Супердвое: версия Шееля

Глава 5

Скажу откровенно, догадка Федотова, будто Крайзе подослан с той стороны, едва не подкосила меня. Я с трудом добрался до своего кабинета. Калибр ужаса совпадал с диаметром страха. У меня под ногами словно гранату взорвали. Если предположение генерала верно, это означает, что Шеелю не доверяют, и не исключено, что все это время нас водили за нос?

Кто?!

Неужели сам Алекс-Еско?..

В это невозможно было поверить!

Внутри все трепетало. Налицо была катастрофа, хотя фактов, подтверждающих ее, невозможно было отыскать даже с помощью самой сильной лупы. С такой трактовкой запроса Шееля, касавшегося этого полумифического Крайзе, никак нельзя было согласиться! Более того, все, что мы знали о фашистских спецслужбах, сама логика борьбы с ними противоречила этому крайне спорному, если не сказать, бредовому, предположению. Однако после разноса, устроенного в кабинете начальника, исключать такую, пусть и крайне маловероятную, версию было нельзя.

У себя на рабочем месте я не без усилий взял себя в руки и принялся «анализироват».

Для начала просмотрел все документы, собранные в папке, затем еще раз внимательно, буквально по слогам, перечитал сообщение Шееля. Вывод напрашивался такой – если Крайзе враг, значит, он не может пропасть без вести. Он должен был сдаться в плен, более того, переметнуться на нашу сторону.

В этом случае его можно отыскать и сделать это необходимо как можно скорее.

Через несколько дней на мой стол легла справка. Ознакомившись с ней, я потерял дар речи. Оказывается, этот полумифический племянник скрывается в двух шагах от столицы, в Подольске, где после тяжелого ранения проходит курс лечения во фронтовом госпитале.

В конце справки сообщалось, что по представлению Штаба партизанского движения в Белоруссии «Густав Крайзе за проявленный героизм и мужество при выполнении важного государственного задания представлен к ордену Красной Звезды». При его активном участии партизанами в конце мая 1943 года был захвачен в плен начальник отдела связи штаба люфтваффе при группе армий «Центр», который дал наиболее ценные своей конкретикой сведения о подготовке немецкого наступления на Курской дуге.

Во время операции Крайзе был тяжело ранен и на самолете отправлен на Большую землю. Теперь он долечивался в Подольске.

Работая в НКВД, мне приходилось всякое повидать, но с такой суматохой, какая началась на Лубянке с обнаружением этого будто бы «пропавшего без вести», чертова обер-гренадера, мне встречаться не приходилось.

Это был шорох!!

В мгновение ока Крайзе заинтересовались все, включая наркома. Внезапно он превратился в фигуру государственной важности, и, несмотря на неопровержимые факты, Берия приказал немедленно создать комиссию, которой было поручено проверить все материалы, касавшиеся операции «Близнецы» на случай возможной утечки информации. В управлении Фитина (разведка) была организована закордонная спецгруппа, которой, без ознакомления с касавшимися сути дела материалами, в спешном порядке поручили выявить возможную связь Крайзе с какой-либо секретной службой рейха. О поисках виноватых пока и речи не было – кончался 1943 год, работы было выше головы! Просто все скопом навалились на меня, требуя как можно быстрее вскрыть нутро этому всплывшему ниоткуда племяннику фрау Марты.

* * *

В ту пору, соавтор, нам часто приходилось иметь дело с исключительным человеческим материалом, не подходившим ни под какие заученные на занятиях по политграмоте формулировки или классовые оценки.

Тот же Ротте, например.

Стоило только глубже копнуть подноготную этого буржуазного богослова, как выяснилось, что этот торгующий опиумом для народа мракобес и прихвостень антинародного режима сумел защитить докторскую диссертации на тему, посвященную выяснению физической сущности дьявола.

Ни больше, ни меньше!!

Говоря проще, в своей работе боров задался целью выяснить, существует ли дьявол в реальности и кем в таком случае он мог бы оказаться?

Оказывается, еще в пору зеленой юности за боровом был замечен интерес к общению с потусторонним миром. В университете его за глаза называли не иначе, как wenig Doktor Faustus^[13].

В справке, полученной от старенького профессора Ленинградского университета, занимавшегося историей всякого рода средневековых и современных оккультных сект, было указано, что работа Ротте произвела шум, однако авторитетные специалисты по богословию сразу отметили эклектизм и неуместный апломб автора, настаивавшего на безусловной научной ценности своих выводов, сделанных якобы на основе самых последних достижений науки. Сначала диссертация была отвергнута, затем, после прихода нацистов к власти, Ротте сумел защититься, после чего порвал всякие отношения с прежними товарищами по науке.

В справке было указано, что позиция Ротте представляется законченно вульгарной, предельно реакционной и «идеалистически агрессивной». В своей работе боров, как ни дико это звучит, настаивал на реальном существовании некоей таинственной сущности, персонифицированной в понятиях «Люцифер», «Дьявол», «Сатана» и множестве других имен. Ротте утверждал, что в истории нет ни одной культурно-религиозной общности, в которой Вождь мира (Führer der Welt) не выступал бы как некая вполне зримая, обладающая всеми признаками существования фигура. Конечно, если исходить из отвергнутого историей реакционного постулата о первичности духа и вторичности материи.

Профессор настаивал: «…такая постановка вопроса есть беспросветная глупость или, по меньшей мере, наивное заблуждение. В наше героическое время, осветленное зарей будущей победы социализма, подчеркивать приоритет духа над материей – значит, скатываться в откровенное мракобесие, занимать арьергардные позиции в борьбе за умы человечества».

«Диссертант, – писал в своей справке профессор, – рассматривает низвержение Люцифера (он же Сатана, Иблис, Вождь мира, Король Ужаса, Царь славы, Сын Света, Князь тьмы, мэтр Терион, Зверь, Айваз, Азатот, Симаргл, Хастур, Ктулх, Дый и еще более двухсот конспиративных кличек), второй по значимости фигуры мифического божественного пантеона, ни больше ни меньше как реальное событие в истории сотворения Вселенной.

Другой антинаучный тезис автора заключается в утверждении, будто именно по повелению Люцифера произошло отвратительное смешение высоких, светловолосых, длинноголовых арийцев с уродливыми низкорослыми, темнокожими унтерменшами, разбавившими кровь высшей расы своей поганой, отравленной жидкостью. Тем самым автор сознательно льет воду на доктрину фашиствующего приверженца нордической теории, профессора Германа Гауха^[14], утверждавшего приоритет «нордической расы» над всякого рода животными и переходными от животных к человеку существами».

«…попытался также проконсультироваться с нашими специалистами по дьявольщине. У нас на Лубянке такие тоже водились. Один из них, капитан Рылеев Юрий Лукич, с сожалением констатировал, что несколькими годами ранее он мог бы порекомендовать мне одного из лучших специалистов по этому вопросу, но, к сожалению, тот скончался в мае сорокового».

«…этот литератор разложил бы вопрос в лучшем виде. Ты, наверное, слыхал о нем – Булгаков Михаил Афанасьевич. Его пьеса «Дни Турбиных» лет десять назад вызвала немалый скандал в среде партийного руководства и позволила выявить уклонистов, отрицавших роль истории в воспитании молодежи. Особенно отечественной истории… Как оказалось, у Булгакова написан роман на эту тему, называется «Мастер и Маргарита». Можешь ознакомиться в архиве, там о дьяволе много чего сказано. Конечно, роман не без белогвардейского форса, но написан здорово. Даже Хозяину понравилось. Он в устной форме резолюцию наложил – «пусть полежит до лучших времен».

Я могу заказать рукопись, глядишь, и выловишь что-нибудь по своей части. Кроме того, можешь познакомиться с дневником Булгакова. В конце двадцатых наш сотрудник Гендин Семен Григорьевич^[15] изъял его, потом по распоряжению руководства дневник вернули, но не весь – бо́льшую часть отослали в архив. Там есть занятные страницы…»

«…в то лихолетье мне в голову не пришло бы заниматься подобным бредом, если бы толстяк не пытался выманить побольше деньжат у нашего Шееля! Я познакомился с романом. Общее впечатление неблагоприятное, однако в отличие от многознающего профессора из Ленинграда Булгаков фактически подтвердил тезис борова… Невозможно смириться с подобной реакционной точкой зрения, настаивающей – дьявол будто бы непременно персонифицирован. Если встать на эту политическую платформу, следует признать, что и Бог существует.

С годами, во время отсидки я скорректировал эту позицию, однако свое мнение по поводу существования нечистой силы, несмотря на то, что мне довелось лично встретиться ней, я сохранил.

Конечно, это был обман зрения.

История, соавтор, любит такие шутки!»

«…1935 году в составе экспедиции Эрнста Шеффера^[16] Ротте отправился в Тибет. Целью экспедиции были поиски легендарной Шамбалы, чем в ту пору увлекались секретные учреждения всех великих держав. Экспедиция была организована на деньги Филадельфийской академии естественных наук в США. Половину участников составляли немцы, половину – американцы. В самом начале пути между двумя сторонами произошел спровоцированный Шеффером конфликт и янки повернули назад. В Тибете Франц Ротте показал себя не с лучшей стороны и по возвращению в рейх был низведен до мелкого эсесовского беса. Подобрал его и сделал «уполномоченным» по надзору за исследованиями в «Аненэрбе» не кто иной, как Людвиг фон Майендорф».

* * *

«Из протокола допроса военнопленного, обер-гренадера вермахта Крайзе Густава Карла, добровольно перешедшего на сторону Красной армии.

– Год рождения?

– 1922-й.

– Место рождения?

– Полностью?

– Да.

– Германия, Западная Пруссия, гау, то есть область, Бранденбург – это неподалеку от Берлина, город Ленин.

Я не без интереса глянул на Крайзе.

Передо мной сидел среднего роста, крепкий молодой человек в больничном коричневом халате. Шатен, лицо приятное, арийское, глаза смышленые, нос курносый. Отвечает охотно, – видимо, догадывается, с кем его разделяет стол и как нужно вести себя в присутствии комиссара. Глубоко немецкая черта… Русским владеет без акцента. Следовательно, рано или поздно начнет ерничать – или я ничего не понимаю в соотечественниках.

Мы устроились в тюремной больнице НКВД, куда Крайзе поместили сразу после обнаружения в Подольске.

Я переспросил:

– Как сейчас называется город?

– Так и называется – Ленин. Если вы полагаете, что название имеет отношение к организатору русской революции, это не так. Наш город ведет свою историю с двенадцатого века. Во времена короля Оттона I…

– Насчет Оттона – после. Откуда родом ваши родители?

– Отец, Карл Фридрих Крайзе, – коренной бранденбуржец, точнее, ленинец. Плавал на торговых судах. Часто посещал Одессу, где у родственников, переселенцев из Германии, в селе Мариендорф познакомился с моей матерью. Мать – русская, хотя в Германии отец сделал ей документы, подтверждающие, что она является дочерью германских колонистов.

Вот так взял и брякнул – «бранденбуржец»! Даже не запнулся!.. Хорошая подготовка. На скрытую издевку «ленинец» я постарался не обращать внимания.

Пока.

– С какой целью ваша мать поменяла национальность?

– Вынужденная мера, иначе меня не приняли бы в гитлерюгенд. Возможно, и приняли, но после принятия расовых законов ни о какой серьезной профессиональной карьере мне и мечтать не приходилось, а так всех устроило, что лучший выпускник нашей ленинской гимназии – полноценный ариец и может с честью послужить рейху.

– Вы мечтали послужить рейху?

– Еще как, господин комиссар, не знаю вашего звания…

Я рискнул:

– Называйте меня господин обер-лейтенант.

Он не без сомнения глянул в мою сторону

– Господин комиссар, я понимаю, без проверки нельзя. Мне есть столько рассказывать, что, может, лучше я изложу свою историю на бумаге?

– Ага, «есть столько рассказывать…» Уже кое-что!

– Глупости, – разозлился я, – вшей гоняешь!

– Бумага от нас никуда не денется, Крайзе. Вы обязательно изложите на бумаге, но беседа тоже необходима.

В следующее мгновение у меня в голове стукнуло – «…это понятно. Без бумажки я букашка…».

Со мной такое случается.

Я как-то поделился с Мессингом этой странной привычкой изредка опознавать чужие мысли. Вольф Григорьевич успокоил меня – бывает! – затем поделился ценными, добытыми опытным путем рекомендациями. Прежде всего, не следует пугаться такого рода феноменов, не надо пытаться подыскивать им научное объяснение. Второе – доверяй первому впечатлению, оно наиболее верное.

Этого хватило, чтобы я поверил Крайзе.

Вот так взял и поверил этому гитлерюгенду, мечтавшему сражаться за тысячелетний рейх, сумевшему получить фашистскую Бронзовую медаль за храбрость – вероятно, он метко стрелял и погубил не одного нашего бойца. Но то, что он не есть засланец и готов позволить просветить ему мозги, – это был факт, и факт убойный!

Мы беседовали около двух часов. Крайзе рассказывал, я старался как можно точнее запомнить его историю, которую потом сразу записал по памяти.

В руководстве сверили два наших отчета – мой и Крайзе. Сверяли лучшие аналитики из управления Фитина, сверяли тщательно, до мельчайших деталей. Для этого пришлось подключить Закруткина-старшего, знатока географии и внутренней жизни германского рейха. Я думаю, в самом рейхе таких специалистов, как полковник Закруткин, раз два и обчелся.

Он уверенно подтвердил – пленный не врет.

Немецкие товарищи из «Свободной Германии» и сотрудники по нелегальной части подтвердили участие фрау Марты в акциях Ротфронта в двадцатых годах, муж ее погиб в стычке с СА. С этой стороны у Крайзе тоже все было чисто.

Оставалось последнее средство.

Первым о нем заговорил Берия».

* * *

Из воспоминаний Н. М. Трущева:

«Новый, 1944-й, год мне повезло встретить в кругу семьи. Это были незабываемые минуты. Конечно, хотелось пригласить друзей, но это было невозможно. Кто был на фронте, кто за линией фронта, а самый закадычный, Вольф Григорьевич Мессинг, когда-то спасший мою Светочку от немоты, не высовываясь сидел в Новосибирске, где выступал по госпиталям и подбадривал наших солдат и офицеров, демонстрируя им «психологические опыты».

Он умел заниматься воспитательной работой. У него, соавтор, многому можно поучиться. Если кто-то из раненных заждался письма, он заглядывал за горизонт и в случае положительного ответа сообщал бойцу – скоро будет весточка. Это была нечаянная радость для всех, кто присутствовал на его выступлениях, как, впрочем, и для самого медиума. Если за горизонтом помалкивали, утешал тех, кому никогда не дождаться писем, – таких, к сожалению, было большинство.

Это была серьезная и почетная нагрузка. Я так и сказал ему при встрече в Новосибирске – спасибо, Вольф Григорьевич! За все спасибо, особенно за подаренный Красной армии самолет.

Он всплеснул руками:

– Что, опять?!

– Если есть возможность, помогите самолетом еще раз.^[17] Если вы о скорой встрече с известным вам руководителем, то ее не избежать. Вы не пугайтесь, товарищ Мессинг, руководитель осознал, он притих, но выложиться придется по полной.

Вольф не без испуга спросил:

– Опять туда?

Я кивнул.

– Что вы хотите от меня?

– Можем ли мы доверять одному занятному, на наш взгляд, человеку? Ведет ли он себя искренне или ваньку валяет?

– Если он валяет ваньку, предупреждаю, я не смогу дать положительного ответа. Я буду молчать.

– Это ваше право, Вольф Григорьевич. Его у вас никто не смеет отнять.

– Да ну?! – удивился заметно погрустневший экстрасенс.

– Я же сказал «не смеет», а не «не может».

Мессинг погрозил мне пальцем и по-родственному поинтересовался:

– Как дочка, Николай Михайлович?

– Такая красавица растет!.. Она испекла вам пирожки, предупредила – «это доктору Айболиту! Только ему!..» Нам на праздники выдали по три килограмма муки…

– Вас неплохо снабжают, Николай Михайлович…

– В меру, Вольф Григорьевич. Чтобы мозги шевелились.

– Не прибедняйся, Николай. Я-то знаю, какие у тебя мозги. Впрочем, что мы все о делах да о делах… Может, сходим поужинаем?

– Обязательно. Там вы поделитесь со мной, не обижают ли вас местные, жутко идейные тыловики?

– За тыловиков спасибо. Теперь они обходят меня стороной, как, впрочем, и ваши коллеги из местного управления НКВД. Стоит им только услышать о Мессинге, они теряют дар речи. Еще ни разу не вызывали.

– Вот и хорошо, а вы говорите, что от Лубянки мало пользы.

Это был незабываемый вечер воспоминаний…»

Далее на три страницы шел многословный отчет о разговоре, состоявшемся в гостиничном ресторане. Тем читателям, кто знаком с ранее опубликованными материалами по делу В. Г. Мессинга^[18], сообщаю – в этом документе было много интересного, однако пристальный интерес к Густаву Крайзе не позволяет мне тратить время на побочные, пусть и самые добрые антимонии.

Глава 6

Из воспоминаний Н. М. Трущева:

«…Нарком встретил «старого дружища» как ни в чем не бывало. С порога предупредил:

– Кто старое помянет, тому глаз вон?

– А кто забудет, тому – оба, Лаврентий Павлович.

– Согласен, хотя в этой формулировке отчетливо просматривается контрреволюционный душок. Пятьдесят восмая, пункт четырнадцатый, саботаж, не так ли, товарищ Мессинг? – затем нарком показал гостю папку. – С делом будете знакомиться?

– Ни в коем случае, Лаврентий Павлович.

– И правилно. Менше знаешь – крепче спишь. Трющев ввел вас в курс дела?

– Так точно, товарищ нарком.

Берия удивленно посмотрел на Мессинга.

– Правилно отвечаете, Мессинг. Всегда бы так.

– К сожалению, «всегда» не получается.

– Хорошо. Можете идти».

* * *

Из отчета В. Ф. Мессинга после разговора с военнопленным Густавом Крайзе:

«…расскажите о себе.

– Вы не помните меня, господин Мессинг?

Я удивленно взглянул на подследственного.

– Не-ет… Впрочем, подождите… Может, Бранденбург, тридцатый год? Или тридцать второй?..

– Я был вашим индуктором. Именно в Бранденбурге! Мне было двенадцать лет и я во все глаза следил за вами. Вы сами выбрали меня. Я водил вас по залу, мы отыскивал портмоне, расчески и даже записку, предупреждавшую какого-то важного господина, что некая дама просила его перенести встречу, так как в назначенный час муж будет дома. Все смеялись, а господин, радостно потрясая запиской, во всеуслышанье заявил, что действительно в назначенный срок муж оказался дома. Вспоминаете?

– Кто кого допрашивает, господин Крайзе? Вы меня или я вас?

– Разве это допрос? Даже господин русский комиссар не позволял себя так ставить вопрос. Он предложил побеседовать. Неужели вы тоже служите в этом учреждении?

– Нет, я служу в другом учреждении, а здесь иногда консультирую. За дополнительный паек.

– Мне пока не предъявляли никакого обвинения.

– И не предъявят. Вам верят, это я ответственно заявляю, и все же…

– Лишняя проверка никогда не помешает, вы это хотите сказать? Вы хотите просветить мне мозги? Как вам это удается?

– С помощью разного рода ухищрений…

– О которых вы, конечно, не расскажете?

– Как-нибудь в другой раз.

– О чем же у нас пойдет разговор, господин провидец?

– Как вы оказались в этой тюремной палате?

– Это долгая история.

– Ничего, времени у нас достаточно.

Крайзе молча собирался с силами. Версию не выстраивал, это я заявляю ответственно. Он уже столько раз излагал свою историю, что повторить ее для него не составляло труда. Трудность была в том, что от частого употребления повествование несколько стерлось, потеряло свежесть новизны, а он очень хотел, чтобы ему окончательно поверили, потому что только в этом случае он получал возможность сохранить себя в мире живых.

На его беду, для того чтобы поверить в то, что случилось с Густавом Крайзе, надо было обладать незаурядной склонностью к фантазиям!

Как поверить в реальность волшебной сказки?! Как убедить прожженных контрразведчиков, что выкладываемые им факты есть реальное и точное расписание судьбы? Как убедить судьбу, что ему более не хочется участвовать ни в каких подозрительных, немыслимых по своей природе выкрутасах? Как заставить поверить этого припадочного Мессинга, что он не врет?

Как сохранить жизнь?

Где найти какие-то особенные, проникновенные слова, более глубокое и убедительное объяснение простому, в сущности, желанию не стать «палачом».

Это слово я отчетливо выудил в голове Крайзе. Он предпочитал употреблять его по-русски. Оно его коробило. Оно торчало из мешанины предавших его желаний, как гвоздь в сапоге. Он мечтал вступить в гитлерюгенд, он хотел завоевать в гитлерюгенде значок «за меткую стрельбу», он рвался доказать на фронте, что полукровки тоже кое-что стоят.

Он это доказал!

Но убивать детей ради Германии, даже ради фюрера, это было слишком!

Это никуда не годилось.

Картинка нарисовалась самая безыскусная.

«…снегу по колено. Эсэсманы, окружившие деревню, неторопливо сгоняют женщин и детей к сельсовету. Прикладами загоняют в сельсовет. Дюжий вояка заколачивает двери крест-накрест, двое поливают углы здания бензином, поджигают. Громкая команда, и солдаты отправились по домам на поиски спрятавшихся. По всей деревне там и тут гремят выстрелы.

Из ближайшей к сельсовету избы с плачем выползли двое детишек, девочка и мальчик. Наверное, брат и сестра. Мать, по-видимому, приказала им сидеть тихо, не высовываться.

Дети подбежали к горящему строению, заплакали навзрыд. Стоявший рядом шарфюрер брезгливо взял девочку за пальтецо и швырнул в пламя, затем так же поступил с укутанным в рваный женский платок братом.

– Вы испытали потрясение, Густав?

– Меня вырвало, господин медиум. Эсэсманы смеялись, а шарфюрер подбодрил – еще парочку таких акций, Густав – и ты научишься обращаться с унтерменшами. Вот этого я испугался более всего. Я ведь так хотел вступить в СС…»

«Молчите!!! Отвечайте мысленно, я пойму. Вы хотели записаться в СС? Зачем?!!»

– Да, господин Мессинг! Я…

«Мысленно!!! Мыс-лен-но! Я пойму. Как вы оказались в той деревне?»

«Меня прикрепили к взводу СС для связи со штабом пехотной дивизии, чтобы в случае нападения партизан вызвать подкрепление. (Правда), к тому моменту, моих желаний послужить рейху значительно поубавилось. «Потому (что я) русский, господин провидец. Моя мать – русская и я люблю ее, но перспектива (стать полезным) рейху – этому огромному, под самые небеса одетому в белый мрамор, сияющему исполину, где торжествует правда крови и сила почвы, – уже не вдохновляла меня. Мрамор потускнел, белокурый витязь сгорбился и стал более похож на чудовищного людоеда, пожиравшего всех, кто попадет ему под руку. В том числе и немцев, господин медиум».

Крайзе не имел привычки курить, поэтому мне было труднее опознать его мысли, но через помехи, обертоны переживаний, мелькание зрительных образов мне открылась таинственная даль, нависшая синева небес и нагоняющее ужас, покосившееся на бок уродливое, залитое кровью существо. Крайзе мысленно обозвал его «людоедом», я бы назвал «измом». Некоторое время у меня были сомнения, сообщать ли этому, в сущности, простоватому парню, что он сирота. Этот факт Трущев посоветовал использовать в качестве ключика.

Но зачем Мессингу ключик? Самое время открыть правду, которой поделилось со мной НКВД.

– Ваша мать умерла, Густав.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

– Она не пережила смерти отца. Оба скончались прошлым летом, получив извещение, что вы пропали без вести. У вас есть еще родственники?

– Да, тетя в Берлине, двоюродные братья. Я всегда хорошо относился к тете Марте, хотя она всегда была красная.

«Красные вам не по душе?»

Он рассердился. Я напомнил.

«Тихо! Молчите и размышляйте! Я распознаю…»

«Мне плевать на красных, белых, зеленых, особенно на коричневых С того дня, когда я опорожнил желудок, мне больше не хотелось стать эсэсманом. Мне ненавистно само желание швырять детишек в огонь, но что я мог поделать против всесильного людоеда! В Витебске я напился. Сидел один в комнате, разглядывал бронзовую медаль, врученную мне в Великих Луках и, как русский, пил самогон.

Самогон меня не брал. Тогда я решил поискать женщину. Вспомнил о новенькой в штабе, полы мыла. Можно вслух?»

Я кивнул.

– В начале сорок третьего года я оказался в Витебске на переформировании. Рассказывать, как я очутился в Витебске при штабе 3-й танковой армии, в роте связи?

– Да.

– На фронт меня отправили осенью сорок второго года после учебного лагеря в Магдебурге. В Великих Луках я попал в гренадерский полк 83-й дивизии, которым командовал подполковник барон фон Засс. Он тоже был родом из Бранденбурга, у него имение неподалеку от Вердера на берегу Швиловзее… В полку меня, как знающего русский язык и владеющего всеми видами связи, оставили при штабе. Располагался штаб в старинной крепости на западном берегу Ловати. В крепости, правда, ничего, кроме земляных валов, главных ворот, собора и нескольких строений, не осталось, но все же это была огороженная территория и там было спокойней, чем в городе.

В Великих Лугах я пробыл три месяца. В конце ноября, когда ударили морозы и земля отвердела, большевики перешли в наступление. Они прорвали фронт, остановить их удалось лишь в двенадцати километрах западнее города. Другими словами, Великие Луки постигла участь окруженного Сталинграда, причем в одно и то же время, и так же, как на Волге, Гитлер запретил гарнизону даже думать об отступлении. Мы должны были держаться до последнего солдата.

Нас, правда, пытались деблокировать. В начале января мы уже отчетливо различали артиллерийскую пальбу и даже пулеметы. Дальше русские не пустили. В крепости оборонялось несколько тысяч человек – все из разных частей. Наш командир, подполковник Засс, вопреки приказу фюрера нашел в себе смелость отдать команду пробиваться к своим.

Это был кошмар! Не хочу вспоминать…

Он невольно глянул на свои сведенные в попытке вцепиться в чье-то горло руки и крупно сглотнул.

Я не посмел прерывать его, тем более фиксировать в отчете, что он вообразил, о чем вспомнил.

– К своим, господин Мессинг, вышло около сотни человек. Раненых пришлось оставить в крепости, а у меня, не поверите, за три дня боев ни царапины. Во время прорыва к нам прибилось еще человек восемьдесят – это все, что осталось от семитысячного гарнизона.

Всех спасшихся распределили по госпиталям, меня отправили в Витебск. Там наградили Бронзовой медалью за доблесть. На Железный крест поскупились – как же, у меня подозрительное происхождение! Однако Засс не забыл обо мне и в качестве переводчика и отличного связиста взял с собой.

Так я оказался в штабе 3-й танковой армии.

Там и познакомился с Татьяной.

Она мыла полы в коридорах и разрешенных помещениях. Прежнюю уборщицу забрала фельджандармерия. Новенькая прятала лицо, однако к ней сразу начали приглядываться. В тот день, получив после акции сутки отдыха, я, как уже было сказано, крепко выпил и направился в штаб. Там предложил Татьяне проводить ее домой. Она почему-то испугалась, тогда я взял ее под руку и не отпускал до самого дома. Она открыла дверь, попыталась оттолкнуть меня, но я был пьян, господин провидец, я вломился к ней в комнату.

Это была небольшая комната с миниатюрной кухней в прихожей, печь топилась дровами. В комнате я крепко обнял ее и брякнул первое, что пришло в голову:

– Давай, давай…

Она вырвалась и сгоряча выпалила:

– Аус! Швайнехунд!..^[19]

Меня словно кипятком обдало.

– Ду бист… Ты говоришь по-немецки?

Она промолчала, села за стол и зарыдала.

Я сел с другой стороны и по-русски выговорил.

– Прости, Татьяна.

Она не ответила, отвела глаза, правда, плакать перестала. Сжала губы, решила, по-видимому, до конца отстаивать свою девичью честь. А у меня уже и хмель прошел.

Я поинтересовался:

– Я знаю твой родной язык. Но откуда ты знаешь немецкий? И эти апартаменты… Насколько мне известно, в этом замызганном городишке всего несколько приличных домов, да и то двухэтажные. В одном из них селили учителей местной школы. Ты была учительницей?

Татьяна неожиданно встала, подошла к комоду.

Я предупредил:

– Если у тебя есть оружие, не надо пальбы. Ты провалишь партизанское задание.

Она вздрогнула, и я догадался, что попал в точку.

– Ты преподавала немецкий?

Она через силу кивнула.

– Я хотел рассказать, что я сегодня видел, но мне совестно обременять тебя своими грязными соплями.

– Вы сожгли Купятичи!

– Ты знаешь?..

Опять кивок.

– Я больше не буду «давай, давай!..» Хотя и очень хотел. Точнее, мечтал. Но уйти сразу тоже не могу. Хотя бы несколько минут мы должны провести вместе. Потом ты проводишь меня. Отворишь дверь и закроешь за мной. Можешь не целовать на прощание. Тебе это надо куда больше, чем мне.

– Хорошо, – неожиданно согласилась она. – Ты прав, мне нельзя без этого. Где вы выучили русский?

– Я не хотел бы отвечать на этот вопрос, но доверие за доверие. Моя мать – русская.

– Белогвардейка?!!

– Нет, крестьянская дочь. Этого достаточно?

Татьяна неожиданно встала, скинула платок, затем ветхий, местами порванный полушубок. Затем вновь села за стол. Я зажег маленький огарок, стоявший на столе.

Так мы сидели, пока я не поднялся.

– Мне пора. Проводи…

Он сделал паузу, я закурил и, пока не кончилась папироса, мы молчали.

– Не поверите, мне до утра снилось ее личико. Она была исключительно миловидна. Просто красавица… – он неожиданно крупно и звучно сглотнул. – Зачем эти сны, господин провидец, ведь я не рассчитывал еще раз увидеть ее?

На следующий день меня поздравляли с посвящением в ряды славных борцов рейха. С причащением, так сказать. Кое-кто сочувствовал, но молча и издали. Товарищ, с которым мы вырвались из Великих Лук, развел руками – ничего не поделаешь. Вы не поверите, господин провидец, но каждому из нашего штаба в той или иной степени приходилось участвовать в подобных акциях. Весь день я был не в себе. У меня тогда и в мыслях не было изменить фюреру, просто я решил, что больше никогда не буду участвовать в работе айнзацкоманд.

Думаете, наивные мечты?

Не скажите.

В Великих Луках я сделал две ходки за линию фронта в составе разведгруппы, ведь я отлично работал на рации, знал местный язык. Это были жуткие вылазки!.. Так что у меня было время прикинуть что к чему, а догадки хватило, чтобы сообразить – эта война не для меня. Я правильно выразился – хватило догадки?

– Ума, – подсказал я. – Хватило ума.

– Вот-вот, ума! Когда меня в качестве добровольца намеревались вновь послать к русским, я сумел обзавестись жесточайшей простудой, это позволило избежать третьей экспедиции в русский тыл. У меня, господин провидец, было предчувствие, что третьего раза мне не пережить. Так оно и случилось, разведгруппа не вернулась. Как вы можете это объяснить?

– Это инстинкт, Густав. В нашем деле, как и на войне, всегда следует полагаться на инстинкт. Правда, при этом следует разбираться, на какой инстинкт следует полагаться, а на какой – нет.