Тайны гениев. Три книги в одной

Глава 10
Поэзия: клятва и заклятие

 
Поэзия, я буду клясться
Тобой и кончу, прохрипев:
Ты не осанка сладкогласца,
Ты – лето с местом в третьем классе,
Ты – пригород, а не припев.
 

Перед вами – начало стихотворения Бориса Пастернака.

Эти пять строк – огромное и очень глубокое исследование о том, что такое поэзия.

Вместо пяти поэтических строк можно было бы написать прозу, эссе, но тогда это займет несколько страниц.

Правда, сколько бы мы ни работали, нам никогда до конца не выразить того, что вмещено в эти строки. Но попробуем, хоть немного.

Первая страница

была бы о клятве как таковой.

«Клятва», «заклятие», «проклятье» – это однокоренные слова. «Пусть я буду проклят, если нарушу клятву».

Клятва – это очень серьезный шаг в жизни любого. Это когда цена – жизнь.

Клятва – это заклинание для всех и для самого себя. Клятва – это когда жертвуют своими личными интересами и своей жизнью.

Вторая страница

была бы о клятве Поэта.

Пастернак пишет, что он клянется поэзией.

В подлином смысле это значит, что поэзия – состояние между жизнью и смертью – предначертанность служению. Гений не имеет возможности выбора.

Быть поэтом – обреченность, как говорят в некоторых религиях – карма. Гейне сказал: «Если мир раскалывается надвое, трещина проходит через сердце поэта».

В этом нет преувеличения.

Поэт – это не умелые рифмы, в мире есть шедевры верлибра (белого стиха – без рифм).

Поэт – это не гений ямба или хорея, можно писать стихи свободного ритма.

Третья страница

была бы о Слове.

Поэт – это человек, обреченный словом.

Слово – это нектар;

Слово – это живая вода;

Слово – это яд, оружие, воздух, музыка.

Слово может взорваться и убить,

Слово может ранить, оно может окрылить и возвеличить. Только тот, кто это понял, может написать так:

 
Поэзия, я буду клясться Тобой
И КОНЧУ, ПРОХРИПЕВ.
 

Почему в окончании клятвы хрип?

Потому что клятва – это исступленность, потому что связки не выдерживают напряжения, сдают, перестают подчиняться говорящему, они, как и все тело, после клятвы уже принадлежат не клявшемуся, но делу, во имя которого – клятва.

Каковы же последние слова клятвы, произнесенные «прохрипев»?

«Ты не осанка сладкогласца».

Четвертая страница —

о мужестве поэта.

Поэзия не дает осязаемых благ, положения, привилегий, и, что еще важнее, она не допускает позы («осанки»), гордыни. И главное: поэзия не даст удобств, легкости проживания, богатства; поэтому дальше

на пятой странице —

о времени и месте поэзии:

 
Ты – лето с местом в третьем классе.
 

Вот сильнейший образ для всех, кто хоть раз ехал летом в поезде, в вагоне третьего класса, да еще в тяжелейшие двадцатые годы. Вместо сорока человек – двести, все, кому нужно ехать; дышать нечем, повернуться невозможно, плачущие дети; запах пота, мочи, портянок; проветрить нельзя: окна наглухо закрыты.

Вот что такое поэзия, а не, как кажется некоторым, мягкий вагон с диванами, зеркалами и кондиционерами. И последнее сравнение: Поэзия —

 
Ты – пригород, а не припев.
 

То есть тебя не поют хором, тобою задыхаются, как в пригородном поезде.

Вот я и предложил вам краткий конспект возможной статьи на пяти страницах вместо пяти поэтических строчек.

Но как бы умело я ни написал статью, достаточно еще и еще раз перечитать начальные строки стихотворения Пастернака, и станет ясно, во сколько световых лет расстояние между статьей и этими поэтическими строками.

Попытки определить поэзию делались и делаются неоднократно, от толстовского «поэзия – это выламывание языка» до мандельштамовского «орудийность и метаморфозность».

Признавая мандельштамовскую линию определения поэзии, я хочу предложить свой вариант.

Поэзия – это эзотерическая форма существования мысли, где слово, переходя из речи в иное измерение, становится знаковым, многозначным и чаще всего, теряя свои привычные смысловые значения, обретает иные логические позиции.

Пример:

Один человек любил так сильно, что разлука с любимой даже на два-три дня казалась ему вечностью.

Перед нами – красивый и образный фрагмент речи.

В этом фрагменте есть некоторая доля банальности, это – трюизм, то есть затасканный от бесконечного употребления образ.

(Гейне как-то сказал, что первый, кто сравнил женщину с цветком, был великий поэт, а тот, кто сделал это вторым, – был великий болван.)

И все же мы можем назвать этот фрагмент речи поэтичным, поскольку здесь присутствует метафора: два дня – как вечность. Поэтичным, но не поэзией, ибо еще не перейдена та грань, которая разрушает привычную логику и понятийность.

Здесь нет того, что Осип Мандельштам называет «орудийностью поэзии». Скажем, два дня и вечность логически сопоставимы, так как и то и другое обозначает время. Вот как об этом сказано в поэзии:

 
Кто смеет молвить: до свиданья
Чрез бездну двух или трех дней.
 

Видите, что произошло? Разрушена земная логика, ибо на нашей планете время и пространство в доэйнштейновском понимании – разные субстанции.

Один из глубочайших русских поэтов (и не только русских) Федор Иванович Тютчев писал эти строки за сто лет до открытия Эйнштейном специальной и общей теории относительности.

Но Тютчев был не просто поэтом, а еще и безумно влюбленным поэтом, и поэтому перепутал пространство и время.

«Бездны двух или трех дней» существовать не может.

Во всяком случае, в нашем мире, который послушен геометрии Евклида с его трехмерным пространством.

Если вы не верите, что понятие «бездна времени» в русском языке появилось именно после этих строк Тютчева, то попробуйте перевести это словосочетание на любой другой цивилизованный язык.

А затем употребите его в разговоре с любым иностранцем. Не забудьте только сразу предупредить иностранца о том, что вы пошутили, иначе вас сочтут не совсем ментально здоровым человеком. В русском же языке все будет в порядке, ибо эта фраза после Тютчева стала у нас идиомой.

Но давайте подумаем, почему поэт так написал.

Потому что уйти от любимой даже на два-три дня – это значит потерять опору, лишиться баланса, то есть провалиться в бездну.

Отсюда еще одно невероятное слово: «смеет молвить», то есть у поэта, который провалится в бездну, нет права «молвить: до свиданья», ибо свидание после падения в бездну в земном значении абсолютно невозможно.

Здесь есть и еще один важный оттенок: поэт настолько любит, что каждое расставание таит в себе страх невстречи.

А невстреча равносильна падению в бездну. А двойственность этой невероятной фразы «кто смеет»? Одно из значений: кто из нас, попавших в бездну, смеет… Второе же – жестче: кто смеет вообще молвить что-либо. Вот сколько всего таится только в двух строчках подлинной поэзии!

…Теперь перечтите эти две строки несколько раз и почувствуйте…

Глава 11
«…Что случится на моем веку»

 
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
 
 
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячей биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
 
 
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
 
 
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
 

Перед нами – очень короткое стихотворение Бориса Пастернака, всего 16 строк. Мы попытаемся войти в него и почувствовать, какая бездна информации, мыслей, состояний, чувств скрыта в этих строках.

Ребенок: Я хочу быть артистом!

Родители: Обязательно будешь!

Вопрос: Почему большинство детей хотят быть артистами?

Ответ: Потому что они маленькие и глупые.

Вопрос: А почему родители их поддерживают?

Ответ (первый вариант): Родители не в состоянии объяснить детям, что артист – это человек, который пожертвовал своей жизнью.

Ответ (второй вариант): Потому что родители большие и глупые.

Прошу простить эту грубоватую шутку в конце, но, как говорят в народе, «в каждой шутке есть доля шутки».

Поэтому попробуем выяснить, почему быть артистом – это жертва, и о чем не знает мечтающий быть артистом малыш, и о чем не догадываются его родители.

Актер, играющий роль Гамлета, стоит за сценой и ждет, пока затихнет гул зала.

В течение трех часов сценического времени Гамлету предстоит в одиночку сражаться со вселенской несправедливостью, а по окончании этих трех часов – умереть.

Каждый раз, выходя на сцену, Актер знает, что Гамлет умрет. Гамлет этого не знает.

Актер должен сражаться за жизнь Гамлета, за то, чтобы восстановить справедливость и скрыть от Гамлета внутри себя знание о его будущей смерти.

Более того: каждый раз Актер должен верить, что Он и Гамлет внутри него восстановят справедливость и выживут.

Актер и Гамлет становятся, по сути, одним лицом.

Актер-Гамлет стоит за кулисами и ждет, пока затихнет гул в зале.

Гамлет-Актер выходит на сцену.

Гамлет – для того чтобы вступить в борьбу и победить, а Актер – для того чтобы проиграть борьбу Гамлета и умереть.

«Гул затих».

«Гул затих» – значит, наступило время Актеру-Гамлету сделать свой первый шаг на пути к смерти. «Гул затих» – звучит как приговор, как выстрел.

 
Я вышел на подмостки.
 

Кто он, этот «Я»? Кто вышел на подмостки?

Стихотворение называется «Гамлет». Значит, Гамлет вышел навстречу Смерти.

Но ведь Гамлет вышел после затихшего в театральном зале гула, да еще вышел на подмостки (сцены). Значит, это – Актер. Теперь перенесем акцент:

 
Я вышел на подмостки.
 

«Я вышел» – здесь это очень трагично (все-таки вышел!).

Не пытался избежать, отказаться от этой страшной участи.

Был гул в зале, зрители рассаживались по местам, разговаривали, шелестели программками, обсуждали, кто сегодня играет (умирает) Гамлета, кто играет (умирает) Офелию.

Гул затих, значит, время осмелиться выйти. ВЫШЕЛ!!!

И что же будет делать? Говорить, танцевать, петь? Нет!

 
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
 

Гениальный поворот стиха!!!

Вышел – и мгновенно попал в Вечность.

Вы только подумайте, кто ловит в «далеком отголоске».

Актер? В этом случае для него «далекий отголосок» – время Гамлета.

Ибо актер – наш современник.

И он ловит в истории Гамлета аналогии со своим (то есть нашим) веком. А что же это за «далекий отголосок» для Гамлета?

И здесь мы прикасаемся к великой силе выразительности поэзии вообще и поэта Бориса Пастернака в частности:

 
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
 

Здесь, как это часто происходит в поэзии Пастернака, мы мгновенно попадаем в такое измерение, где театральные бинокли соизмеримы со звездами. С театральной точки зрения речь идет об известном каждому актеру эффекте: когда смотришь в зал со сцены – не видно ничего. Но зрители, глядящие на освещенную сцену через бинокли, видят каждую морщинку на лице актера.

Они увидят вблизи гримасу Смерти, они будут обстоятельно наблюдать в бинокли трехчасовой путь Гамлета к Смерти.

Но здесь есть и другой образ: сцена – это наша планета, а «тысяча биноклей на оси» – звезды, иные миры, наблюдающие за нашим миром, в котором происходит невероятная трагедия.

Кто же в этом случае на сцене? Гамлет? Да!

Актер? Конечно! Но и не только.

Прочтите внимательно третью и четвертую строчки этого катрена, и перед вами появится образ Того, Кто в стихе именуется «далеким отголоском». Того, Кто однажды, очень давно, перед «наставленным сумраком ночи» уже просил Своего Отца «пронести эту чашу мимо». Вот Он и появился, третий участник трагедии – Иисус Христос. Эпизод Нового Завета, где Иисус из «сумрака ночи» Гефсиманского сада обращается к Своему Отцу с неожиданной просьбой отменить все ужасы:

мучения,

предательство Петра,

унижение,

боль,

бичевание, распятие,

то есть отменить все, что ему предстоит, – это эпизод невероятной силы.

Мне кажется, что по выразительности, по человечности, по трагичности вряд ли есть в мировой литературе эпизод глубже, сильнее, пронзительнее, чем этот.

Давайте разберемся – почему.

Вся идея христианства зиждется на жертве, на искуплении Сыном Божьим грехов человечества.

Все к этому шло, все было логично и продумано до деталей. Дева Мария рождает Сына Божьего, то есть Богочеловека.

Того, Кто обладает Божественным знанием, но одновременно и человеческой нервной системой.

Как Сын Божий – Иисус бессмертен, но как человек – смертен и даже испытывает страх смерти («душа Моя скорбит смертельно»). Этот страх смерти, который испытывает человек-Иисус, чувствуется во многих евангельских эпизодах.

Иисус начинает нервничать по мере приближения предательства и Смерти.

Кульминация этого страха – в эпизоде Моления о чаше.

Вчитайтесь внимательно в то, о чем говорит Иисус:

«И отошед немного, пал на лицо Свое, молился и говорил: Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша эта».

Да ведь это же ужасно!

Представьте себе, что молитва Сына обожгла бы сердце самого милосердного в мире Отца и сказал бы Он:

Да что же это Я делаю?!

Обрекаю на страшную смерть родного Сына?!

Все отменяю!

Иди ко Мне, родной!

Не будет распятия, крови, боли – ничего этого не будет!!!

Но ЧЕГО ЕЩЕ не будет?

Представьте себе мысль Христа: если Отец сжалится и жертва не состоится – значит, не будет Баха и Достоевского, Рембрандта и Гёте, фресок Микеланджело и григорианского хорала, не станет Руанского собора и собора в Севилье, не будет икон Рублева и храма Покрова на Нерли.

Не станет того грандиозного защитного фона над планетой, который, будучи вдохновлен христианством, спасает нас от обвинений в тотальной бездуховности и бессмысленности нашего существования.

Поэтому дальше Иисус говорит: «Впрочем, не как Я хочу, но как Ты».

Вот это и есть вторая половина фразы в Молении о чаше.

В Евангелии от Матфея между обращением Сына к Отцу о спасении и его отменой нет никаких пауз – только точка с запятой, но по сути между этими двумя половинками – пауза размером с цивилизацию.

Итак:

 
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
 

Но к кому обращается с подобной же просьбой Гамлет?

Конечно же, к своему отцу и литературному создателю Шекспиру.

Так вот о каком «далеком отголоске» говорит Гамлет!

Правда, дальше идут иные, чем в Евангелии, слова, хотя я уверен, что Иисус подписался бы под каждым из них.

Гамлет говорит отцу:

 
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
 

И дальше:

 
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
 

Что за нелепость!!! Что за неподходящее слово: УВОЛЬ!!! Ни Христос, ни Гамлет не могли произнести подобного слова, ибо оно – из другого измерения, его может использовать человек из иного времени.

Правильно! Он-то и появился – наш четвертый герой. Кто же он?

Сам автор стихотворения – Борис Леонидович Пастернак – из XX века. Из коммунистической страны, где, как во времена Христа и как во времена Гамлета,

 
…продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
 

Христос был предан распятию, Гамлет был предан смерти, и Поэт говорит о себе:

 
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
 

Он, Пастернак, тоже предан.

Предан системой, друзьями, поклонниками, коллегами. Он изгнан из Союза писателей, ему боятся звонить, его шумно и публично осуждают вчерашние друзья.

И все из-за романа «Доктор Живаго» – одного из крупнейших романов XX века, который он написал в своей стране.

Советская цензура запретила печатать роман, книга была предана анафеме. И Пастернак дал согласие напечатать его за границей, что в то время было равносильно самоубийству.

Пастернака не сгноили в ГУЛАГе, не расстреляли, но практически уничтожили более изысканным способом – полным бойкотом, психологической травлей, лишением творческого статуса, непризнанием его как творческой личности.

Итак, стихотворение Пастернака «Гамлет», состоящее из 16 строк, охватывает две тысячи лет развития человечества. В нем шесть участников:

Актер, Гамлет, Христос, Пастернак, Шекспир и Бог-Отец.

«Я один, все тонет в фарисействе», – так может сказать каждый из них.

Но они – Творцы, они сражаются со злом и идут на колоссальные жертвы во имя спасения Человечества.

Вот что такое быть актером!

Вот что значит быть человеком искусства!

Об этом Борис Пастернак говорит еще прямее в своем стихотворении «О, знал бы я, что так бывает…»

Это одно из глубочайших стихотворений о смысле культуры, о подлинности культуры, о жертвенности ее великих творцов. В нем человек искусства, и в частности актер, сравнивается с гладиатором.

Хотя слова ГЛАДИАТОР нет в стихе, оно подразумевается.

Для подлинного актера искусство – не игра, как не игра бой гладиатора.

Здесь у Пастернака старая истинность и вечность искусства начинается в Колизее.

 
Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
 
 
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.
 

Может быть, никто еще в русской поэзии не сказал столь жестко и четко о сути искусства.

Вот о чем я думаю, когда слышу о ребенке, мечтающем стать актером.

Глава 12
«Но кто мы и откуда»

Мы приходим в сей мир гениальными. Я в этом убежден. Посмотрите в глаза новорожденного – в них отражается Вселенная. Если бы новорож- денный мог говорить, то мы получили бы ответы почти на все вопросы, на которые не можем ответить сами. В глазах новорожденного – отсвет происхождения. Но этот контакт нам не дан – приходится ждать, пока ребенок заговорит.

И вот наконец!

Но, увы, ребенок учится земной речи через подражание, и шансов услышать ответ на главные вопросы бытия у нас уже нет.

Пожалуй, самое сложное интеллектуальное действие на Земле – это разговор с трехлетним. Мы обязаны признаться, что чаще всего делать этого не умеем, ибо не обладаем достаточной глубиной мышления. Нам не хватает парадоксальности во взглядах. Нам не хватает самостоятельности, непредсказуемости. Ибо мы – «излеченные». Нас удалось «вылечить» от гениальности. По-настоящему говорить с трехлетним может только взрослый гений, то есть тот, кого не удалось вылечить.

Каждое рождение – это Божественный шанс, но этот шанс удается осуществить в лучшем случае один раз на миллион.

Ибо система не нуждается в гениях, она запустила механизм подавления гениальности.

Вместо гения формируется то, что я называю «средний разумный тип». То есть социальная особь, мыслящая стереотипно и полезно. Что с этой точки зрения означали в тоталитарной коммунистической системе фразы: «родился еще один советский человек», или «каждый советский человек», или «все советские люди как один»?

Да всего лишь то, что всякий человек, рожденный на этой земле, заносился в реестр, в котором априори существовали ответы на все вопросы, где человек немедленно и безоговорочно внедрялся в социум – ему при рождении указывался образ мысли, стиль поведения. Это вариант грубого проявления механизма подавления личности, есть и более изощренные.

Так, на Западе люди часто называются «налогоплательщиками», не только с финансовой, но и с других точек зрения.

Скажем: «Налогоплательщики недовольны качеством программ третьего канала телевидения».

И в этом – подсознательное, но весьма явное указание места индивидуума в обществе.

Но рождается не советский человек, не налогоплательщик.

Рождается новый Бах,

Моцарт,

Шекспир,

Данте,

которые старательно переделываются в налогоплательщиков, зомбируются в советских, лишаясь неповторимости и уникальности.

Шанс упущен.

Трехлетняя Эвелина, как всякий исследователь, вырвала у своей большой куклы руку и ногу, а также бесповоротно изучила ее глазное дно. Получив новую большую куклу, малышка радостно воскликнула: «Какая она… неполоманная!»

Это – поэзия!

Данечка, малыш трех с половиной лет, смотрел видеокассету, где снят его папа в таком же возрасте. На вопрос, где был сам Данечка, когда его папа был таким маленьким, малыш, ни на секунду не задумываясь, ответил: «На другой… кассете».

Это – философия.

Этот же малыш очень удивлен некоторыми «странностями» языка. Почему, например, «купаться», но не «плаваться», «укрыться» одеялом, но не «уснуться».

Или почему майонез во все месяцы года называется «МАЙонез», а автозаправка, даже если на машине нужно поворачивать налево, все равно называется «заправка», а не «залевка».

Это – лингвистика.

Сказка

Жили-были дед и баба… И была у них Курочка Ряба…

Все мамы рассказывают своим детям «Сказку про Курочку Рябу». Но ведь «Курочка Ряба» – не сказка, а ошибочно принятая за нее мудрая философская притча.

Если с этим не согласиться, то смысл «Курочки» как сказки выглядит по крайней мере нелепо.

И вправду: однажды в жизни свершилось чудо: курочка снесла не простое, а золотое яичко, то есть создала произведение искусства – слиток золота яйцеобразной формы, совершенной обработки (ну представьте себе, скажем, яйцо Фаберже!).

А глупые дед и баба этого не поняли, не оценили и стали вести себя с золотым, как всю жизнь вели себя с простыми: стали бить, чтобы использовать в кулинарных целях.

Затем следует эпизод с мышкой, которая, махнув хвостиком, сделала то, чего не удалось сделать ни деду, ни бабе. Яичко упало и разбилось.

Нелепость ситуации только подчеркивает тот факт, что весь эпизод с мышкой – лишь тест, проверка деда и бабы на реакцию.

Разбилось, что будут делать теперь? Плакать!!!

Но почему «плачет дед и плачет баба»? Может быть, они поняли, что свершилась трагедия – погибло творение искусства? Вовсе нет.

Плачут они потому, что остались без яичницы!!!

И вот тогда Курочка произносит мораль притчи: «Не плачь, дед; не плачь, баба! Я снесу вам новое яичко – не золотое, а простое». То есть вы получите то, что ожидаете, то, что заслуживаете.

«Курочка Ряба» – это великая притча О ШАНСЕ.

О том, что жизнь предоставляет нам возможность иного пути, иного измерения, но мы – зашорены, зомбированы, способны жить без чудес, без глубинного зрения и слуха.

Не случайно именно маленькая девочка неполных семи лет, рано научившаяся читать и писать, сочинила письмо к Курочке Рябе. Я не помню его дословно, но мысль письма такова:

«Дорогая Курочка Ряба!

Очень прошу тебя – снеси мне золотое яичко.

Я не буду его бить, я поставлю его на мою полочку и буду всем-всем показывать.

Все станут любоваться и говорить: “Какая молодец Курочка Ряба, какое прекрасное яичко она снесла!”»

Вот где – конгениальность восприятия!

Только у маленькой девочки художник оценен по достоинству.