Париж от Цезаря до Людовика Святого. Истоки и берега

"В истории гению часто противостоит не сила, а тщеславие и измена."

С цивилизацией — как с наследственностью. Можно ненавидеть своего отца, но невозможно сделать так, чтобы не унаследовать его гены, не повторить его черты. А потому надо заставить себя уважать его, ибо презирать его означает презирать себя. Нет, невозможно сделать так, чтобы мы перестали походить самым существенным образом на людей, что жили до нас, чтобы наши судьбы не повторяли их судьбы. Мы можем надеяться на то, что сделаем больше или лучше, чем наши предшественники, но было бы полным безумием воображать, что мы можем в чем-то коренным образом отличаться от них, будь то строение нашего тела или склад ума. Упорствующие в отрицании прошлого показывают лишь, что им ненавистно нечто в их собственном образе, а это отвратительно.

Прежде чем требовать от человека любви к ближнему, надо было бы призвать его сперва полюбить себя самого. Впрочем, любить себя можно только тогда, когда ты понимаешь, что жить — это большая честь, и честь эта заключается в осознании того, что ты являешься одним из звеньев — маленьких, но необходимых — в этой бесконечной цепи, которая есть история человечества.

Один современный флорентийский художник, прекрасно знающий особенности своей породы, по-своему объяснил мне как-то такое необычайное скопление первостепенных произведений искусства на такой маленькой территории.

«Художник Возрождения, — сказал он мне на своем резком и одновременно певучем наречии, — каждое утро шел к соседу, тоже художнику, чтобы посмотреть на картину, которую тот написал накануне. И если картина оказывалась хороша, для него это был нож острый. Тогда он задумывался: „Что бы такое сделать, чтобы насолить соседу?“ И лез из кожи вон, чтобы написать свою картину, которая была бы лучше, чем у того. Тот же, зайдя на следующий день посмотреть на работу первого, призадумывался в свою очередь: „Что же мне сделать, чтобы насолить моему другу?“ И начинал писать новую картину, еще лучше прежней. Вот так и создавались шедевры».

Пропорции — это счастье, переведенное на язык пластики.

Во Флоренции великих людей чтут наравне со святыми.

Религия во Флоренции — это скорее мысль, чем молитва.

Вам еще придется привыкнуть к дурновкусию этих слишком разнообразных, слишком пестрых мраморов, к этой гигантской каменной шкатулке. Обычно дарохранительницам придают форму соборов, здесь — все наоборот.

Не входите сразу внутрь. Обойдите вокруг Дуомо. Мало-помалу, благодаря величественной византийской звоннице Джотто (скорее даже арабской, чем византийской), неожиданному ракурсу на углу улицы, благодаря тени, смягчившей яркость краски, или солнечному лучу, ее облагородившему, начинает проступать странная красота этого ансамбля, и Дуомо незаметно занимает свое место среди памятников, достоинства которых не подлежат обсуждению. Он есть — и всё тут.

Внутри же вы испытаете приблизительно те же чувства, что и в Санта-Кроче. ...зал ожидания на вокзале благочестия.

Она и похожа-то на головной мозг, расположивший по берегам Арно свои полушария, исчерченные извилинами улиц. Этот план, если присмотреться, есть не что иное, как план священного лабиринта критян, греков времен архаики, этрусков.

Если открытия, совершаемые во время путешествий, можно отнести к величайшим удовольствиям нашей жизни, еще большим удовольствием, по-моему, будет вернуться в любимые места, чтобы показать их любимому человеку.

Искусству путешествовать мы учимся у других, а потом уже сами совершенствуем его. Польза, которую мы извлекаем из путешествий, воспоминания, которые храним о них, богатства, которые из них привозим, часто зависят от того, был ли у нас гид — и какой — или нам пришлось блуждать самостоятельно.

"В своих книгах я вижу свой скромный вклад в строительство запруды на реке забвения, воды которой угрожают поглотить нас всех."