Остров, на котором жить. Часть первая

Глава 2.

У каждого человеческого организма, похоже, есть некая шкала определяющая его возможности. Когда дело доходит до превышения оных, организм противится этому, наглядно демонстрируя сознанию невозможность определённого действия. Детектором, в данном случае, является мышечная активность. Ведь физически слабый человек никогда не сможет поднять стокилограммовую штангу, именно в связи с опасностью разрушительных, для организма, последствий. Даже физически очень развитому человеку не под силу поднять над головой автомобиль. Скелет просто сломается под его тяжестью. Мышечный каркас чётко устанавливает границы возможностей. Не можешь, не берись.

Я был в силах пошевелить лишь пальцами рук. На большее я не был способен. Тело, как будто бы намекало на то, что мне не стоит двигаться вовсе. Но, как и все люди, я нисколько не уступал барану в упрямстве. Я попытался поднять правую руку, и тело пронзила боль. Такими методами демонстрации моего бессилия, организм, как бы говорил мне – не можешь, не берись. Судорога отпустила меня из своих крепких объятий, и я успокоился.

С трудом разлепив веки, я, в первую очередь, увидел белый потолок, венчаный продолговатой лампой люминесцентного освещения. Грани потолка подпирали, такие же белоснежные стены. Пахло чем-то кислым и горелым одновременно. Очень уж знакомо мне всё это с детской поры. Глянув одними глазами на инвентарь, окружающий меня, я окончательно убедился в том, что нахожусь в больничной палате. Тело стягивал гипсовый кокон, заставляющий испытывать сильнейший дискомфорт. Здесь были ещё две кушетки, но они были свободны. В палате я был один. Стало грустно от осознания того, что пока врачи констатируют моё пробуждение, пройдёт немало времени. Возможно, мне придётся лежать, не двигаясь и томиться от тоски несколько часов, может и больше.

Вынырнув из глубокого сна, я не сразу заметил, постоянно присутствующую боль. Лёгкую, хотя нет, довольно сильную, но как будто бы привычную, как мазут тягучую, тупую боль, она сочилась по всему телу, напоминая о себе легким пульсированием. Хотя вот пульсация, если на чистоту, достаточно ярко выделяла оттенки боли, как ёлочные игрушки украшают унылое, обречённое на долгую, жестокую смерть, дерево. Да и не сказал бы, что унылое дерево может быть поставлено в сравнение с той болью, импульсы которой так жадно впитывал мой мозг из многочисленных рецепторов организма, не так-то она и тупа эта боль.

Что ни говори, а штучка она острая. Яркие ощущения. Даже не яркие, а адские. «Да что же это такое. Почему же так больно?» Наконец-то я понял, что именно я ощущал. Ох, как же напрасно я это понял. Какая же сумасшедшая боль.

«Какого хрена?» Это было просто не выносимо.

Мои зубы скрипнули, пальцы сжались, от этого стало ещё хуже. Глаза расширились, уставясь в решётчатую дверь, ведущую в коридор, ожидая спасения. Через мгновение я уже ничего не видел, в глазах потемнело, рассудок помутился. Моё тело пронизывали тысячи раскалённых игл, чудовищные муки стягивали моё тело невидимыми путами.

«Это невозможно терпеть, это не выносимо».

«Да какого дьявола ничего не пищит? В фильмах, в таких ситуациях всегда же пищит что-то, медсестра прибегает, укол делает! Где медсестра, мать вашу!».

Режущая боль, рассекая пространство, уже неслась к последним, малочисленным остаткам рассудка, когда в поле зрения попал раздражитель. Глаза возвратили себе свою функцию, и я увидел, как дверь в коридор отворяется. В палату неспешно входила молоденькая медсестра, её задумчивый взгляд не удостоил меня внимания, продолжая блуждать по голубым просторам неба, виднеющегося в окне, сквозь зелёную, вибрирующую в моём сознании, листву деревьев.

«На меня смотри, дура! Ты сюда пейзажем полюбоваться пришла что ли? Да опусти же ты свою безмозглую башку!».

Она всё-таки повернула голову в мою сторону, без интереса, мельком, просто потому что так надо, коснулась меня взглядом, только взглядом, сознание плавало меж лёгких, белоснежных летних облаков. И тут девочка развернулась ко мне спиной. Я испытал чувство паники доселе не знакомое мне.

«Не заметила. Она просто не заметила. Эта боль убьёт меня, потому что, мечтательная, засидевшаяся на скучной работе медсестра, просто не обратила внимание на красноречиво отражённое в моих глазах отчаяние». Внезапно я услышал её голос, он нарушил внешнюю тишину, но добавил лишь аккорд в перформанс моей агонии.

– Лерка, иди своего уколи, щас загнётся.

Я спасён. В палату безучастной походкой вошла Лерка, здоровая баба с грубым лицом и взглядом, отражающим полнейшую незаинтересованность в чём-либо. Такие идут в медицину, чтобы колоть детям горячие уколы и приговаривать «Терпи, ты же мужчина!».

– Чёрт тебя дери, действие обезболивающего закончилось, – сообщила она. – Забыла, едрить твою маковку.

Воткнув иглу в катетер, Лерка ещё раз посмотрела мне в глаза, и, видимо, удовлетворившись тем, что расстояние между веками постепенно сокращается, также спокойно, вышла в коридор. За ней выскочила молоденькая девчонка, вестимо практикантка. Сложно винить их в цинизме, всё-таки подобная работа не позволяет распылять себя на каждого пациента, уж слишком нас много. Но Лерку я запомню, подумал я, закрывая глаза. Боль отступала. Сознание, вырвавшееся из пучины мук, уже падало в омут блаженства и опиумного умиротворения. Лерку я запомню.

* * *

Я стою у подножия необыкновенного строения. Оно не закончено, ступени неестественной высоты, сложенные из каменных блоков, уходят к небу, несомненно, предвещая его величие. Ещё очень много работы. Но мы справимся, обязательно справимся с этой тяжёлой, но святой ношей, милованной нам самими богами. Мы благодарны возможности служить, жертвовать собой во имя богов, отдаваться божественному труду, ведь всё это было даровано нам вместе с жизнью. Жизнь и служение – есть два неотделимых и ценнейших подарка, символизирующих собой величайшую милость богов. Солнце давно скрылось за горизонтом, и я уже чувствую ласки лёгкого ветра, успокаивающего боль в кровоточащих ранах на теле. Я закрываю глаза и ощущаю, как во мне растёт чувство блаженства, трепета и раболепия перед нашими господами. Нельзя мечтать о чём-то лучшем, мир совершенен, сотворённый божественной непогрешимостью.

Я открываю глаза, и слеза счастья срывается с ресниц, разбиваясь о каменную ступень алтаря. Передо мной высится не просто строение, передо мною незавершённая святыня, воздвигаемая волей создателей. Как безумно печально от того, что моё тело истощится раньше, чем каменные ступени сомкнуться, завершая священное служение. Я готов умирать сотни раз во имя богов.

Я чувствую приближение создателей, разворачиваюсь и падаю на колени, рассекая тонкую кожу, та ничтожная дань обожания и преданности, которую я способен выказать богам. Они пришли за избранными, как приходили вчера и придут завтра, как когда-нибудь они явятся и за мной. Мне надо быть терпеливым, боги заберут меня, когда я буду готов. Мой старший брат идёт с ними и ещё три особи из мой семьи. Они удостоятся чести служить и сгинуть ради создателей. Я с трудом борюсь с желанием броситься вслед, моля богов увлечь за собой и меня, но сдерживаюсь, я понимаю, что придёт и моё время. Ждать осталось уже не долго.

* * *

Я проснулся от дрожи в теле, осязая липкую от пота простыню, прилипшую к коже в тех немногих местах, где не было бинтов. В голове шумело. Сон был столь реалистичен, что картина статных фигур, покидающих поселение, всё ещё держалась в сознании. Я не хотел покидать это видение, оно было прекрасно. Пропитанное свободой, тем чувством вольности, непосредственности и лёгкости, которое даёт слепая вера.

Образ мира, приснившийся мне, влёк к себе, манил в свои объятия. Свыкаясь с реальностью, яркость эмоций притупилась, и вскоре на её месте был выстроен фундамент тоски и уныния.

У моей постели сидели родители. Отец напряжённо глядел в окно, сквозь которое бил яркий солнечный свет, одной рукой обнимая за плечи мать, которая ладонями тёрла опухшие глаза, размазывая слёзы на раскрасневшемся лице. «Как долго она уже плачет?». Я попытался сказать ей, что всё в порядке, что совсем скоро я выздоровею, и всё будет как прежде, но из горла вырвалось лишь нескладное мычание. Родители вскочили со стульев, и начали что-то быстро говорить, путаясь в выражениях, словно забыв родной язык. Судя по всему, основную мысль мне удалось донести, не сказав ни слова. Одно моё пробуждение стоило для родителей очень много. Глубокое чувство горя отражённое на лице мамы сменила неправдоподобная натянутая улыбка. Они всё говорили, порой бросая короткие фразы друг другу, мать всё хотела дотронуться до меня, но не решалась, словно боялась разбить дорогой сосуд. Не бойся мам, больше уже разбивать нечего.

В палату семенящей походкой вошла Лерка, с фальшивой улыбкой достойной профессионального официанта, она залепетала что-то ободряющее. Отец дрожащей рукой пожал толстую ладонь Лерки. Мать засуетилась и достала из сумки конверт. После короткой комедии разыгранной Леркой, конверт всё-таки опустился в широкий карман больничного халата, и моя сиделка откланялась. Оставшись одни, родители стали разговаривать между собой. Напряжение, которое ещё недавно заполняло буквально каждый сантиметр пространства палаты, стало покидать её, взбираясь по ярким лучам холодного осеннего солнца. Я посмотрел в окно, в котором виднелось голубое небо, испещрённое голыми ветвями деревьев, и осознал весь ужас происходящего. Я вспомнил. Во время моего первого знакомства с Леркой и молоденькой медсестрой, на этих вот ветвях были зелёные листья. «Сколько же я здесь лежу?

Остаётся лишь надеяться на то что это осень того же года». Шум в голове стихал, и я уже мог слышать, что говорят родители. Отец, держа маму за руки, радостным тоном успокаивал её.

– Лерочка говорит, что Боря сможет ходить. Максимум полгода Маша. Это не много когда знаешь, что теперь всё будет хорошо.

«Лерочка!? Полгода!? Да что здесь происходит!?». У меня разболелась голова, я закрыл глаза и попытался забыться. Но, истосковавшиеся по хаотичному бегу, мысли роились в голове, как отдохнувшая после тихого часа детвора. «Почему полгода? Почему организм не регенерируется? Я же Арментарий! Как долго я был в коме?».

«Из какого бреда я вынырнул в реальность?»

«Какая, на хрен, Лерочка!?»

* * *

Уже полчаса я наблюдал за канарейкой, сидящей на ветвях дерева на фоне капризного небосвода, небольшая часть которого была открыта для моего взора, обрезанная створками окна. Птичка покачивалась и периодически взъерошивала оперение клювом. Нет, я не хотел стать птицей, но яростная зависть к ней мучила много сильнее боли.

Два месяца обездвиженный гипсом, я страдал от своего бессилия и ничтожности. Желание поправиться, деформированное чувством безнадёжности, переросло в мечту – мечту покинуть больное тело, взвиться к облакам и хоть на миг ощутить себя свободным. Я не был в силах мечтать о чём-либо другом. Гипс снимут только через месяц, это слишком долгий срок.

В углу комнаты трещал маленький чёрно-белый телевизор принесённый отцом. Совковый гаджет ловил только один местный канал и уже через пару недель надоел мне невероятно. Но других развлечений у меня не было.

Я услышал знакомый мотив, оповещающий о начале утренних новостей. Эту передачу я не пропускал ни разу за всё время моего заточения в больном теле. Как-никак, а каждый день что-то новенькое. Сфокусировав зрение на изображении, я вслушался. Показ новостей, как обычно, начинался с короткой сводки, сообщающей о том, что будет показано далее более детально. Из сводки я узнал, что наш бесполезный президент, руководствуясь абсолютно абстрактными задачами, посетил Францию, так же я узнал, что министерство финансов снова повышает налоги и партия, победившая на голосовании, в очередной раз осела в оппозиции. Однако четвёртая новость всё-таки заинтересовала меня. Мне показалось, что на экране возникли уже доселе встречавшиеся мне лица. Терпеливо прослушав политическую заумь, я дождался криминальной страницы новостной программы и сосредоточился на прямоугольной линзе «зомбоящика». Потрескивающий динамик старого моноблока сухо вещал об убийстве двух школьниц восьмой школы. Я насторожился, ведь это учебное заведение находилось именно в том районе, где я когда-то имел честь выполнять патрульно-постовую функцию. Чёрно-белый кинескоп выдал две фотографии подозреваемых, и сердечная мышца затрепетала, словно крыло канарейки. Я покрылся испариной и на мгновение перестал дышать. Я вспомнил эти лица. Я вспомнил двух мужчин, которых когда-то великодушно помиловал, не забыв при этом потешить свою, извращённую властью и чувством превосходства, тягу к творчеству, стоя у подворотни и глядя за тем, как два социальных недоразумения шарят в нижнем белье в поисках причинного места. Лишь несколько секунд изображение держалось на экране, переключившись на сидящего за широким столом, серьёзного вида мужчину в сером пиджаке. Ведущий новостей, демонстрируя безупречность дикции и блеск ухоженных зубов, вещал:

«Сегодня утром в столице патрульно-постовая служба муниципальной полиции, в районе третьей поперечной линии обнаружила тела Ларисы Лавренко и Марии Тюльпановой тысяча девятьсот девяносто третьего года рождения. Обе жертвы учились в одиннадцатом классе восьмой средней школы. По словам судмедэксперта, смерть наступила в районе двух часов ночи вследствие тяжких телесных увечий. Опознание подозреваемых лиц по архивным следственным фотографиям совершил одноклассник жертв Андрей Ивачёв, проживающий в этом районе, утверждающий, что видел своих одноклассниц поздно вечером в компании двух мужчин. По делу начат уголовный процесс. Если у вас имеется информация о месте нахождения подозреваемых лиц, просьба незамедлительно оповестить правоохранительные органы».

На экране снова визуализировались лица убийц, в этот раз изображение держалось около десяти секунд. Я жадно впился глазами в фотографии, пытаясь запечатлеть в уме оба лица. Я понял, что ошибки быть не может. Это они, я знал наверняка. Голову штурмовало осознание стопроцентности моей вины в случившемся. Терзала мысль о соучастии в убийстве. «Я не выполнил свою задачу, вместо того, что бы спасти жизни невинным школьницам, я игрался, баловался как маленький ребёнок с пойманным комаром».

Этим утром, две девчонки должны были пойти в школу. Конечно, они загуляли не дурственно и сегодня всё утро их бы преследовало бессердечное похмелье, и проклиная всё на свете, они бы скреблись по асфальту в направлении псевдообразумевающего заведения, совершив остановку лишь у ларька, что бы купить газированной жидкости. Вплоть до окончания многострадальных занятий, две подруги должны были бы удерживать тяжесть зацементевших век. И, возможно, у одной из них промелькнула бы греховная мысль о тщетности жизни. Но они были бы живы. Уже на следующий день, они бы задорно посмеивались над произошедшим и восстанавливали те вспоминания, что не смог уничтожить алкоголь. Всё могло бы быть так, или как-то иначе, если бы не мой безрассудный, самоуверенный поступок.

«Как же я мог. «Спасая от гибели развитых и перспективных особей, мы способствуем дальнейшему развитию цивилизации. Устраняя дивиативный генофонд, мы снижаем вероятность появления в обществе нездорового поколения». Это моя работа, мой долг, с которым я не справился, и не потому, что не смог, но потому что не захотел, власть Арментария превратила меня в циничное жестокое чудовище».

С этого момента я знал, зачем я пролежал три месяца в больничной койке, из которых первый был самый приятный, потому что в коме. Я знал, что мне предстоит провести здесь минимум столько же. Отмучиться, находясь в сознании. В сознании, в центре которого возводит форт кровожадное чувство вины. Чувство, которое, когда-нибудь приведёт меня к двум не состоявшимся насильникам, но успешным убийцам. К тем, кого когда-нибудь убью я. Устраню, выполнив своё предназначение.

Дверью в палату внезапно заскрипела Лерка. За два месяца я с ней неплохо познакомился, и если бы я её так хорошо не знал, то наверняка бы подумал, что гримаса с таким старанием натянутая на её лицо – это выражение, отражающее искреннюю озабоченность моим здоровьем. Её поведение, даже было слегка забавно, чем отвлекло меня от экрана телевизора, где уже минут пять азартно передавали друг другу эстафету бестолковые рекламные ролики.

– Как наши дела? – поинтересовался левиафан в белом халате, постукивая щупальцем по капельнице. Змея знала, что это выражение меня бесит, но каждый раз произносила его снова.

– Наши дела отлично. Нам с вами вместе не жить, детей не растить и не спать в одной постели, и поэтому, – я сделал небольшую паузу, с подчёркнутым восторгом произнёс – Мы счастливы!

– А если серьёзно… – Лерка невольно напряглась. Видать туше. Личная жизнь оппонента, вестимо, не пестрит событиями. Эх, таки искусный я вербальный фехтовальщик.

– Я говорю, досрочного жду, тоска по волюшке душу съедает. – Ответил я не без иронии.

– Вижу я, Борис, на поправку идёте. Вчера эвтаназию требовали, сегодня шутки шутите. – Лерка сделала вид, что не заметила моей колкости.

– А вы знаете, Лерочка, – в ответ на попятную врага, пронзённого остриём моего искромётного юмора, я решил говорить откровенно, – цель у меня в жизни появилась. Теперь срок мотать веселее будет.

– Какая же цель у вас появилась? – спросила Лерка с улыбкой, и, не дожидаясь ответа, уже абсцессным тоном, полюбопытствовала, – стать старшим кассиром в магазине самообслуживания? – эту фразу она уже произнесла с поистине заслуженным упоением, и добавила, выходя из палаты с ненавистью в голосе – ничего, калека, держись, ты же всё-таки мужчина.

«Вот ведь подлая тварь, по-живому лупит. Ничего мы с тобой ещё сочтёмся». Я закрыл глаза. В углу звучали приглушённые недюжим качеством динамика слова каких-то актёров. Криминальные новости и финальная реплика Лерки превратили прогресс становления жизненного вектора в эмоциональный регресс. Просторное многоэтажное здание, выстроенное на прочном фундаменте тоски и уныния, начали заселять безумие и ярость. Но теперь я был полон решимости. Теперь я уже точно встану на ноги. Я потерял прежнюю силу, но я обрёл новую, предо мной стелилась тропа, сквозь дебри тяжёлой работы над восстановлением организма, которую мне было суждено пройти.

* * *

Родители навещали меня два раза в неделю, иногда чаще. По меркам обездвиженного инвалида, это было очень редко, но требовать от них большего я не решался. Четвёртый месяц моей каторги близился к завершению и торжественный момент перерезания гипса был уже близок. Я уже давно свыкся с возвращённой человечностью и почти не думал об институте «Арментарии». Меня вычеркнули из списка Пасущих. Попутчик даже не посчитал нужным явиться ко мне для объяснений. Мог бы просто зайти попрощаться, ведь я был далеко не самым плохим служивым. Меня просто забыли, как забывают, выброшенный на свалку, перегоревший жёсткий диск. Но в этом был и свой плюс. Теперь я сам по себе. Глупые законы, формированные тысячелетия мягкотелыми трусами, уже не мои законы.

У постели сидел отец, держа в руках старую газету, открытую на развивающей страничке. Прессу я попросил принести месяц назад, сразу после просмотра новостей, где сообщалось о двойном убийстве школьниц. Я рассчитывал на то, что фотографии подозреваемых всплывут и в бумажных вариантах средств массовой информации, и не прогадал, первую страницу украшали цветные портреты убийц. Я боялся, что время сотрёт чёткие изображения лиц в моей памяти, и не мог этого допустить.

Отец изнывал, пленённый размышлениями и дурной привычкой, пытаясь вспомнить ответ на вопрос в кроссворде и нервно пожёвывая кончик шариковой ручки.

– Нет Боря, это слово нам не по зубам, давай другое. – Справедливо постановил он. Поискав глазами следующий вопрос, родитель зачитал его громко и отчётливо: – «Чудовищный морской змей, упоминаемый в Ветхом Завете, иногда отождествляемый с Сатаной», восемь букв, начинается на «Л», – папа потёр ладонью лоб, сморщился и с возмущением произнёс – да они что, совсем с ума посходили? Вот интересно, в процентном соотношении, сколько людей смогут ответить на этот вопрос, не заглянув в Википедию? Просто хамство какое-то! Они издеваются что ли?

– Левиафан, – не задумываясь, ответил я, невольно вспоминая мою гадкую сиделку.

– Ты-то откуда знаешь, эрудит недоделанный? – негодуя, спросил отец. Наши псевдоприятельские отношения позволяли себе некоторые вольности в выражениях.

– У Акунина произведение есть такое, – ответил я с наигранным достоинством, – я его читал, там корабль так назывался, вот мне и стало интересно, что это слово на самом деле означает. Но по сути ты прав, без Википедии не обошлось.

– Вот и я говорю, – пробормотал отец, вписывая буквы в клеточки, – на вопрос ответил ты, а прав оказался Я. Правильно говорю? – в его глазах блеснула озорная искорка.

– Конечно, правильно! – сказал я. Гадание кроссворда мне пресытилось, и я думал в какое русло направить беседу.

Разгребая в уме хлам из мелких бесполезных мыслей, я докопался до самой актуальной. Не хотелось нарушать уют, созданный навестившим меня отцом, но мне уже давно нужен был совет. Даже шутливая рекомендация в решении проблемы была бы кстати, а зная папу я был уверен, что именно её я и получу. Но по правде мне просто было необходимо поговорить о терзающей меня проблеме.

– Пап, а можно вопрос, чисто гипотетический, не имеющий никакой реальной базы, так сказать образный, фигуральный.

Отец посмотрел на меня с интересом, сказал.

– Как только закончишь перечислять синонимы, можешь задавать вопрос, я тут буду, – он указал на свой стул.

«Подколол, однако».

– Нет пап, я серьёзно, – взмолился я, взывая к его вниманию.

Отец сделал выражение лица заинтересованным.

– Я слушаю Боря, говори, – мягко молвил он.

– Смотри пап, возьмём, к примеру, классический шаблон, такой как «Супермен», существо, поистине обладающее сверхспособностями, неподвластными обычному человеку. Существо, которому под силу изменить мир. Если брать в пример древнюю экранизацию восьмидесятых, мы знаем, что он мог даже повернуть вспять разрушение планеты. Помнишь? – отец кивнул – И вот, скажем, есть у него враг, человек, злой гений, намеревающийся совершить нечто очень-очень ужасное. И, вместо того чтобы замочить козла, он просто отнимает определённые примочки у супостата, таким образом, просто лишая его возможности предварить в жизнь своё злодейское либретто. Предположим, в лучших традициях подобного жанра, сдаёт его в «мусарню» и утомлённый идёт почивать. Понимаешь, о чём я?

Отец растерянно смотрел на меня, явно теряясь в догадках, относительно выбора правильного ответа на вопрос.

– Подожди сын, не гони коней, – я и предположить не мог, что вопрос будет настолько фигуральным. Он поднял взор к потолку, задумался – Супермен, говоришь? Силушку разрушительную у негодяя отнял?

– Да, пап, вместо того чтобы просто избавиться от угрозы, уничтожив злодея, он страдает фигнёй.

– Почему фигнёй, ты же говоришь, он его ментам сдал.

– Да абсолютно неважно, сдал или нет. Понимаешь, Супермен оставляет в живых человека, у которого в планах было убить. Это же банальный тупой риск. А если тот сбежит и начнёт просто резать всех направо и налево.

– Ну ты же говоришь, он его силушки лишил, – отец был явно растерян и озадачен. – Пожалуй телек домой заберу, крыша у тебя от него едет. Насмотрелся видать ерунды какой-то, и, от скуки с ума сходишь.

– Нет, пап, я же сказал – вопрос гипотетический. Попытайся мыслить образно. – Я уже жалел о выбранной мною теме для беседы, но идти на попятную я не мог. По меньшей мере, я должен был вернуть веру отца в мою адекватность.

Папа покусывал кончик ручки.

– Ладно, Борис, подыграю тебе. Значит, ты глаголешь, не пожелал сей подлец отсиживать пожизненный преисполненный справедливости срок, свалил по-тихому и ходит по земле матушке люд честной на ремни режет. Так в чём проблема-то? Пущай Супермен этого аспида ещё раз поймает. Люди-то существа безрукие, потеряли душегуба. Что же ему сложно помочь?

– Так сколько же людей этот отморозок мокронёт-то? Не стоило ли его сразу пришить? Ну, скажи ведь, недалёк наш Супермен. – Я повысил голос – Устранил бы проблему раз и навсегда, так нет, фигнёй страдает!

– Похоже, я понял, к чему ты клонишь. – Вздохнув с облегчением, сказал отец – ты полагаешь что сверхчеловек, подобный старому доброму Супермену, должен бы взять на себя ношу мирового судьи?

– Но если люди не способны справиться с этой задачей…

– Погоди Боря, – перебил меня папа – ты полагаешь что люди, ввиду своего несовершенства, не должны владеть правом судить себе подобных. Отчасти ты прав, судебная система и впрямь до смешного дырявая, как и заборы в тюрьмах, но ты забываешь об одном маленьком нюансе.

– Каком же? – заинтересовался я. Несмотря на хрупкость дискуссии, ввиду её неестественности с точки зрения азбучного восприятия мира человека, беседа перерастала в серьёзный разговор двух увлекшихся людей.

– Ты Боря, забываешь о том, что людей-то судить более некому, кроме как таким же людям.

– Да как же так! – возмутился я – о чём я до этого тебе говорил?

– Ты говорил о супер существе, водрузившем на свои закорки бремя всемирного судьи и палача в одном лице. Возможно с помощью этой дискуссии, ты хочешь убедить меня в его гипотетической необходимости, и если это так, то слушай меня внимательно, – отец смотрел на меня совершенно серьёзно. – Есть некоторые основания полагать, что на свете существует Бог, и если допустить что это так, чисто фигурально хотя бы, то становиться совершенно очевидно, что абсолютную непогрешимость имеет только он. В остальном же, как бы близок не был человек к своему божественному началу, он всегда будет судить о ситуации сугубо субъективно, так сказать, с высоты собственного полёта. Такому человеку нельзя позволять судить других, даже если те другие находятся на несколько уровней ниже, в связи с тем что, человеческие грехи он станет рассматривать исключительно сквозь призму мнимого совершенства своей персоны. И уж тем более сверхчеловек, чьи принципы и внутренние догмы будут отличаться от человеческих моральных норм, как чёрный цвет от белого, именно ввиду своего возвышенного положения. Только люди могут судить человека, руководствуясь сводами законов, принятых в результате сотен лет работы.

– Но ведь люди порочны… – попытался протестовать я.

– Когда ты видишь свою собаку трущуюся спиной о землю на лужайке, ты осознаёшь то, что она сейчас собирает на своей шерсти следы жизнедеятельности других собак. Ты находишь это крайне неприятным. Но ты же не станешь наказывать её за это. Не тебе судить. Запах нового парфюма твоего пса будут оценивать его сородичи, но не ты.

– Ну, ты и сравнил! – Искренне удивился я.

– Я думал, ты настроен на метафоричное изъяснение мыслей. – Упрекнул меня отец.

– Ладно, продолжай. – Согласился я с ним.

– Так вот, попытайся понять, что чем выше существо в своём развитии, тем меньше у него прав вершить суд над ниже стоящими. На каждом уровне развития присутствуют свои моральные ценности и законы и компетенция, осуждать их находится лишь у представителей определённого общества. Пойми, Боря, никто не сможет дать наиболее объективную оценку деяний человека кроме самого человека.

Отец закончил говорить и молча ждал моей реакции. Но я не стал отвечать. Я был разочарован, я ожидал услышать, что угодно, подколки о состоянии душевного здоровья, бесполезный шутливый совет, но не противоречащие моим мыслям слова. Я задумался над услышанным. Насколько точно отец определил тему беседы, настолько же неожиданным и неприемлемым был его ответ. В теории всё это звучало очень красочно, но в реальности, в мозаике беспорядочных нейронов мозга, мелькали сухие равнодушные фразы ведущего новостей, повествующие о жестоком убийстве двух невинных девушек, жизнь которых, когда-то, находилась в моих руках.

Распрощавшись с отцом, торопившемся домой к матери, я в который уже раз попытался забыться сном. На ржавой, сотни раз выкрашенной табуретке, рядом с постелью, лежала газета. Отец её аккуратно сложил перед уходом, и теперь она лежала к верху заглавной страницей, с которой на меня смотрели жестокие холодные глаза двух убийц и садистов. «Нет, отец, не прав ты, ох как же ты не прав».