Яшенька

IV

Возвращаясь вечером домой, Яшенька был угрюм и сосредоточен. Напрасно Наталья Павловна обращала внимание его на хлеба, дремавшие по сторонам; напрасно, прислушавшись к громкому и порывистому дерганью коростеля, спрашивала:

«Никак, это дергач кричит?» Яшенька упорно и как-то озлобленно молчал.

– Да ты не болен ли, друг мой? – решилась наконец спросить Наталья Павловна.

При этом вопросе странная идея внезапно озарила голову Яшеньки. Ему вдруг, неизвестно с чего, представилось, что перед ним сидит женщина, которая называется его матерью, что эта женщина, однако ж, величайшая из эгоисток, заедает его век, не дает ему ни в чем воли и насильственным образом ограничивает его возраст младенчеством. Ему вспомнились все обиды, все огорчения, которые он перенес в течение последних четырех-пяти лет и которые, до настоящего случая, не волновали его, а только механически нарастали в его сердце. Тогда-то маменька отказала ему в заведовании конным двором, тогда-то не пустила гулять в деревню, ссылаясь на сырую погоду, тогда-то не согласилась на его просьбу заколоть на жаркое откормленного индюка под предлогом, что индюк этот откормлен на продажу и жирно будет, если сами будем таких индюков есть… Все эти обиды, соединенные в один длинный ряд, действительно представляли нечто безобразное. «Если б она в самом деле любила меня, – думал он, – то, конечно, не отказала бы мне в таком вздоре, как индюк!» И должно полагать, что много горечи накопилось на дне смиренной души его, потому что он тут же решился слегка протестовать. Но так как он еще был неопытен в этом деле, то протест его, на первый раз, ограничился тем, что он как-то нелепо скривил свой рот и на вопрос матери с насильственным нахальством отвечал:

– Я думаю, что вам все равно, болен ли я или нет… да! именно все равно!

Сказав это, он повернулся на месте и огляделся кругом, как будто хотел сказать: «Посмотрите, messieurs et mesdames, каков я молодец!» Но зрителей, по счастию, не было, а видел это только светлый месяц, да и тому стало как будто вчуже стыдно, потому что он в ту же минуту скрылся за облако.

Наталья Павловна поняла, что тут есть что-то неладное, но затаила про себя свое замечание.

– Ну, как хочешь! – сказала она.

Но по мере того, как экипаж приближался к дому, волнение Яшеньки стихало, а ирония и насильственное нахальство уступали место прежней покорности и смирению, так что когда экипаж остановился у крыльца, то он уже был совершенно тем же кротким и безответным Яшенькой, каким был до отъезда к Табуркиным.

– Позвольте мне, милая маменька, – сказал он, останавливаясь в передней и подходя к руке матери, – позвольте поблагодарить вас за то удовольствие, которым я, по милости вашей, сегодня пользовался.

Наталья Павловна ласково посмотрела на него, потрепала по щеке и, сказавши: «Ах ты, дурушка мой!», с особенною нежностью поцеловала.

Однако закваска была уже положена; и на другой и на третий день Яшенька был задумчив, и хотя не отступал ни на шаг от прежде принятого порядка, но очевидно тяготился им. Перед глазами его все мелькала бархатная поддевка Базиля, а в ушах раздавались слова его: «Это, наконец, ужасно подло всякий раз у маменьки позволения испрашивать».

«Вот кабы у меня такая поддевка была!» – думал он и в одну счастливую минуту, не откладывая дела в долгий ящик, отправился в комнату к матери и сказал ей:

– Я надеюсь, милая маменька, что вам угодно будет приказать портному Семке сшить для меня такую же поддевку, как у Василия Петровича?

Наталья Павловна посмотрела на него с некоторым изумлением, но потом догадалась, что намеднишняя хмелинка еще не вышла у него из головы, и потому не решилась огорчать его прямым отказом.

– Что это тебе вздумалось? – спросила она.

– Я полагаю, милая маменька, что если я буду иметь хорошее платье, то приобрету через это гораздо более значения в светском обществе…

– Ну, как хочешь!., только такого бархату вряд ли можно будет скоро достать…

– Я надеюсь, милая маменька, что вам не составит большого труда отправить в город… вместе с откормленным на продажу индюком, – прибавил он колко.

Наталья Павловна вздохнула и немедленно распорядилась послать в город за полубархатом, а вместе с тем приказала индюка заколоть и подать на жаркое.

– Ну вот, мой друг! – сказала она, когда за обедом подали на блюде великолепнейшего из индюков, когда-либо оглашавших воздух своим курлыканьем, – вот ты хотел меня давеча обидеть… сознайся же теперь, что ты был несправедлив ко мне!

– Маменька! – отвечал Яшенька, сконфуженный и растроганный, – позвольте мне доложить вам, что вы примернейшая из матерей!

Через неделю портной Семка принес совсем готовую поддевку и примерил ее на барчонке. Оказалось, что поддевка была сшита в самый раз и плотно облегала формы Яшеньки; но за всем тем в ней был один порок, который Яшенька не преминул заметить тотчас же. У Базиля поддевка сзади оттопыривалась и представляла приятную округлость, а у Яшеньки она просто висела.

– Это, брат, нехорошо! – сказал Яшенька, – надо, чтоб она оттопыривалась, как у Василия Петровича.

– А на чем же ей оттопыриваться-то! – отвечал Семка угрюмо, – у табуркинского барчонка склад-от женский, так она и оттопыривается… Да и бархат у него на поддевке… настоящий бархат, а не плис!

– Как плис! что ты врешь! разве это плис?

– Так неужто ж бархат!

Семка презрительно улыбнулся, сказав это. Яшенька покраснел; он уже чувствовал, как вдруг вся кровь закипела в его жилах, он сознавал уже себя способным на всякую дерзость; но покуда он шел в маменькину комнату, волнение его постепенно утихало, и в сердце остался только крошечный осадок горечи, который, впрочем, и отозвался в благодарственной его речи к маменьке.

– Позвольте поблагодарить вас, милая маменька, – сказал он, целуя руку у Натальи Павловны, – за прекрасную плисовую (тут голос его как будто оборвался и задребезжал) поддевку, которою вам угодно было подарить меня… Я употреблю все усилия, чтобы заслужить эту новую ко мне вашу ласку…

И вместе с тем, как бы опасаясь, чтобы язык его не высказал более, нежели сколько следует, он тотчас же по произнесении этой речи повернулся спиной и удалился из комнаты.

Наталья Павловна, с своей стороны, немедленно потребовала к себе Семку.

– Это ты, каналья, разболтал Яшеньке про плис-то! – сказала она ему.

Но Семка забожился.

– Врешь, подлец, врешь! Я знаю, что Яшеньке никогда и в головку бы не пришло, если б не ты!

И хотя Семка продолжал божиться, но не избег своей участи. Наталья Павловна сама пришла объявить об этом Яшеньке.

– Я, душечка, приказала наказать Семку за то, что он вздумал перемутить нас с тобой, – сказала она.

Но Яшенька не отвечал ни слова; когда же Наталья Павловна вышла из комнаты, то он позвал Федьку, вынул из комода пряник и, отдавая его своему камердинеру, сказал: – Отдай ты это Семке! скажи ему, что я очень сожалею, что все это так случилось, а со временем, быть может, вознагражу его…

Этим, может быть, и кончилось бы препинание; но, как на грех, дня через три после этого происшествия приехал в Агамоновку Базиль Табуркин. Базиль приехал в дрожках на лихой тройке, в наборных хомутах, с бубенчиками и колокольцами. Он сам сидел на козлах и правил лошадьми, причем помахивал кнутом, потряхивал вожжами и покачивался из стороны в сторону всем корпусом, как делывали в старые годы молодые рахинские ямщики, которым все, бывало, нипочем. Еще издали завидев его экипаж, Яшенька пожелал иметь подобную же тройку, и некоторое время находился в раздумье, в каком костюме принять гостя: в обыкновенном ли казинетовом пальто или же в новой поддевке. Но, по размышлении, решился надеть поддевку, надеясь, что Базиль не различит плиса от бархата.

«Ах, господи! – подумал он, суетливо облачаясь в новый костюм, – какой-то у нас сегодня обед будет!»

И тут же кстати ему припомнилось, что откормленный индюк уже заколот и съеден и что другой подобной птицы в усадьбе не было.

«Вот маменька-то и права выходит! – подумал он, – кабы не был я так жаден, индюк-то пригодился бы теперь!.. О, боже мой!»

Базиль между тем молодцом соскочил с дрожек; он был в щегольской красной рубахе, перевязанной на желудке золотым поясом, и в прежней бархатной своей поддевке. Яшенька бросился навстречу к нему.

– Какова тройка! нет, вы взгляните, какова тройка! – сказал Базиль, поздоровавшись с Яшенькой, – клянусь честью, один коренник тысячу рублей стоит… да еще и не отдам!

Он подвел Яшеньку к кореннику, с любовью потер последнему переносицу, вследствие чего тот кашлянул и чихнул вместе.

– Нет, да вы отгадайте, сколько мы минут к вам ехали? – спросил Базиль.

Яшенька молчал, но не мог воздержаться, чтоб не вздохнуть и не сказать про себя: «Вот это так жизнь!»

– Д-десять минут! – продолжал Базиль с расстановкой, – да по какой дороге!.. – ведь это, стало быть, по три минуты на версту! Вы поймите, что ж бы это было, если б на таких-то кониках, да по саше!

Базиль очень хорошо знал слово «шоссе», но, однажды навсегда почувствовав в себе призвание быть ямщиком, счел долгом усвоить себе и терминологию этого сословия.

– Да, по саше в пять минут бы доехали! – отозвался кучер Алеха, сидевший в пролетке на барском месте.

– Ну, Алеха, ты поезжай на конный двор, и смотри у меня, чтоб лошадям было хорошо! – сказал Базиль, – чтоб овес был «шастанный»… понимаешь!

Тройка сделала круг по двору, и Базиль все время стоял в каком-то сладком самозабвении, не имея силы оторвать глаза от лошадей и постоянно то прищелкивая языком, то облизывая им губы.

– Милости просим в комнаты! – сказал Яшенька. Тут только Базиль заметил, что на Яшеньке поддевка.

– Ба! да вы тоже сделали себе костюм! – сказал он, – знаете ли, однако ж: я подозреваю, что вы славный малый и из вас выйдет прок!

Яшенька совершенно сконфузился от этой похвалы.

– Маменька меня ужасно как балует, – пролепетал он.

– Только знаете ли что? – продолжал Табуркин, – если вы хотите быть действительно лихим малым, то нельзя ли поменьше упоминать об маменьке… это страшно как отзывается старым архивом!

– Я… помилуйте, Василий Петрович… я очень рад… – отвечал Яшенька смущенный, и вдруг ни с того ни с сего прибавил – А знаете ли, Василий Петрович, мы с вами сегодня отлично выпьем!

– Браво! вот это прекрасно! если вы будете продолжать вести себя таким образом, то, клянусь честью, вы будете моим другом! Кстати: сестра Мери велела вам кланяться и сказать, что физиономия ваша ей очень понравилась!

Не знаю, что было бы с Яшенькой при таком неожиданном признании, если бы в это время не вошла в комнату Наталья Павловна.

– А я думала, что Прасковья Семеновна сделает мне честь… и вместе с Марьей Петровной! – сказала она несколько сухо, потому что Табуркина приходилась внучатной племянницей статскому советнику Хламидину и на этом основании держала себя относительно соседей довольно строго.

– Maman поручила мне передать вам, многоуважаемая Наталья Павловна, что у нее мигрень… Вы знаете, что она еще в коронацию простудилась, бывши на бале у английского посланника, и с тех пор ужасно страдает.

– Это очень жаль…

– Да, эти дамы… с ними всегда ужаснейшая возня! Вы не поверите, почтеннейшая Наталья Павловна, сколько мне стоит трудов!.. клянусь честью, что зимой, – ведь вам известно, что по зимам мы живем в Москве, – я положительно не знаю, куда деваться от приглашений!

– Это должно быть очень приятно… однако ж, вы меня извините, я должна вас оставить; да вам и свободнее будет с Яшенькой, чем со мною.

Наталья Павловна вышла.

– Пойдемте ко мне в комнату, – сказал Яшенька, – мы с вами там покурим… вы, может быть, думаете, что маменька мне не позволяет курить, так ошибаетесь… маменька у меня прекраснейшая женщина, и я могу курить сколько хочу…

– Пойдемте… но я вас предупреждаю, что могу курить только тютюн…

– Гм… тютюн… так уж я, право, не знаю… Маменьке очень этот запах противен… еще намеднись кучера Митьку высекли за то, что он тютюн курил…

– Ну, в таком случае, мы пойдем в сад, а еще лучше на конюшню!

– Нет, уж лучше в саду… в конюшне еще как-нибудь заронишь, а в саду есть у нас такая беседочка… там мы покурим… и выпьем!

– Ну, и отлично! Я выпить люблю… да нельзя ли пенного? эти виноградные вина, по-моему, только жажду производят… Вы согласны со мной?

Пришли в сад, и Яшенька не утерпел, чтоб не похвастаться перед Базилем и домом и липками.

– Не правда ли, какой у нас отличный дом! – сказал он, – и как хорошо подстрижены липки! о, маменька у меня женщина с отличнейшим вкусом!

– Ну, об маменьке мы поговорим после, а теперь сходите-ка за вином… ах, жаль, что у меня нет с собой гривенника… Вчера последние с Алехой в питейный снес! – а то я непременно дал бы вам медных, и мы в складчину купили себе косушку вина!

– Помилуйте, зачем же… позвольте мне, Василии Петрович, на первый раз на свой счет вас угостить!

– Ну, валяй! я, брат, полюбил тебя, потому что ты славный малый! ты меня извини, что я тебе «ты» говорить буду… я без этого не могу!

Яшенька пошел за вином, но тут же рассудил, что операцию эту надобно совершать умненько. Поэтому он сначала пошел в дом, посмотреть, где маменька, и, узнавши, что она в своей комнате, заглянул к ней. Цель этой рекогносцировки заключалась в том, чтобы таким образом обделать дело, чтобы сама маменька предложила ему сходить в погреб. Очевидно, что в нем уже сразу обнаружилась замечательная наклонность к лукавству.

– Я надеюсь, милая маменька, – сказал он, – что вам угодно будет сделать распоряжение, чтобы обед был сегодня приличный!

– Ах, Яшенька, неужели я своего дела не знаю?

– Я совершенно уверен, милая маменька, что вам неугодно будет сконфузить меня перед моим товарищем, и пришел к вам единственно как искренно любящий вас сын…

– Ну, хорошо, хорошо, душечка… я знаю, что ты любишь меня… Ступай же, займи гостя…

– Я бы желал еще, бесценная маменька, чтобы у нас было за обедом вино, потому что спрашивал об этом Василия Петровича, и он отвечал, что выпьет с большим удовольствием…

– Ну что ж, сходи в погреб и выбери… только я бы тебе не советовала, друг мой, самому пить: для тебя это не здорово!

– Позвольте мне поблагодарить вас, милая маменька, за ваши родительские попечения обо мне, – сказал Яшенька, целуя у Натальи Павловны руку.

И действительно, он выбрал в погребе четыре бутылки вина, из которых две отдал Федьке отнести в дом, а другие две пронес под полой прямо в сад.

– Вы меня извините, Василий Петрович, – сказал он, – водки у нас нет; зато я принес рому… самого крепкого… знаете, соболевского?

И он поставил обе бутылки на стол.

– Я даже и принес под полой, – продолжал он, детски улыбаясь, – потому что этак как-то приятнее… наш кучер Митька всегда под полой водку носит, а так как вам угодно было изъявить желание, чтобы мы на сегодняшний день были ямщиками, то я…

– Браво! теперь, стало быть, надо только откупорить. Чем же, однако ж, мы откупорим?

Яшенька сконфузился, потому что идти в дом за штопором ему не хотелось, чтобы не возбудить подозрения.

– Я думал, что так… можно бы просто горлышко отбить: у нас в гусарах часто так делывали…

– Что ты, что ты? а посудина-то как же? Ведь за посудину, брат, на разгуляе крючок водки выпить дадут… Ах ты, Аким-простота!

– Так мы, Василий Петрович, пальцем-с…

– Вот это дельно! выпьем! и с этих пор чтоб было у нас все пополам!..

– Слушаю, ваше б-ла-городие! – отвечал Яшенька, представляя ямщика и выпивая прямо из бутылки.

– Отлично! из тебя будет прок! Только уж ты, сделай милость, матерью своей мне не надоедай… что ж ты не пьешь? ты гляди на меня, у меня вот уж целая половина бутылки… фю!

Но Яшенька хотя и немного еще выпил, однако ж сразу опьянел.

– Я кутила, – говорил он, – я, в-ваше б-лагородие, еще в гусарах был известен… я, коли раз сказал, что мы выпьем… и выпьем!

– Так нагруби же ты ей сейчас!

– Кому? матери-то?

– Ну да; конечно, ей.

– Что ж, и нагрублю! ты думаешь, что не нагрублю… сейчас пойду и нагрублю!

Но тут Яшенька онемел, вскочил с скамьи и быстро спрятал бутылку под поддевку. Дело в том, что на дорожке, ведущей в беседку, показалась Наталья Павловна, за которой Федька нес на подносе завтрак для молодых господ. Наталья Павловна, увидев помутившиеся глаза Яшеньки, который старался раскрывать их как можно более, сразу поняла, в чем дело.

– Ты пьян? – отрывисто сказала она, побледнев и пристально смотря в глаза сыну.

Яшенька молчал.

– Говори же: ты пьян? – приставала Наталья Павловна.

– Помилуйте, маменька… я ничего… я с Васильем Петровичем так разговариваю! – пролепетал Яшенька.

– Что ж, брат, на попятный двор, кажется! – подзыкнул Базиль, – ну, груби же!

– Я, маменька, вот как на вас смотрю! (Яшенька плюнул.) Я вас, маменька, знать не хочу.

Сказавши это, Яшенька опустился на скамью и горько заплакал.

– Лошадей господину Табуркину! – крикнула Наталья Павловна, – а с тобой, друг мой, я справлюсь!