Руны Вещего Олега

Потворник замер: не услышит ли он ещё голоса наставника из Нави. Но всё было тихо, только ночные птицы подавали свои голоса или шуршали лесные обитатели в травах и кустах. И вдруг перед затуманенным взором привиделось, как утром из ближней веси приходит женщина с корзинкой и застаёт отца Хорыгу мёртвым. Забыв о корзинке с дарами, она с плачем бежит обратно, потом приходят люди, и с почестями сжигают тело старого волхва на большом кострище.

– Уразумел, отче, прости за необдуманное, – снова прошептал потворник и бесшумным шагом двинулся вдоль плотины. Пройдя её, в зарослях рогоза в сгустившейся темноте не сразу отыскал малую лодчонку. Загребая небольшим веслом, он поплыл по течению, чтобы избежать возможности новой встречи с княжескими воинами.

Таврика

С самого пробуждения день был каким-то особенным. Гроза проснулся, как всегда, на рассвете, но шевелиться не хотелось, тело было ещё расслаблено и пребывало там, в ночных грёзах. Во сне он снова видел дом, родителей, братьев и сестёр. Они с Калинкой, как в детстве, играли в прятки, и младший смеялся заливисто и счастливо. Потом появилась Звенислава и почему-то, как мать, молча гладила его по голове. И от этого присутствия и прикосновения на душе было так хорошо, до дрожи, что на очах выступили слёзы, хотелось подольше растянуть эти мгновения до пробуждения в явь. Пастух поворочался на своём ложе из травы, выпростался из-под бараньих шкур и услышал первые голоса птиц, уже начавших приветствовать божественное светило, дарующее жизнь всем, – от мелкой, почти невидимой глазу букашки, до огромных дерев, как тот Священный Дуб, который срубил греческий философ Иллар.

Открыв очи, Гроза узрел первые лучи солнца, пробившиеся сквозь утренний туман и редкую крону сосны, под которой он ночевал. Может, благодаря чудному сну, сегодня все чувства были обострены, и пробуждающийся божий мир ощущался как-то по-особому ярко и зримо. Первой птицей, которую он увидел в небе прямо над собой, был огромный ворон. Гроза не знал, тот ли это старый знакомый, который жил близ их селения, или другой, но такой же вещий и мудрый.

– Здрав будь, старина, что ты решил мне поведать, коль явился первым? Может, смерть близко ходит, что ж, благодарствую за напоминание, буду осторожен, мне пока помирать никак нельзя.

Пастух потянул в себя свежий горный воздух, ощущая, как чистой струёй потёк он по телу от головы до кончиков пальцев, насыщая каждую клеточку благодатной силой жизни. Одновременно он чуял, как то же самое происходит вокруг: как солнечные лучи будят и насыщают каждую травинку, согревают поверхность молчаливых камней и стволы тысячелетних можжевельников, и они раскрываются навстречу новому дню. Искривлённая сосна, предоставившая ему ночное убежище, цепко ухватившаяся корнями за каменные расщелины, тоже вдохнула этот живой свет и заискрилась на солнце капельками смолы.

Гроза снова прикрыл очи, чтобы во вздохе единого пробуждения теснее слиться с сосной, камнями, клубами тающего утреннего тумана, просыпающимися птахами и зверями. Сегодня у него это получилось очень здорово, давно так не было! Он почувствовал себя огромным и невесомым, частицей одновременно всего сущего. И услышал, как где-то вдалеке по его каменной груди, пугая чутких птиц и животных, движется отряд верховых, как сторожко идут всадники, озираясь по сторонам. Этот путь опасен, но короток, и жители долины обычно не ожидают нападения со стороны гор.

Ощущение было кратким, но явственным, как и нынешний сон. Сердце Грозы забилось одновременно в радостном и тревожном предчувствии. Кажется, сегодня будет охота! С самого первого мгновения тело стало двигаться мягко и плавно, в единой волне с просыпающимися горами.

Они появились оттуда, откуда он ожидал. Гроза ящерицей прополз по каменным глыбам, проверяя, всё ли ладно с западнёй и не улетели ли вниз приготовленные к обрушению камни. Ворон ещё раз «прошёлся» над ущельем со своим неторопливым, похожим на хриплый человеческий голос «кар-кар-кар». Он тоже ждал удачной охоты, ведь тогда можно полакомиться самым сладким, – человеческими очами.

Как долго они не появлялись, или выбирали другую тропу, и вот, наконец, боги сделали так, чтобы они пришли! Гроза почти нежно погладил берестяную оплётку лука и бережно положил его на большом плоском камне, а рядом колчан со стрелами. Бесценная добыча досталась ему в бою. Как сей настоящий многослойный, проклеенный рыбьим клеем и обёрнутый берестой русский лук оказался у хазар, он не ведал, но обрадовался ему, как подарку небес! Весьма дальнобойный, не боящийся сырости пещер и утренних туманов, с прочной кожаной плетёной тетивой, сработанной по особой древней манере, с долгим вытягиванием, намачиванием, сушкой да пропиткой. О таком луке когда-то рассказывал наставник по воинской здраве Вергун. И вот теперь сей лук стал основным оружием Грозы.

Жажда мести и стремление узнать о судьбе близких были той единственной силой, что уже несколько лет понуждала его жить в пещерах, переносить зимние холода и летний зной, устраивать засады и терпеливо ждать появления врага. Иногда он подряжался пасти овец, или помогал отогнать их на торжище. Брался доить овец и делать брынзу. Но что бы он ни делал, страшная жажда, высушивающая изнутри душу, не покидала Грозу ни днём, ни ночью. И он опять уходил в горы, где жил только для того, чтобы найти и покарать.

Сегодня везучий день, они опять пришли! Гроза замер на верхнем карнизе, чтоб даже дыханием не выдать себя.

Вот отряд поравнялся с завалом, который надлежало обрушить первым, – ещё чуток, ещё шагов пять до отмеченного места, и вот он – главный миг, пора!

Но… вложенный в завал обломок сосны отчего-то никак не освобождался, видно его сильно сдавило, скорее… Первые три конника уже проехали место, где их должны были настичь камни, ну же!… Он дёргал, пытался расшатать обрубок сосны, – всё бесполезно, ствол дерева будто сросся с огромными валунами и не поддавался слабым человеческим усилиям. В отчаянии Гроза набросил на него хазарский волосяной аркан и, упёршись ногами в огромный камень, потянул на себя, побелев от натуги так, что перед очами заплясали цветные пятна, сокрыв на миг солнечный свет. Сосна, наконец, подалась, и камни с грохотом устремились вниз на тропу. Поздно, слишком поздно, большая часть отряда уже прошла! Теперь скорее, ко второму подготовленному складу, чтобы хоть оставшиеся хазары не успели уйти!

Гроза метнулся к другой куче камней, здесь всё получилось быстро. Двое из повернувших обратно к входу в ущелье всадников угодили под обвал, остальные растеряно сгрудились между двумя камнепадами, самые сообразительные, спешившись, попытались перевести коней через завалы под уздцы. Вот тут и пришёл черёд боевого лука. Гроза успел снять стрелой одного, двое же устремились к завалу, стараясь укрываться за камнями. Теперь попасть в них было сложнее, ещё немного – и они пройдут завал. Одному из них это уже удалось, и он, вскочив на коня, бросился прочь по тропе. Из двух стрел, пущенных в последнего хазарина, одна прошла мимо, а вторая поразила коня. Конь рванулся, заплясал на месте, оступился и, поскользнувшись, придавил к каменной глыбе ногу седока. Когда хазарин всё-таки выбрался, Гроза вскинул лук, но, подумав, опустил его, потому что хазарский воин не стал перебираться через завал, как сделал его сотоварищ, а прильнул спиной к скале, а потом полез вверх и вправо, чтобы всё время быть закрытым от прицельного выстрела телом выступающей части скалы.

Пастух, прихватив аркан, заторопился к тому месту, куда должен был вылезти хазарин. Конники-то они добрые, а вот по горам лазать не обучены. Гроза бежал, стараясь не оступиться на округлых камнях, не сильно расслаблять и в то же время не напрягать излишне ноги, как бегают животные. Переводя дыхание, он прильнул к нагревшемуся боку горы, ожидая, когда появится враг. Но хазарин всё не появлялся. Подойдя к краю, осторожно глянул вниз и увидел вражеского воина лежащим внизу на камнях. Пригляделся: кажется, живой. Перевернулся и сел, – значит, сорвался с небольшой высоты, но никуда не убегает, скорее, пока он оглушён!

Когда пастух спустился к хазарину, тот выхватил из ножен большой кинжал.

– Не подхатить, моя твоя резать! – Прокричал хазарин, затравленно вращая очами. Гроза остановился в нескольких шагах, внимательно глядя на противника. Голова и руки, да и стан хазарина двигались, а ноги лежали, как-то странно вывернувшись, и даже не шелохнулись.

– Понятно, значит, хребет сломан, – проговорил пастух. – Не воин ты более…

Хазарин меж тем то с трудом открывал очи, то снова их закрывал, будто его настигал неодолимый сон. Гроза уселся на камень в нескольких шагах. Он кое-что уже знал по-хазарски и по-гречески, потому что на торжище приходилось объясняться со стражей, конными разъездами, да и овец часто покупали у него те же хазары и греки. Хазарин же, судя по словам, тоже немного говорил, а ещё более понимал речь русов.

– Ты кто? – спросил хазарин.

– Я тот, кто убил твоих товарищей, – устало ответил Гроза.

– Большинство наших ушли, и больше никогда не пойдут этой короткой дорогой, – сузив очи от ненависти и боли в спине, проговорил сквозь зубы хазарин.

– Ничего, я встречу их в другом месте, кроме гор есть ещё леса, есть ночные тропы, есть дороги у моря, я найду, где их встретить.

– Зачем ты это делаешь, кто тебе платит? – начиная чаще дышать и покрываясь испариной, проговорил хазарин.

– В лето, когда греки срубили Великий Дуб, вы, хазары, напали на наше поселение, что находилось рядом, убили моих односельчан и похитили мою девушку и моего брата. Я хочу найти тех, кто это сделал, я хочу знать, куда их продали. Я всегда при удачной охоте стараюсь оставить в живых одного вашего воина, чтобы спросить, где он был в то лето, и знает ли что о моём брате и девушке, но не всегда удаётся пленить живого… – тавро-рус замолчал, глядя куда-то вдаль.

– Я был там в то лето, – ответил хазарин, который, видимо, понял, что жить ему осталось немного. Ему вспомнилось, как в наказание за то, что в одном из походов два нукера взяли много золота и утаили от старшего, он приказал перед всеми сломать обоим хребты и бросить подыхать в степи, как лёгкую добычу шакалам да степным грифам. Они тогда, тоже сильные и злые воины, беспомощно стенали и просили добить их, но старший не разрешил это сделать и сам стоял подле, пока весь отряд не проехал мимо. И лишь тогда, пнув каждого из брошенных, он вскочил на коня и поехал прочь. Всё это разом предстало перед хазарским воином, он понял, что его конец близок. Как бы в подтверждение над ущельем пролетел огромный ворон и громко каркнул.

– Я понимаю, что скоро умру, и могу рассказать тебе всё, что знаю, – проговорил хазарин. – Ты воин, и месть горит в твоих глазах. Я расскажу, если ты добьёшь меня. Услуга за услугу… – его побледневшие уста выдавили подобие ухмылки.

– Хорошо, я добью тебя, – пообещал Гроза. – Слово руса.

Хазарин некоторое время собирался с силами, а может, вспоминал, и наконец, заговорил.

– Мы тогда тоже пришли этой короткой дорогой, прошли через долину, где рос тот огромный дуб, старый, как мир, и ворвались в селение. Мне повезло, я заарканил красивую молодую девушку. До сих пор помню её белую с красным одежду и косу с красной лентой. А ещё на ней было вот это… – хазарин снял с шеи и бросил к ногам пастуха медный медальон. – Он не спас меня, похоже, чужие духи рассердились…

Гроза поднял, и руки его дрогнули. Это был обережник Звениславы, который ей подарила мать. Вот и две знакомые буквы ЗС.

Пастуху стало трудно дышать, потом в его очах мелькнули молнии, и он едва не бросился на хазарина, но каким-то чудом сдержал себя и прикрыл очи, переносясь мыслями в тот страшный день.

– Когда мы возвращались, какой-то старик стал сбрасывать сверху камни, и мы потеряли время на то, чтобы достать его стрелами, из-за этого нас догнали и отбили часть добычи…

– Что ты сделал с той девушкой? – не открывая очей, спросил с великим усилием пастух.

– Она действительно была кыз, девушкой, а это хороший, дорогой товар, гораздо ценнее, чем женщина. Купец, хромой Авдим, тогда заплатил мне хорошие деньги, я целый месяц мог не ходить за добычей и есть вдоволь мяса.

– А отрок?

– За отрока точно не знаю, в том походе мы добыли несколько мальцов. Один был убит при попытке сбежать. Кыз потребовала у Хромого Авдима, чтобы он продал её вместе с одним малым, сказала купцу, что иначе убьёт себя.

– И что же купец? – прохрипел, находясь, словно в полу сознанье, Гроза.

– Он согласился, но как там было дальше, знает только Хромой…

– Что ж за племя вы такое, хазары, грабите и убиваете людей, что трудятся на своей земле?! Крадёте жён и детей, продаёте их торговцам, которые несказанно богатеют на этом, а сами живёте жалкой несчастной жизнью, беднее любого нашего огнищанина, рискуете своей головой, мечтая о великой чести стать охоронцем купца-жидовина. Что создали вы на этой земле, что оставите потомкам, если даже мёртвых своих не можете достойно проводить в мир иной и просто бросаете на вершинах холмов в безводной степи, где их пожирают звери и птицы и заносят песком пустынные ветры… – воскликнул Гроза, и тут же услышал странный хрип. – Хазарин дёргался в предсмертной судороге, нож его был в крови, которая толчками исторгалась из его разрезанного горла. – Ну вот, и смерти лёгкой не дождался из-за своего неверия, привыкли всех обманывать, думаете, что и другие такие же лжецы… – с брезгливостью и некоторой обидой выговаривал хрипящему в последних судорогах врагу молодой пастух.

Долго сидел Гроза, глядя на распростёртого хазарина, которого столько лет пытался найти и наказать. Всякие кары он придумывал для врага, расправляясь с ним в мыслях, а порой и во снах. И вот он лежит, окровавленный, поверженный и бездыханный, а в душе ни радости, ни торжества победы, – ничего, только гулкая и холодная пустота, несмотря на яркое полуденное солнце. Нет, месть не сладка, она пустая и стылая, как безлюдная зимняя степь. И только обережник, зажатый в кулаке, жжёт, как раскалённый в горниле слиток…

Глава пятая
Князь Аскольд

Лета 878, Киев

Юный норманн с трудом удерживался на ногах: с чёрного низкого неба громыхало, шнеккар скрипел от натиска огромных пенящихся волн, а холодный ветер рвал убранные паруса и растяжки, намереваясь швырнуть всё, что плохо закреплено, в бездонную морскую пучину. Было жутко противостоять такой могучей и необъятной силе. Пальцы левой руки, намертво вцепившиеся в спасительный канат, пронзала тупая боль.

В сей миг небо треснуло так, что в голове зазвенело, а необычайно яркая вспышка заставила сжаться в комок. Когда малец осмелился взглянуть вверх, то тут же окаменел от страха… о, боги! – из туч с грохотом неслась… бронзовая колесница самого Тора! Она летела сверху неимоверно быстро, козлы, влекущие колесницу, таращили жёлтые глаза и дико смеялись. Потом козлы превратились в рычащую пасть чудовищного волка Фенрира, которая неотвратимо приближалась. Жуткий страх разрывал маленькое сердце, а грохот барабанные перепонки! Малец отступил назад и вдруг ощутил, что летит вниз с высокого борта корабля прямо в бушующее море. Сердце замерло в ожидании удара о ледяную воду… Он закричал и… проснулся.

За прочными бревенчатыми стенами громко бесновался ливень, и небесный Тор, в самом деле, звучно катал бронзовую колесницу по чёрному небосклону, подсвечивая себе путь серебряными вспышками Мьёлльнира. И шуйца болела по-настоящему, а в чело над правым оком будто забили толстый железный гвоздь, от которого голову пронизывало тупой болью.

«Сколько меня будут преследовать старые боги, и терзать по ночам мою душу, возвращая её, как сегодня, в детство и прошлую жизнь…»

На стоны и крик подскочил спальник, который ночевал тут же в горнице на широкой лаве, устланной пушистыми шкурами.

– Что с тобой, княже, надо чего? – молвил по-словенски Зигурд, сын верного Хродульфа, боярина и начальника личной охороны.

– Нет, Зиги, просто дурной сон, – садясь на ложе и крестясь в дальний угол, где сквозь ночную темноту, иногда вспарываемую белыми отблесками молний, несмело пробивался желтоватый огонёк лампады, освещая суровые лики мрачных святых, ответил по-свейски, как говорил только что во сне, тот, кого молодой слуга назвал князем. Перестав креститься, он схватился десницей за чело, где засел проклятый «гвоздь». – Потри мне, – уже словенской речью молвил он. Зигурд принялся перстами медленно и сосредоточенно растирать чело князя вначале над бровями, а потом выше, выше, пока не закончил на затылке. И так раз за разом. От мерных движений рук, умело массировавших голову, становилось легче. Затем спальник привычно обернул левую руку князя, по которой когда-то пришёлся удар франкского меча, краем мехового одеяла.

От тепла чуть отпустило, князь со стоном снова опустился на широкое ложе, предаваясь мыслям, порой столь же неожиданным, как шальные порывы ветра за стенами добротного терема. Видно, от перемены погоды, сопровождаемой небесным грохотом, спалось нынче плохо, ломило суставы. В непогоду всегда откликались много раз промокавшие в давних переходах по бурному морю ноги, а голова, да и всё тело помнили жуткие предрассветные дуновения пронизывающего до последней косточки северного нордвинда, словно он опять на драккаре преследовал китов, неприятелей или отбившихся от каравана купцов. Сейчас бы помогла мазь из китового воска, да где её возьмёшь в Киеве? Надо будет приказать старшему сборщику податей на торговой пристани, как его… вспомнил, Крыга, – пусть разыщет, он же в каждый тюк прибывающего товара суёт свой нос…

Если бы тогда, в детстве, или даже потом, когда он уже был отличным воином и певцом, выжимавшим слезу даже у жестоких, как северный ветер, и беспощадных, как ледяное море, собратьев-викингов, если бы кто сказал, что он станет князем далёкой и сказочной своими богатствами Киевской земли, ха-ха-ха, да он сам не поверил бы!

Картины детства, как волны мимо скрипучих бортов драккара, опять побежали сами собой, сменяя друг друга. Его отец был простой воин, не ярл, даже не кормчий, а мать – из словенских рабынь. И хотя отец признал его сыном, сводные братья и сёстры, да и прочие мальчишки, дразнили его и называли «грязным траллсом».

Приходилось отчаянно драться со многими. Но однажды он уразумел, что побеждать можно не только силой и оружием, но и сообразительностью. А этим, да ещё умением петь, унаследованным от матери, он отличался почти с самого рождения.

Обидчик был на голову выше и опытнее в схватках.

– Что, траллс, хочешь ударить меня, ну, подходи, попробуй! – самодовольно ухмыляясь, раззадоривал противник, которому уже исполнилось десять. Все знали, что в драке на палках мало кто мог его одолеть даже из сверстников, а уж тощему мальцу не справиться и подавно. Пятеро подростков с интересом ждали предстоящей забавы. – Что, рабский сынок, струсил? – Ещё более сузил очи старший.

От ощущения слабости перед противником и возрастающей злости маленький траллс швырнул свою палку в обидчика. Тот чуть присел, уклонившись от брошенного оружия. Смех наблюдавших за поединком резанул мальца ещё обиднее, чем слова противника. Он в ярости схватил подвернувшиеся камни и замахнулся, метя в голову крепыша, но тот увернулся в одну сторону, а при следующем броске – в другую, крепко стоя на ногах, будто на корабельном настиле. И тут траллса осенило. Он в третий раз сделал вид, что метит камнем в голову, а когда противник снова ловко уклонился, пригнувшись и припав на правую ногу, малец запустил своё оружие точно в его стопу. Старший взвыл, схватился за раненую ногу и тут же получил удар по голове справа, а потом ещё ногой в бок, после чего оказался на земле. Малец мигом оседлал противника и стал бить без всякой жалости, пока его не оттащили, потому что лик обидчика превратился в кровавое месиво. Малого стали побаиваться. А после того как он чистым и звонким голосом спел величальный гимн хёвдингу Олафу по случаю рождения его сына, Олаф приблизил его к себе. И прежний траллс потерял своё имя, он стал Ас-Скальдом, Певцом божественных асов. Даже такие жестокие и суровые воины, как ярл Лодинбьёрн, да и сам конунг Олаф Жестокий часто роняли слезу, слушая его песни.

Воспоминания невидимым покрывалом продолжали окутывать мысли, прошлое как будто выплывало из белёсого тумана, проходило перед ним и снова исчезало в призрачной дымке безвременья.

Перед очами бывшего Певца пошли картины последнего похода на Новгородчину. Река Сясь, вырезанное его викингами селение вепсов, всё начиналось хорошо, но… Ночью кто-то незримый, не иначе как злой дух этих несчастных вепсов, убил важного посланца из Ладоги и троих охранников. Из пятерых самых крепких воинов, посланных вдогонку за предполагаемым убийцей, вернулись только двое, куда делись остальные, так и осталось загадкой. Он, Скальд, по приказу конунга Гуннтора, поднимал дух собратьев перед смертельно опасной схваткой, а сам уже чувствовал, как смерть витает над каждым, но снова, как когда-то в детстве, в схватке с более опытным и сильным противником, боги указали ему путь спасения. Он ушёл с тремя десятками викингов. Потом опять было безвыходное положение, когда они неожиданно встретили на переволоке в Западную Двину воинов самого Олафа Жестокого. Оказалось, что Олаф и его словенский сообщник Вадим Храбрый, с которым они подняли восстание против князя Ререга в Новгороде, убиты, а все дороги перекрыты Ререгом и его воеводой Ольгом-Хвитрбартом, этим беловолосым дьяволом, которого побаивались даже грозные викинги, повелители фиордов. Кругом караулила верная смерть. Но снова боги, которым он пел гимны, подсказали выход. Уцелевших при подавлении восстания викингов и новгородцев, которые избрали его, Скальда, своим конунгом, он увёл вниз по Днепру в Киев. Там он смог стать воеводой киевского князя Дира и жениться на его дочери.

Сон, перемежаемый воспоминаниями, или воспоминания, прерываемые картинами сна, продолжали всплывать из памяти, подобно раненой рыбе, то появляясь на поверхности яви, то уходя в тёмные глубины краткого забытья. Нынешняя буря и хлёсткий ливень выловили из сонма воспоминаний другую бурю, когда ещё недавно ласковое тёплое полуденное море вдруг преобразилось в злобного могучего зверя.

Его флотилия появилась у берегов Константинополя столь неожиданно, будто морские привидения из самой пучины. Несколько греческих кораблей, пытавшихся преградить вход в бухту, тут же были сожжены или захвачены. Лодьи подошли к берегу, и греческая стража не смогла устоять против яростного натиска его норманнско-киевского воинства. Могучие варяги-лютичи и кияне одним ударом крушили лёгкие щиты и расшвыривали ромейских воинов, будто матёрые волки щенков. Норманны-викинги в яростном желании воинской добычи так же безудержно орудовали клинками, овладевая купеческими лавками и складами с разными товарами на побережье, захватывая в плен юношей и детей, насилуя женщин. Крики, стенания, запах гари и свежей крови и вожделенная добыча, как награда за дерзость воинов – эти звуки и ощущения наполняли душу Ас-Скальда радостным торжеством победителя. Греческие отряды дрогнули и сокрылись за мощными городскими стенами.

С приходом сумерек Скальд велел сесть на лодьи и отойти от причалов, дабы в ночи, отдыхая от трудной сечи, не подвергнуться нежданному нападению византийцев, хотя опасность такого нападения была не очень велика. Как подтвердили пленённые греки, их армия два дня тому под водительством самого императора Михаила отправилась покорять арабов. Потому нужно спешить и, собрав как можно больше добычи, уйти так же, как и пришли – через море, а не вдоль берегов, как ходят греки.

Перед утром, когда ещё не рассвело, стал крепчать невесть откуда набежавший ветер. Даже в тихой бухте началась болтанка. На то мало кто обратил внимание, ведь вчера так знатно погоняли спесивых и изнеженных византийцев, а сегодня руки чесались продолжить начатое и доверху наполнить лодьи знатной воинской добычей. Некоторые стали выбирать якоря и на вёслах двигаться к берегу, хотя вокруг сгущался не то предутренний туман, не то спустившиеся с неба грозные тучи.

В нутре чёрных туч блеснули первые молнии, злой ветер с яростью принялся рвать белую пену с верхушек вздымающихся волн. Буря возникла столь неожиданно, что лодьи даже не успели войти в конец залива, где волнение было гораздо меньше. Корабли киян стало срывать с якорей и разбрасывать по бушующему морю, будто жалкие щепки, и никакие старания сильных гребцов не могли удержать лодьи на глубине. Та, на которой был Ас-Скальд, то низвергалась вниз, то взлетала на гребень волны, то кренилась на бок так, что вёсла вместо морской воды вспарывали воздух, перемешанный с потоками небесной влаги, а другой борт при этом почти зарывался в пенное море.

– Одесную, одесную правь, братцы, на вёсла налегай шибче, шуйская сторона!.. – командовал, стараясь перекричать бурю, лодейный начальник из киян, но его слова сразу срывал с уст и уносил прочь шальной ветер. Кормчий и гребцы лишь иногда в промежутках между порывами яростного шквала слышали отрывки его слов, да они были и не нужны, поскольку никто уже не знал, где сейчас море, а где берег и прибрежные скалы. Ещё несколько отчаянных, до разрыва жил, гребков и… треск ломающихся вёсел, крики и стоны воинов, вылетающих за борт, хруст днища и скрежет дерева о камень, скрытый под кипящей плотью моря, вой взбесившегося ветра и сухой треск молнии, вонзившейся в высокую скалу всего в полусотне шагов, – все слилось в единый вспененный грохот! Весь этот краткий миг впечатался в память, как след матёрого лося в сырую глину.

Ас-Скальд очнулся от ударов по собственным щекам. Внутри мутило, и он, не открывая очей, исторг из себя солёную морскую воду, густую и противную, как нагретый жир. Кто-то рёк над ним на греческом. Сопровождая когда-то купцов, он даже запомнил несколько десятков слов на этом языке. С трудом открыл непослушные веки. Над ним, в самом деле, склонился греческий воин, второй стоял тут же, внимательно наблюдая, как «утопленник» приходит в себя. Потом всех, кого удалось спасти из морской пучины, собрали в большом помещении без окон, похожем на длинный хлев. Снаружи выставили крепкую стражу. Что готовили им византийцы – мучительную смерть под пытками или продажу в рабство?

Ас-Скальд, как никто другой, понимал, сколь плачевна участь проигравших…

* * *

Небесные хляби, наконец, почти истощили свои запасы, но тучи пока не спешили очистить небосвод и освободить среброликую красавицу луну, да неспокойный западный ветер раз за разом налетал на Киев-град, словно злобный Локи, яростно таская за чубы деревья, как будто они были пред ним в чём-то виноваты.

– Принеси свежего ягодного морсу, – велел князь, и спальник вышел. – Всё-таки нужно поручить Крыге найти китовый воск…

Воспоминания продолжали мельтешить перед внутренним взором, как штормовые волны, рождённые западным ветром, швыряя то в одно, то в другое место из прошлого. Вспомнилось, как охотились на китов, как погибали те, кто становился жертвой проделок Локи, из охотника превращаясь в корм для рыб. Потом болью в сердце отозвалось воспоминание о гибели любимого сына при походе на болгар. Снова хмурые воины несли окровавленное тело сына, из ран его истекала вместе с кровью сама жизнь и стекленели глаза… Но настоящий воин должен всегда идти вперёд! И Скальд, сжав зубы, запел гимны, которыми когда-то возжигал дух викингов Олафа Жестокого.

– Всё-таки богам были угодны мои гимны, и мой голос доходил до них, если они столько раз сохраняли меня там, где умирали самые сильные и выносливые воины! – Молвил сам себе бывший Певец. – Даже тогда, в походе на Царьград, когда неожиданная буря разметала корабли, и греки вытащили нас, полуживых, из морских волн, я не только сумел вернуться в Киев, но и получил поддержку Нового бога, по всему, ещё более могущественного, чем старый Один и все его сородичи. Вначале я просто думал, как выкрутиться из безвыходного положения, и согласился принять их веру, полагая, что главное освободиться из полона, а там…

Перед очами вновь возникли те, которые изменили всю его жизнь.

Высокорослые смуглокожие охоронцы ввели Ас-Скальда в большое помещение, где свет падал сверху через множество проёмов в небольшом куполе. В изукрашенном кресле, похожем на трон, в великолепных парчовых одеяниях, расшитых жемчугами, восседал темноволосый муж с проникновенными серыми очами, светившимися умом и властью одновременно. На голове у него была некая корона с крестом. Охоронцы ощутимо толкнули в спину, давая понять, что нужно поклониться. «Неужели это сам император?» – мелькнуло в голове, которая ещё слегка кружилась после царственного мытья и незнакомой еды. А может, её вскружило то великолепие, которое он узрел, проходя по храму святой Софии. Всё было так неожиданно: вместо смертного приговора – приглашение сначала в термы с услужливыми рабами, облачение почти в царские одежды, потом трапеза с изысканными блюдами и вином. Учтивое обращение, сопровождение… Чего от меня хотят эти греки?

Между тем сидевший на величественном троне муж заговорил певучим языком. Стоявший рядом молодой монах с бледным ликом тут же стал повторять его речь словенской.

– Я патриарх Константинопольский именем Фотий, а кто ты и зачем пришёл сюда с воинами?

Завязалась обычная игра в «вопрос-ответ». Скальд с удовлетворением отметил, что ему несколько раз удалось сбить собеседника с толку, а собеседник был именитый – сам патриарх, Верховный Жрец Византии! Который, в свою очередь, поведал, что русские лодьи были разметены не обычной бурей, но вызванной гневом Пресвятой Богородицы. После того как он, патриарх Фотий и епископы, с молитвами о защите града совершили обряд опущения в морские воды одежд Влахернской девы Марии.

Патриарх рассказывал о мощи их Империи, основанной на Христовой вере, не преминув упомянуть, как дерзкие и вольнолюбивые язычники становятся послушными овцами византийских пастырей и смиренно выполняют их волю.

«Учите, меня, просвещайте, – хмыкнул под нос на свейском Ас-Скальд. – Мне главное вырваться и увести как можно больше своих воинов, а там посмотрим, чей бог сильнее!»

Дальше дело пошло веселей. Греки обещали мир и дружбу, а также предложили его воинам перейти на службу Империи, особо отличившихся обещали взять не просто в императорское войско или гвардию, но в число личных телохранителей императора! Оплата была предложена столь щедрая, что с полсотни варягов и викингов решили тут же приступить к новой службе. Ас-Скальд не перечил: за наёмников он получил плату золотом. Также в качестве «дорожного» было позволено взять часть из награбленного.