творения. Нежные буквы божественного арабского алфавита – это услада для глаз и блаженство для души, а также это глина для творения. Каллиграф – это ипостась Господа, создающего буквами новую Вселенную.

Арабский язык подобен ювелирному украшению, и как драгоценный камень его венчает арабский алфавит, которым пишут ангелы. Он радует взор читающего и руку пишущего. Персидский язык подобен сладкому сахару и нежному плеску воды, и как песня любимой женщины услаждает слух. Тюркский язык подобен грозному окрику, и как рокот камней и скал придает силы воинам и вселяет страх в сердца врагов.

Мастер Мирза Бахтияр сидел на ковре поджав под себя ноги и закрыв глаза представлял, как он будет выводить красивым почерком Насталик буквы арабского алфавита, превращая их в слова персидского языка, а из слов в грезы. На его лице играла едва заметная улыбка, правая рука, лежащая на коленях, нервно подергивалась как будто он водил каламом по невидимой, воображаемой бумаге, привезенной из далекого Китая. Мирза Бахтияр делал так каждый раз перед тем, как приняться за работу. В этой необычной медитации он распалял свое сознание, как это делает любовник, жаждущий встречи с любимой. Однако его страстью были не женщины, не мальчики-бачче, его страстью были буквы. Нежные, округлые, похожие на дуновение ветра и прикосновение любви.

В саду его дома, дома придворного каллиграфа, тихо, словно напевая песню на сладком как шербет персидском языке журчал фонтан. Фонтан пел о любви между буквами, которые живут своей отдельной жизнью, дарованной им рукой искусного каллиграфа.

«Поэты нанизывают на нитку строф жемчуг стихов, мы же, каллиграфы и переписчики, делаем эту нить видимой и радующей взгляд, на радость Богу, ангелам и людям. Тот, кто читает дыхание стихов, перебирая слова словно жемчуг наслаждается не только их звучанием, но и тем искусством, которое ему дарим мы, хаттаты. Потому что красивые стихи должны быть написаны совершенным почерком – Насталик. Ученые и писари ближе Аллаху, чем сотни мулл», – думал Мирза Бахтияр.

Перед начертанием каждой буквы он вдыхал воздух и заканчивая букву выдыхал. Так он вдыхал душу в только что написанную букву. Это был особый ритм дыхания, выработанный каллиграфом годами. Он позволял быстро, но не спеша писать огромные тексты. Только после того, как он вывел на бумаге слово, он, не вдыхая расставлял точки над буквами, делая это справа-налево, а потом над и под каждой буквой ставил огласовки, выдыхая каждую. В день Мирза Бахтияр успевал переписать десятки страниц стихов, научных трактатов, приказов шахиншаха и множество других текстов для шахской библиотеки. Единственное, за что Мирза Бахтияр никогда не брался – это священные тексты. «Письма Бога я не переписываю на бумаге, ибо я не достоин прикасаться к словам Аллаха».

Однажды ему в руки попала маленькая книжка в черном переплете. Ее случайно забыл у него дома его новый ученик, странный юноша с красными глазами по имени Хосров. Она представляла собой большую тетрадь в черном переплете, исписанную разными историями, похожими на дневник путешественника. Странным было то, что рассказы или путевые заметки в этой тетради были написаны разными почерками, как будто в ней писали несколько человек. Иногда это был твердый мужской почерк, иногда нежный женский, а иногда, казалось, что писал вовсе не человек, а существо иного порядка. Менялся и возраст почерка, в одном месте текст был написан молодой рукой, а в другом месте почерк был ровесником самого придворного каллиграфа. Мирза Бахтияр нашел эту книгу у себя дома, словно она сама, как бродячая кошка пробралась к нему в спальню, сбежала из сумки ученика и спряталась у него дома. С тех пор что-то изменилось в каллиграфе. Первым делом Мирза Бахтияр прочел все что было написано в книге. В дневнике неизвестного путешественника было много необычных историй. Мысли того, кто писал дневник порой были очень глубоки и поучительны, а порой превращались в богохульство и святотатство. Настолько смелые мысли о Боге и мироздании бедный каллиграф даже не мог себе представить. В какие-то минуты он даже боялся прикасаться к книге, считая ее порождением шайтана. Но, он не мог оторваться от этого безымянного дневника, его словно влекло к нему как к женщине. В нем произошла еще одна перемена. До этого Мирза Бахтияр был прекрасным каллиграфом, досконально изучившим и отточившим свое ремесло. Казалось бы, он достиг всех вершин в искусстве почерка и ему уже некуда было двигаться дальше. Но, с появлением в доме дневника неизвестного каллиграфа почерк самого Мирзы Бахтияра изменился. Он стал замечать, что буквы в его исполнении приобрели неуловимую, но ощутимую легкость. Он понял, что открыл для себя новые грани каллиграфии. Почерк стал лучше, буквы ожили и словно получили души, но и это еще было далеко от идеала, к которому он стремился.

С тех пор придворный каллиграф Мирза Бахтияр как одержимый был прикован то к книге в черном переплете, которую он каждый раз перечитывал, то не мог оторваться от листа бумаги, на котором лихорадочно писал, новым легким почерком. Тогда же Мирза Бахтияр изменил своему правилу и начал переписывать суры из Корана. Аят за аятом он переписывал Коран. Он думал, что эта безмолвная молитва руками и глазами вылечит его от одержимости странной книгой. На листе бумаги почерком каллиграфа боролись две книги, небесная и земная. Душа Мирзы Бахтияра колебалась, но он стал замечать, что маленькая странная книжка с каждым днем начинает его одолевать. Он все больше времени проводил за переписыванием стихов, и все меньше его тянуло к сурам Корана. «Может быть, это отсутствие опыта? Может быть, я так долго сторонился Слова Божьего, что у меня не хватает сил переписывать его?» – думал каллиграф. Но, так или иначе он все больше погружался в лихорадку персидских стихов. А от одной мысли о Коране и переписывании ему становилось не по себе. Его мастерство росло, он достиг небывалых высот в искусстве почерка. В один маленький как птичка день он все-таки бросил попытки переписывать суры. Его слабая душа полностью перешла под власть маленькой черной безымянной книжки.

Идеальным для глаз почерком он переписывал для шахиншаха поэму Лейли и Меджнун. Буквы, начертанные его каламом, были красивыми как глаза юной девы. Женские имена получались легкими, воздушными, вечно юными. Каждый изгиб букв был изгибом женского тела. Вот такого великого мастерства достиг придворный каллиграф шахиншаха Ирана Мирза Бахтияр.

Пока он наслаждался творением своих рук, в комнату вошла женщина.

Она была с ног до головы закутана в черную чадру, оставив только тонкую прорезь для волшебных, сверкающих как звезды, огромных персидских глаз. Не нужно было видеть ни ее лица, ни тела, ни рук, ни ног, не нужно было видеть ни ее пышной груди, нежного живота и мягкого лона, достаточно было один раз увидеть эти глаза, чтобы потерять покой и влюбиться в нее. Она подошла к сидящему на мягкой подушке Мирзе Бахтияру и бесшумно села рядом с ним. Он ее даже не заметил, продолжая выводить на бумаге историю любви Лейли и Меджнуна.

– Иногда мне кажется, что я забываю что-то очень важное для меня. Тогда я начинаю беспокоиться и мучительно вспоминать, что такое я могла потерять. Я не нахожу себе покоя, ищу везде. Могу обыскать весь наш большой дом, но так и не найти. Это сродни помешательству. Но, у всего, даже у помешательства есть причина и есть лекарство. В такие минуты я пытаюсь успокоить себя и сажусь под тем айвовым деревом, которое растет в нашем саду, справа от фонтана. Сидя под деревом, я перелистываю свои сны и с ужасом понимаю, что я потеряла. Я потеряла любовь. Я потеряла большую, похожую на сон любовь. Ты слышишь меня, Бахтияр? Много времени прошло с тех пор, как я заметила свою пропажу. Я тоскую по той любви. В последний раз ты прикоснулся ко мне, через нескольких месяцев после рождения нашей младшей дочери. Но, это же так мало! Женщина – это цветок, Мирза! Ты не хочешь меня! Ты охладел ко мне. Ты ушел в свои проклятые книги и рукописи. Бахтияр, ты проводишь целые дни и даже ночи за переписыванием чужих историй, забыв свою собственную. Даже сейчас из-под твоей письменной трости, буква за буквой, словно жемчуг на нитке рождается история великой любви. Но, где же твои чувства? Где твоя любовь? Я хочу любви! Я хочу вернуть нашу с тобой любовь!

Мирза Бахтияр, казалось, даже не слышал, что ему говорит молодая жена. Он сосредоточенно сидел перед окном в другой мир и словно молитву выводил каламом точки и огласовки над буквами. Женщина резко встала и одним движением сбросила с себя чадру. Свет, проникавший в комнату через открытое окно в сад, осветил ее белую как молоко кожу, розовые соски, округлый живот и черный женский треугольник. У нее было нежное лицо богини, пухлые, страстные губы за которыми прятался жемчуг белых, ровных зубов. Ее черные волосы спускались по ровной спине до мягких, гладких ягодиц.

– Не сейчас, Ширин. Ты разве не видишь, я очень занят. Я работаю. Я делаю рукопись «Лейли и Меджнун» для нашего великого шахиншаха. Это очень, очень важно. Потерпи, моя птичка. Я не могу бросить работу. – Запинаясь лепетал каллиграф. Он даже не взглянул на свою прекрасную жену.

Она молча, еле сдерживая слезы собрала брошенную одежду и убежала в свою комнату, проведя остаток дня в слезах.

В ту ночь Мирза Бахтияр просил у жены прощения.

– Это моя болезнь, это моя беда и мое проклятие. Когда калам в моих руках движется по бумаге, я забываю о том, что я существую. Это не выразить словами, прости меня, но каждая буква, каждое слово, рожденное моей рукой – высшая любовь. Любовь, подаренную мне листом китайской бумаги и легким как душа каламом я не поменяю на любовь тысяч красавиц. Это выше моих сил. Там, сидя под деревом, я потерял душу и вместо нее заполнил тело чернилами и тушью. Это сродни наваждению. Иногда я желаю, чтобы кто-то вырвал меня из этого морока, в которой я попал. Но, проходит какое-то время, и я с ужасом думаю, что будет со мной без моего искусства!

Когда мне было пять лет, я впервые увидел красоту слов на бумаге и тогда же я услышал стихи. Их читал мой дедушка, тоже придворный каллиграф, как и мой отец. Он тоже был одинок, имея семью и богатство. Потому что это искусство забирает с собой все, заставляет отречься от боли, радости, страха и счастья. Все заполняют собой наука почерка. Я знаю, что существуют одержимые художники, музыканты и поэты. Нас иногда называют меджнунами, смеются над нами, за отрешенность от мира и уважают за то волшебство, что дарят людям наши руки, пальцы, голоса.

Не все художники, каллиграфы, поэты и музыканты такие как я, одержимы любовью к своему делу. Есть и такие, что продают талант за деньги, за еду, за похлебку, за то, чтобы сидеть у ног ханжей, неучей, лицемеров и тиранов, только ради роскоши и богатства. Таких в свою очередь презираем мы, настоящие художники. Ты нас легко узнаешь, по той отрешенности в глазах, наши взоры словно повернуты внутрь наших душ.

У художника есть разноцветные краски и кисть, у нас только черная тушь и письменная трость. Художники оставляют на бумаге движения людей, дуновение ветра, полет птиц и порхание бабочки, они могут запечатлеть любовь и страсть изобразив лица людей, мы же можем одной линией, одним движением калама передать оттенки наших мыслей. Художники рисуют людей, животных, листья деревьев, облака, воду, горы, мы же можем только передать все это с помощью букв. Наше искусство сложнее, глубже, тоньше.

Когда я вывел на бумаге свою первую букву Алиф, я смеялся от радости, переполнявшей душу. Когда я закончил изучать алфавит в семь лет, мои глаза были полны слез, потому что я прощался с неизведанным. Я знал весь алфавит, осталось только сделать самое сложное, научиться писать по-настоящему. А на это может не хватить даже нескольких жизней. Писать по-настоящему, это стать ближе к Аллаху, то есть писать по-настоящему умеет только Аллах, а нам дано только подражать ему. И только сейчас, после того как в мои руки попала эта волшебна книга, я чувствую, что приближаюсь к своему идеалу.

Ты думаешь, мы просто рисуем сложные буквы, переплетения вязи, линий, штрихов, закруглений и точек? Нет! Письмо сродни молитве, оно создано на Небесах!

Его луноликая жена, Ширин, тихо плакала, слушая признание мужа в любви не к ней, а к маленьким, гадким, черным букашкам, которые разбегались по бумаге.

– Бахтияр, скажи мне, а ты любишь бумагу?

– Что? – Не понял муж.

– Как ты относишься к бумаге? Ты ее тоже любишь так же, как и твои божественные буквы.

– Как же без нее?! Бумага принимает на себе, на своем теле написание букв. Это как Мир, созданный Господом. Чистый, прекрасный мир, только на шестой день после создания. На седьмой день, Господь отдыхал от трудов Творения. Так же и мы, каллиграфы, сидим несколько минут перед чистым листом бумаги перед тем, как населить ее душами-буквами. Вот так я отношусь к бумаге.

– Бахтияр, я всего лишь молодая женщина. Я вижу, как ты любишь свое ремесло…

– Искусство, – поправил он ее.

– Искусство. Я просто хочу любви. Чтобы ты меня иногда целовал, ласкал, делал мне приятное. Пойми, кроме твоего искусства, есть еще и другая жизнь. Я хочу быть твоей бумагой. Пиши на мне, на моем теле. Если я не нужна тебе как женщина, то может так я смогу стать ближе к тебе.

Мирза Бахтияр смутился от этих слов.

– О чем ты просишь? Опомнись, женщина!

– Прошу тебя. Если ты не можешь полюбить меня так же, как свои буквы, осчастливь меня своим прикосновением как бумагу, на которой ты пишешь. Я хочу быть твоей, даже если для этого придется превратиться в бумагу.

Он сидел на полу у ее ложа и молча думал. Затем он встал, ссутулившись спустился вниз, взял мягкий калам, кисть, тушь, губку и поднялся наверх. Она лежала обнаженная и ждала его, нежно трепеща от ожидания, словно птичка.

Мирза Бахтияр обмакнул калам в тушь и начал писать на ее теле, мягко царапая нежную кожу супруги. От левой ключицы, с каждой строкой спускаясь вниз по ее телу-бумаге, отданному ему для соединения двух страстей. Сам того, не сознавая придворный каллиграф писал на теле своей супруги историю любви между женщиной и джинном, пережившую века. Эту странную историю Мирза Бахтияр прочитал в той маленькой, черной, безымянной книжке.

Йа Ха Алиф Фа

Как ни странно, но я не был на Тебризском базаре с того самого дня, когда накупил всяких письменных принадлежностей несколько лет назад, еще до отъезда в Тегеран. Я сам не понимал, почему пришел именно сюда, ведь на самом деле я не любил рынки, торговые ряды, суету и толпы людей. Все нужные мне принадлежности для каллиграфии я мог спокойно купить в любом канцелярском магазине в Тебризе. Остальные товары меня мало интересовали, разве что, я вновь хотел очутиться в той самой безымянной лавке хаттатов и писарей. Прошло много лет, и я уже не помнил, где она находится. В тот день я набрел на нее случайно, а сейчас искал и не мог найти. Прогуливаясь по крытым галереям базара, я обошел квартал Амир, неспешно прогулялся по Мозаффарие, заходя в каждую лавку, в каждый магазин и рассматривая многочисленные ковры.

Почти два с половиной часа я бесцельно бродил по базару, пока так же, как и много лет назад не набрел на тот самый магазинчик письменных принадлежностей. В нем ничего не изменилось с того дня, как я купил каламы, пеналы, учебники и украл маленькую черную книжку, такую же безымянную, как и эта лавка. За все эти годы здесь не повесили даже вывеску.

– Добрый день, мой милый друг. Я даже помню, как вас зовут, хотя мы с вами виделись только один раз и это было так давно. – Улыбаясь во все зубы поприветствовал меня хозяин лавки. Он ничуть не изменился, такой же крупный, с огромными волосатыми руками, в черной одежде и с типично карикатурной внешностью мясника, а не продавца каламов.

– Добрый день. Я тоже вспомнил вас. Вижу, что в вашем магазинчике почти без изменений.

– Да, все осталось таким же, как и сотни лет назад. – Приторно слащаво улыбаясь во все зубы ответил мне продавец.

– Хотите сказать, что этой лавке сотни лет?

– Разве вы не помните? – Удивился продавец. – Ведь это же Тебриз, время не властно над этим городом! А базар? Вы не поверите, но базар, сердце этого города почти не изменился со времен шаха Аббаса Великого!

– Удивительно. Вы очень приятный собеседник и к тому же очень любите родной город.

– Конечно, я настоящий патриот Тебриза. Это один из самых древних городов Ирана, хотя уже утративший свое былое величие. Вам этого не понять, хотя я вижу, как вы, агаи Хосров любите наш Тебриз и хотите здесь жить. Интересно, что же так тянет вас, столь образованного молодого человека, перед которым открыты все двери столицы, в наш провинциальный город? Ведь Тебриз давно уже не столица. – С тоской в голосе сказал продавец.

– Наверное это зов сердца. – Откровенно признался я.

Он смотрел на меня улыбаясь и ждал. Ждал, что же я скажу дальше, словно приглашая меня к беседе. Внезапно я почувствовал сильное желание выговориться, рассказать этому странному продавцу каламов с внешностью мясника все, что так давно копилось в моей душе.

– Я просто бесцельно прогуливаюсь по базару, представляете, я давно здесь не был. С того самого дня, как купил у вас столько всего.

– Многое я вам подарил, агаи Хосров. – Улыбаясь напомнил он.

– Да, вы сделали мне очень щедрый подарок.

– Вы еще украли у меня маленькую черную книжечку, тетрадь для записей. Нет, нет, агаи Хосров, не отпирайтесь. Я все прекрасно помню. Тот день, много лет назад, когда вы переступили порог моей лавки.

Я молчал. Мне нечего было ответить ему. Он знал, что это сделал я. Во рту у меня пересохло, но я не подавал виду.

– Не удивляйтесь, агаи Хосров. Ведь еще тогда я сказал вам, что наша встреча не случайна. Я никому не сказал и никому не расскажу о вашей маленькой шалости. Вам кажется, что это всего лишь книга чужих воспоминаний, но она очень дорога мне. На самом деле, это не книга, это мой дом. Раз уж вы ее украли с моего молчаливого позволения, то пусть она останется у вас. Как говорил один мой знакомый ангел: «Есть такие вещи, красть, которые не грех, а в некоторых случаях богоугодное дело. Хлеб и книги. Хлеб крадут, чтобы съесть и не помереть от голода, таких воров Аллах прощает. Никто не должен быть голодным. А книги крадут, чтобы читать, это тоже голод и таких воров Аллах тоже прощает». Я не Аллах, агаи Хосров, не мне вас прощать или карать. Но, и Аллаха я об этом просить не буду. Во-первых, я не имею права молиться, а во-вторых, он все равно прощает тех, кто крадет книги. Я сам накажу вас, агаи Хосров. Вы поплатитесь за то, что украли у меня мой маленький секрет. Очень жестоко поплатитесь. – Медленно растягивая слова сказал он. Все это время он приторно улыбался, а в конце фразы щелкнул зубами, словно вцепился мне в горло.

От его слов мне стало холодно, как зимой. Я замерз от того страха, который заполз в мою душу. Это был страх не за свое тело, а за что-то более важное. Я боялся потерять самого себя. В ужасе я выбежал из этой чертовой лавки и не помня себя устремился к выходу из Тебризского базара. Этот продавец с внешностью мясника был очень опасен.

Каф Та Алиф Ба

Однажды в конце месяца Мордад мне поручили вместе со стажером провести инвентаризацию библиотеки нашего центра. То есть мы должны были по списку проверить наличие книг, выявить пропажи и списать в архив старые и потрепанные экземпляры. В нашем общественном исламском центре было не так уж и много книг, всего один читальный зал, небольшой конференц-зал, молельная комната и музей шахидов ирано-иракской войны, и еще небольшие кабинеты-студии, где велись уроки. Я работал в центре уже более года. Мы с Хамидом, так звали стажера, распечатали список книг и пошли в зал проводить ревизию.

Хамид страшный болтун и глупый как осел. Он готов целыми днями говорить обо всем и ни о чем одновременно, перескакивая с мысли на мысль как воробей с ветки на ветку. Меня раздражало его прыщавое лицо, постоянный запах пота и трескучий голос. Он по-особенному растягивал слова, и за все годы жизни в Тебризе так и не избавился от своего деревенского говора. Я терпеливо слушал его болтовню и считал книги по списку. Иногда мне приходилось одергивать своего товарища и напоминать ему, что мы здесь занимаемся делом, а не разговорами. В итоге всю работу проделал я сам, пересчитав полностью весь библиотечный фонд, и свой список и листы Хамида. Все было на месте, кроме одной единственной книги, не хватало какого-то безымянного учебника каллиграфии. Он так и числился в каталоге, «Учебник каллиграфии», ни авторство, ни год издания, ни издательства, выпустившего учебник, не было указано. Вообще ничего. Просто безымянный экземпляр не пойми чего.

– Как он хоть выглядит? – Спрашивал Хамид.

– Как будто тебе это интересно! – Раздраженно ответил я. Он даже не заметил, что я злюсь на него, и продолжал болтать без умолку.

Я заново прошелся по полкам, посмотрел в хранилище, зашел проверить даже в конференц-зале и учебных аудиториях, благо они были пусты и там никого не было. Нигде ничего не было. Все учебные пособия хранились в библиотеке, и я все отметил. Ясно было одно, что у нас всего только одна недостача и ее можно было спокойно списать как пропажу. Но, что-то в этой истории не давало мне покоя. Я помнил предыдущие ревизии, и точно знаю, что у нас никогда не было никакого безымянного учебника. Оформив все документы, я взял на дом работу по переводу учебника по экономике с арабского на фарси и отправился в свою квартирку на проспекте Энгелаб.

Весь день у меня из головы не выходила эта пропажа.

На следующей день, после работы я поехал на урок каллиграфии в дом моего учителя Кербалаи Мирзы Бахтияра. На уроках у Мирзы Бахтияра мы занимались не только каллиграфией, но могли подолгу беседовать на разные темы. Он был как ходячая энциклопедия по истории Ирана. Если моей страстью была каллиграфия, то его история.

– Существует одна старинная легенда, что во времена правления шаха Аббаса Великого в Тебризе был написан идеальный учебник персидской и арабской каллиграфии. Этот учебник был написан в единственном экземпляре и с тех пор утерян. Никто не знает его автора и среди каллиграфов ходит предание, что на самом деле его написал не человек, а шайтан или джинн. – В который раз рассказывал Мирза Бахтияр одну и ту же историю. Он иногда забывал, что я уже слышал эту легенду о таинственном учебнике каллиграфии. Я каждый раз терпеливо слушал эту историю снова и снова.

– Скорее джинн, – с улыбкой ответил я. – Шайтаны не способны на творение.

– Джинны тоже. – Возразил мне Мирза Бахтияр.

– Если только, его кто-то не научил писать и читать. – Продолжая улыбаться ответил я, и опустил свои красные глаза. Продолжая спорить с учителем, я позволил себе немыслимую дерзость, и мне надо было показать всем своим видом, что я не намерен оспаривать слова мастера.

– Так вот, никто никогда не видел этот легендарный учебник. Но, все о нем слышали. – Продолжал Мирза Бахтияр. – Как будто, это какой-то сон. Написанный в единственном экземпляре он представляет собой собрание всех почерков и стилей. В нем целые главы написаны такими почерками как макки, мадани, насх, сулюс, рук’а, османский дивани и наш персидский почерк насталик. В нем нет классических упражнений и объяснений. Вся книга представляет собой какое-то собрание текстов, написанных разными почерками и так, как будто его писали разные люди. По правде говоря, я не верю в существование этой книги. Но, эта красивая легенда живет среди наших каллиграфов, ее рассказывают шепотом из уст в уста. И некоторые, даже почтенные мастера почерка верят, что если найдут этот учебник, то овладеют всеми самыми великими секретами нашей науки. – Рассуждал Мирза Бахтияр. А я видел, что он на самом деле верит в существование этой древней книги и мечтает найти ее.

Я не стал далее расспрашивать учителя подробности истории, которую и так хорошо знал. Урок уже закончился, и Мирза Бахтияр сильно закашлялся. В последнее время учитель с каждым днем чувствовал себя все хуже и хуже. Я же перед уходом незаметно вынул из портфеля ту самую маленькую черную книжку, которую я украл в одной лавке на Тебризском базаре и оставил ее в доме учителя, как будто забыл. Я знал, что не потеряю эту книгу, она сама потом найдет меня.

Когда я пришел в следующий раз Кербалаи Мирза Бахтияр был чем-то встревожен и даже не стал проверять домашнее задание.

– Хосров, скажи, ты у меня ничего не оставлял? Может ты потерял у меня какую-то книгу?

– Ах да, учитель, я уже думал, что потерял свой учебник где-то в другом месте.