Георгий Гурьянов: «Я и есть искусство»

«Георгий Гурьянов – идеалист и конформист?!»

Интервью журналу «Красный» (2004 год)

Любовь Неволайнен:

Спрос на живопись Гурьянова велик. Галереи рвут его на части. Новая «Морская» серия из галереи «Д-137» поедет в Париж, Амстердам и Москву. В чем причины успеха художника, которого западная пресса назвала «Новым Веласкесом», а часть местной художественной общественности вообще отказывается признать живописцем? В причастности к неоакадемизму? В имперском духе творчества? Говорить об этом с Георгием непросто. Он не любит отвлеченные темы, он вообще не охотник поговорить, свой стиль общения называет «литературным минимализмом» – отвечает коротко, односложно, но, как человек вежливый и корректный, на дверь не указывает.

Георгию Гурьянову не хватает пространства. В его старой квартире высота потолка 4,5 метра, в новой – всего лишь 3,6. Интерьер – актуальный «трэш»: из стен грозят выпасть кирпичи, паркет скрипит под ногами, частично разобранный потолок обнажает деревянные доски. С запущенностью эффектно контрастирует роскошь – трехметровые зеркала в золоченых ампирных рамах, антикварная мебель. На столе тюльпаны. Георгий любит цветы, они у него повсюду. На общем фоне выделяется гигантский кактус со следами новогодней мишуры.

[ «КРАСНЫЙ»]: Хочу побеседовать с вами о реалистических тенденциях в западном искусстве. Как относитесь к подобному феномену и чувствуете ли себя в его контексте?

Георгий Гурьянов: Мода на живопись, реализм? Конечно, мне это очень приятно. Спрос растет, столько предложений, столько выставок… Мне это очень нравится. Наконец пришел праздник и на мою улицу, я бы так сказал.

[ «КРАСНЫЙ»]: Не смущает то, что реализм многие воспринимают как искусство, характеризующее определенную политическую ситуацию в обществе, – а именно застой и стагнацию?

Г. Г.: Да, это очень интересная тема. Безусловно, она меня беспокоит. Видите ли, при демократии и либерализме обычно процветает дегенеративное искусство. А рождение величественных, действительно стоящих произведений возможно только при очень больших средствах. Например, скульптура Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». Это же не мог сделать нищий художник у себя в мастерской.

[ «КРАСНЫЙ»]: Ваша живопись имеет характерные свойства тоталитарного искусства, тяготеет к реалистичности и монументальности. Эксплуатирует темы армии, флота и спорта, подразумевающих дисциплину, иерархию, контроль.

Г. Г.: Вы совершенно правы. Мне просто нравятся некоторые художники – Арно Брекер, Лени Рифеншталь, также мне симпатичны Дейнека, Самохвалов, Мухина. Так уж случилось, что они жили во времена тоталитарных режимов.

[ «КРАСНЫЙ»]: Вы говорите, что воспринимаете лишь эстетику, но ведь ее невозможно отделить от идеологии. Вы ведь не считаете, что советское искусство было свободным?

Г. Г.: Оно было свободным.

[ «КРАСНЫЙ»]: Вот как? Скажите, пожалуйста, как вы реагируете на прогнозы возвращения «зимы», тоталитарной угрозы, которой сейчас так обеспокоена левая интеллигенция. «Зима» в таком случае должна вызывать у вас, как у художника, определенные надежды? Потому что в искусстве произойдут характерные изменения. Это так?

Г. Г.: В искусстве мне хотелось бы видеть прогресс. В смысле улучшения вкуса.

[ «КРАСНЫЙ»]: Вы так уклончиво отвечаете. Возможно, вы аполитичный человек? Или вы сопереживаете?

Г. Г.: Конечно, сопереживаю. Я, кстати, на выборы ходил.

[ «КРАСНЫЙ»]: А почему вы пошли? Вы всегда ходите, или это был особый случай?

Г. Г.: Нет, всегда хожу.

[ «КРАСНЫЙ»]: Может, вы просто законопослушный человек?

Г. Г.: Я бы сказал, что чувствую гражданскую ответственность.

[ «КРАСНЫЙ»]: То есть вы верите, что ваш голос может что-то изменить?

Г. Г.: После последних выборов в Думу я стал сомневаться.

[ «КРАСНЫЙ»]: Значит, вы находились в оппозиции?

Г. Г.: В общем, да.

[ «КРАСНЫЙ»]: Смотрите, как интересно получается: как гражданин вы против, а как художник – за. Я говорю о тоталитарной угрозе.

Г. Г.: Да, в этом есть противоречие.

[ «КРАСНЫЙ»]: Как же вы с этим живете? Или вы это не анализируете? Знаете, принято считать, что все художники – интуиты. Но, может быть, это просто лень?

Г. Г.: Согласен, лень – это недостойно.

[ «КРАСНЫЙ»]: Это вам присуще? Вы избегаете размышлять?

Г. Г.: Нет. Я не люблю очень напрягаться, но и не думать ни о чем я тоже не могу. Все само собой происходит. Я просто не очень хотел бы, чтобы меня запихнули в какой-нибудь неудобный или скандальный политический контекст. Я думаю, что для художника важны комфортные условия для его занятий. А что там с политикой происходит в этот момент – это уже второстепенно. Вот, например, Веласкес, мой любимый художник, он жил при дворе, и у него не было никаких проблем.

[ «КРАСНЫЙ»]: Но мы с вами можем судить об этом очень приблизительно, жизнь придворного художника была подчинена определенным требованиям. Но все же какие возможности, преимущества могли бы появиться у вас как у художника при возможной диктатуре?

Г. Г.: Я не очень увлекаюсь размышлениями по поводу передела общества и т. д. Я не люблю свинства, хамства и всякого рода несвободу. Люблю прогресс, цивилизацию. Я не интеллектуал, я художник, практик. И у меня одна цель – совершенствование. Прогресс в технике. Идеальные сюжеты, композиции. Цветовые решения. Я об этом думаю. Сейчас у меня столько забот, работы, выставок.

[ «КРАСНЫЙ»]: В Париж и Амстердам вы повезете свою последнюю «морскую» тему?

Г. Г.: Да.

[ «КРАСНЫЙ»]: А вдруг эти работы будут проданы здесь, в Петербурге?

Г. Г.: Вот это как раз проблема. Если они будут проданы, мне нечего будет везти на другие выставки.

[ «КРАСНЫЙ»]: Забавно, чтобы художник не был заинтересован в скорейших продажах работ. Но, насколько я понимаю, в Петербурге у вас гораздо меньше шансов продать свою живопись, чем, например, в Москве. Если это так, почему это происходит?

Г. Г.: Не знаю. Правда не знаю.

[ «КРАСНЫЙ»]: Мне кажется, что тут играют два момента. Поскольку вашей темой является телесность, прежде всего мужская, то в Москве это никого особенно не шокирует, это было уже проработано в опытах московского акционизма, того же Кулика с Бренером. К вам это не имеет никакого отношения, но как факт Москва уже это пережила, и теперь, возможно, ей легче воспринять вас.

Г. Г.: Хотелось бы так думать.

[ «КРАСНЫЙ»]: И второй момент. Москвичи, я имею в виду кураторов, критиков, зачастую видят в петербургском искусстве только один бренд – неоакадемизм. Все остальное воспринимается как творчество талантливых одиночек. Вы думаете о причинах успеха?

Г. Г.: Я, между прочим, не примазывался ни к какому бренду. Это мой бренд. А успех – результат моего труда.

[ «КРАСНЫЙ»]: Многие считают, что машина неоакадемизма давно работает по инерции.

Г. Г.: Как это может быть? Творчество по инерции – толкнули и катится?

[ «КРАСНЫЙ»]: Да, в коммерческом плане. Нашел свое место – и сиди на нем. Вот, например, та же морская тема была уже у вас сколько-то лет назад и сегодня опять возникла.

Г. Г.: Прекрасная, романтическая тема.

[ «КРАСНЫЙ»]: А как вы относитесь к коммерческому искусству и считаете ли свое таковым?

Г. Г.: Я считаю, что из-под пера художника должны сыпаться золотые монеты. Если этого не происходит, грош ему цена.

[ «КРАСНЫЙ»]: А Ван Гог как же?

Г. Г.: Ван Гог – ужасная бездарь. Я очень не люблю импрессионизм и модернизм весь. Это задурачивание и без того недалеких людей.

[ «КРАСНЫЙ»]: Понятно. Но вернемся к морской романтике. Возможно, я к другому поколению принадлежу, но, простите, она не вызывает у меня положительных эмоций. В последнее время армейско-флотская тема просто режет глаз. Вы пройдитесь по городу – кругом рекламные щиты, на которых изображен Путин около строя войск. И мне кажется, что никакая романтика в наше время с флотом не ассоциируется. Вы исходите из других умозаключений?

Г. Г.: Да, из идеалистических.

[ «КРАСНЫЙ»]: Но ведь ваше искусство оказывается настолько тематически созвучно с номенклатурным пиаром! Вы не видите таких аналогий?

Г. Г.: Я считаю, что это роскошная тема. Армия, флот – это все очень увлекательно.

[ «КРАСНЫЙ»]: Но кроме исполнения есть еще и содержание. Вы можете назвать причину вашей лояльности? Что вас привлекает? Вы сами служили?

Г. Г.: Не служил. Но военная форма привлекает, безусловно.

[ «КРАСНЫЙ»]: Считается, что форма – это обезличивающая потеря индивидуальности.

Г. Г.: Любая мужская одежда всегда униформа. Так или иначе.

[ «КРАСНЫЙ»]: Не скажите. В последнее время мужчины очень даже задумываются над тем, как они выглядят и как одеваются. Программа общества потребления диктует разнообразие. А форма – уравниловка.

Г. Г.: Нет, не уравниловка. Почему индивидуальность обязательно должна проявляться в одежде?

[ «КРАСНЫЙ»]: Ваш выбор в пользу строя?

Г. Г.: Да. Хотя сейчас, если вы заметили, у меня нет ни одной военной картины.

[ «КРАСНЫЙ»]: Я вижу на вашем условном «корабле» много знакомых лиц, ваших друзей, коллег. Цой, Каспарян. В основу серии лег реальный случай?

Г. Г.: Такие вопросы просто невозможны! Я отказываюсь комментировать изображение. У меня нет для вас никаких развлекательных историй. Вот живопись, и все, что вам придет в голову, – это все ваше. Я делаю только то, что я хочу и что я считаю нужным.

[ «КРАСНЫЙ»]: Есть что-то, что вы никогда не будете изображать?

Г. Г.: Наверняка есть. Говно не буду изображать. Зачем я должен делать что-то мне не нравящееся и никому не нужное? Что мне не нравится? Хамство, панибратство и беспорядок.

[ «КРАСНЫЙ»]: Я прочитала, что когда-то вы очень трепетно относились к собственной внешности. С годами острее воспринимаете неизбежные изменения?

Г. Г.: Я стараюсь об этом не думать.

[ «КРАСНЫЙ»]: Потому что это вас не беспокоит?

Г. Г.: Странный вопрос, разве я так плохо выгляжу? Я и сейчас трепетно отношусь к своей внешности.

[ «КРАСНЫЙ»]: Вам свойственен нарциссизм?

Г. Г.: Почему нет?

[ «КРАСНЫЙ»]: Это свойство художника или ваше личное качество?

Г. Г.: И то, и другое. Я был такой красивый, что мне было трудно отвлечься от своего отражения в зеркале. А что касается творчества, то старость, болезнь, уродства – не мои темы. В двух словах можно сказать, что я работаю над созданием шедевров. Это моя амбиция, она меня движет.

[ «КРАСНЫЙ»]: Поскольку вы много лет изображаете идеальное мужское тело, скажите, восприятие мужской наготы в обществе стало более либеральным?

Г. Г.: Думаю, да. Из этих двух работ (Гурьянов показывает на изображения гимнаста на брусьях и борьбы обнаженных мужчин) проблемна скорее первая. Потому что она цитирует работу Лени Рифеншталь – фашистское искусство. Я об этом беспокоюсь.

[ «КРАСНЫЙ»]: Потому что чья-то интерпретация может поставить вас в неудобные рамки?

Г. Г.: Я не хотел бы оказаться в полной изоляции. Если меня перестанут приглашать на выставки, участвовать в разных проектах.

[ «КРАСНЫЙ»]: Но я говорю о другом. Ведь для обывателя мужская нагота по-прежнему скандальна. Разве нет?

Г. Г.: Вы предлагаете мне размышлять о том, как угодить обывателю?

[ «КРАСНЫЙ»]: А кто является потребителем вашего искусства? Некие элиты?

Г. Г.: Да.

[ «КРАСНЫЙ»]: Но согласитесь, с одной стороны, реализм – искусство, понятное массам. Вот тут изображены два обнаженных мужчины. Что тут непонятного? Это же не какая-нибудь неочевидная по смыслу абстракция или концептуальная работа. Почему тогда ваш потребитель элитен? Рядовой зритель не может оценить вашу тему?

Г. Г.: Сейчас не понятно, кто такой рядовой зритель.

[ «КРАСНЫЙ»]: Тот, кто ходит у вас под окнами.

Г. Г.: А откуда у него деньги, чтобы покупать живопись? Людей, которые покупают искусство, нельзя рассматривать как рядовых зрителей, обывателей. Если у них появился интерес к коллекционированию, значит, они элитарны.

[ «КРАСНЫЙ»]: Это финансовая ситуация нашей страны, но вас ведь покупают и на Западе. Насколько я знаю, потребители русского искусства на Западе – люди среднего достатка, те самые обыватели. Там человек может иногда потратить полторы тысячи долларов на картину. Возможно, вы находитесь в другой ценовой категории?

Г. Г.: Да, у меня цены выше. И еще мои работы находятся в руках разных знаменитостей в Париже, Берлине, Нью-Йорке, Лондоне. Вы спрашиваете, кому адресовано мое искусство? Я же сразу сказал, что работаю для себя, в свое удовольствие. Не с целью очаровать рядового потребителя. Для себя, понимаете?

[ «КРАСНЫЙ»]: Возвращаясь к вашему успеху на Западе… Мне рассказывали знакомые, что в прошлом году на берлинском Арт-форуме вас активно поддержала гомосексуальная пресса. Это так?

Г. Г.: Нет, это не так. Действительно, у меня взял интервью гомосексуальный еженедельник «Сергей», но западной прессы обо мне в прошлом году в принципе было очень много. Вся пресса анонсировала эту огромную ярмарку современного искусства, и многие в качестве иллюстрации Арт-форума использовали мое произведение. Ни одну работу тогда не купили, но мы, я имею в виду галерею, были самые успешные в смысле публикаций.

[ «КРАСНЫЙ»]: Я спросила об этом вот почему. Не видят ли вас здесь и на Западе в разных ипостасях? Если западные зрители и исследователи видят в вашем творчестве гомосексуальную тему, а у нас ценятся ваши аллюзии на советское искусство с имперскими замашками, не противоречит ли одно другому?

Г. Г.: Надеюсь, что это не так. Фашизм и гомосексуальность, действительно, противоречащие вещи.

[ «КРАСНЫЙ»]: Не фашизм в чистом виде. Я имею в виду имперские черты вашего искусства, которые наверняка оценены в Москве.

Г. Г.: Имперский стиль и дух мне очень симпатичен. Я бы с удовольствием построил империю.

[ «КРАСНЫЙ»]: Вы такие вещи говорите…

Г. Г.: Это умозрительно. Я не буду этим заниматься, не беспокойтесь.

[ «КРАСНЫЙ»]: У меня возникло ощущение, что вам должно быть дискомфортно на родине. Вы не думали уехать?

Г. Г.: Я много путешествовал, жил подолгу в разных местах в Берлине, Лондоне, Амстердаме, Мадриде, Нью-Йорке. Мне везде было очень хорошо. Художнику необходимо путешествовать профессионально. Прадо, Британский музей-галерея Уффици – это нельзя не видеть художнику. Но уезжать я не собираюсь. Петербург меня вдохновляет. Я как-то ночью оказался у разведенного моста – засиделся допоздна в гостях, поехал домой на остров и оказался на улице у Дворцового моста. Таксист сказал, что не будет сидеть со мной целый час и попросил выйти из машины. Выла метель, холод. И это произвело на меня тогда сильное впечатление – неземная красота в сочетании с ужасным дискомфортом. Есть это в Петербурге. И я подумал: как я провожу время? И с тех пор перестал даже ненадолго уезжать из Петербурга.

[ «КРАСНЫЙ»]: Но вы говорили, что вам по душе имперское, антиквариат, роскошь. И на вас такое впечатление произвел контраст красоты и дискомфорта?

Г. Г.: Я хотел только подчеркнуть силу красоты. Что даже мороз и холод не способны ее умалить. Да, я люблю разные города, Берлин, Мадрид. Но ведь если переезжать, нужно будет начинать все сначала, вы же понимаете. Художник принадлежит своей стране, культуре.

[ «КРАСНЫЙ»]: Да что вы?! Художники постоянно мигрируют.

Г. Г.: Но здесь я чувствую себя человеком, а там я один из миллиона неудачников.

[ «КРАСНЫЙ»]: Но вы же там успешны.

Г. Г.: Может быть, мной интересуются и покупают мои работы потому, что я русский художник, а если бы я жил в Берлине…

[ «КРАСНЫЙ»]: Вы же от этого не стали бы менее русским. Ну, вот Шемякин уехал…

Г. Г.: Он не художник вообще.

[ «КРАСНЫЙ»]: То есть настоящие художники родину не предают?

Г. Г.: Нет, таких нет.

«Георгий Гурьянов о Тимуре Новикове»

Интервью Георгия Гурьянова Марине Павловой (апрель 2005 года, галерея Д-137)

Интервью не было напечатано ранее по разным, независящим от нас причинам технического и… мистического толка.

Георгий Гурьянов: Нет же такого однозначного, монолитного человека…

Марина Павлова: Но однозначные люди, наверно, они и не становятся личностями, потому что их ничего не терзает.

Г.Г.: Да, конечно. Ну, что – энергия, задор, веселье, хулиганство. А еще мне казалось, что Тимур понимает меня, как никто другой. С полуслова. Я знаю, что я ошибался. И последнее время были доказательства того, что он вообще не понимает меня, и вообще видел мир по-другому. Но ведь это тоже очень интересно. Что сказать?… Ну, то, что мы прекрасно дополняли друг друга, мне кажется. Ну, если работали вместе. В принципе, работа – это развлечение. В общем смысле…

М.П.: А когда вы в первый раз с ним столкнулись?

Г.Г.: Это давно было. Познакомились мы, это было еще в конце семидесятых. Я увидел его впервые у моего приятеля художника Сотникова. Он произвел, конечно, очень странное впечатление: с такой колоритной внешностью, с необычным профилем – он показался мне таким Бесом или Демоном. В первый раз.

М.П.: Говорят, он умел захватывать людей. Обращать их, скажем так, в свою веру?

Г.Г.: В принципе, он умел добиваться своей цели. И если он чего-то хотел, то он это получал. Так или иначе.

М.П.: А как вам кажется, что его сделало человеком, который смог оттянуть на Петербург лидерство на тот период очень надолго?

Г.Г.: Талант, безусловно. И одаренность. Он видел дальше, чем другие и черпал больше. Ну, и восточная хитрость, дипломатичность.

М.П.: То есть такой стратег?

Г.Г.: Стратег – абсолютно! Главное достоинство, одно из. Стратег и манипулятор.

М.П.: Говорят, он рассказчик был великолепный.

Г.Г.: Рассказчик – безусловно. Я ненавижу, когда рассказывают фильмы, но Тимура было не остановить. Он мог пересказывать фильм дольше, чем тот реально длится во времени. «Строгого юношу» или «Доктора Мабузе» он пересказывал очень часто и долго. И это можно было слушать – вот о чем мы говорим. Я бы никому не позволил пересказывать фильмы… Это – хорошо подвешенный язык еще, наверное… Он мог выиграть спор с человеком, который лучше его знает, лучше знает предмет, нежели Новиков… Но при этом он такой импровизатор и такой находчивый, что мог положить на лопатки кого угодно в аргументах, в споре.

М.П.: А насчет «Новой Академии»?

Г.Г.: А что насчет «Новой Академии»?

М.П.: Вы как воспринимаете созданное им такое направление, школу, почему именно эта идея возникла?

Г.Г.: Потому что это – прекрасная идея… Как Новиков объяснял, что это экологическая идея поддержания прекрасной традиции в океане хаоса модернизма. Я так к этому отношусь тоже.

М.П.: Вы это рассматриваете как какой-то его концептуальный шаг, как жестко продуманную идею?

Г.Г.: Безусловно. Жестко продуманная идея, абсолютна революционная. На фоне того, что имелось на тот момент в современном мировом искусстве – эта идея даже не революционная, а модернистская, я бы так сказал. Когда кругом дегенеративное и отвратительное, то прекрасный образ становится запрещенным… Понимаете, о чем я сейчас говорю? Об оппозиции.

М.П.: Тимуру свойственно было находиться в оппозиции?

Г.Г.: Конечно. Хотя ему было свойственно и все остальное тоже – как приспособленчество, успех… и вот еще важно – использовать ситуацию в свою пользу. Я во многом был категорически не согласен с ним.

М.П.: Но при этом вам было комфортно с ним работать?

Г.Г.: Да, конечно. Поспорить…

М.П.: А вот то, что связано, допустим, с группой «Кино»… Он ведь тоже, как понимаю, принимал какое-то участие?

Г.Г.: Ну, да. Он тусовался, был рядом. Был художником группы «Кино», официально им в «Рок-клубе» числился. И всегда хотел на сцену. Еще очень хотел быть знаменитым и успешным, конечно. Не упускал никакой, ни одной возможности, чтобы выйти на сцену и там посверкать. Его теория была: не важно, что ты там делаешь на сцене, как ты исполняешь ту или иную функцию, главное – ты засветился, и это уже работает на тебя. С этим я не очень согласен, конечно. Что можно наблюдать на примере Бугаева – что толку оттого, что он постоял на сцене с одним коллективом, другим – мне кажется, что лучше он от этого все равно не стал.

М.П.: Тимур как художник? Как вы его воспринимаете?

Г.Г.: Очень самобытный художник. Прекрасный глаз, отличный критицизм… Тимур – теоретик, конечно.

М.П.: Как вы считаете, с уходом Тимура возник вакуум в арт-среде?

Г.Г.: Конечно, возник, безусловно, возник. Ну, не то чтобы жизнь остановилась, это тоже не так.

М.П.: Жизнь вообще тяжело чем-то остановить…

Г.Г.: Но, на мой взгляд, он успел реализоваться и выразить себя максимально. Что очень достойно.

М.П.: А для вашей реализации – чем он был полезен, в смысле его помощи?

Г.Г.: Безусловно, полезен. Но вот как именно, я затрудняюсь сказать. Но… он проповедовал мафиозность, естественно, конечно. В этом смысле, например.

М.П.: Мафиозность?

Г.Г.: Да.

М.П.: Клановость?

Г.Г.: Клановость, да.

М.П.: То есть клановость помогает, чтобы выстоять в искусстве?

Г.Г.: Ну конечно… единомышленники. По-разному. На каком-то этапе, наверно, помогает… Но я не очень согласен с группами, направлениями. Все это очень здорово, но только на каком-то этапе.

М.П.: То есть все это заканчивается тем, что кто-то становится индивидуальностью, а кто-то уходит?

Г.Г.: Да. Или индивидуальность тащит за собой коллектив, паразитов. И, так или иначе, это обречено.

М.П.: Ученики – это тоже паразиты с этой точки зрения?

Г.Г.: Нет, Тимур видел во всем, конечно, пользу. Всех обращал в свою веру и, в каком-то смысле, использовал. Но при этом он давал гораздо больше, создавал возможности, говорил, что делать. Типа ты будешь делать это, ты – это, и все будет здорово. И мы наблюдаем какую-нибудь Ольгу Тобрелутс вполне процветающую. Да и Бугаев тоже. Правда, там не так все хорошо. Видимо, Ольга более талантливый ученик все же.

М.П.: Если попытаться сформулировать – кем для Вас Тимур был в вашей жизни?

Г.Г.: Ну, он был мой друг, коллега, компаньон, все что угодно. Большая часть моей жизни. Что еще можно сказать? Что-то мне в голову больше ничего не приходит… Какие-то общие вещи…Что я хочу сказать: он не был моим любовником, например… Я останавливаюсь, когда нет наводящих вопросов…

М.П.: Тимур как мистификатор – как вам такое?

Г.Г.: Иллюзионист, мистификатор, волшебник, маг, колдун, гипнотизер.

М.П.: Сильная личность! Но как вам кажется, что им двигало – интеллект или же внутреннее состояние души, которое все опережало, желание выразить себя?

Г.Г.: Карьеризм.

М.П.: Так сухо? Таланта то от него не отнять, в определенном смысле…

Г.Г.: И это тоже. Но карьеризм в таком элегантном смысле. Я так думаю – чувство юмора, удовольствия…

М.П.: Чему самому главному он вас научил, будучи другом, коллегой, компаньоном?

Г.Г.: Наверно многому. Но я не знаю… На конкретном примере? У меня все равно была своя точка зрения на все.

М.П.: Поэтому вы и были друзьями. Дружба подразумевает не подчинение, а диалог…

Г.Г.: Безусловно. Я очень многому у него научился. Современному искусству, например. Он мне объяснял, показывал. Потому что было очень трудно понять, что это за мазня или кусок говна, который выставляется. А он меня вводил в курс дела. А еще я очень музыку любил, популярную современную, а вот Новиков вообще музыку не любил. Скорее даже терпеть не мог. Не слышал и не чувствовал.

М.П.: Правда? Вообще никакую?

Г.Г.: Вообще. Он ее воспринимал умом, но не чувствовал. Это я знаю точно. У него не было слуха настолько, что даже смешно. Но все равно он мечтал о карьере музыканта. Он утверждал, что не нужно тратить время на то, чтобы учиться играть на музыкальных инструментах. Утюгон – и вперед! Он же был звездой «Поп-Механики», реализовал себя в этом смысле на сцене. Авангардный музыкант! Как награда, медаль в коллекции Новикова. Одна из…

М.П.: То есть здесь красота была необязательна и хаос приветствовался?

Г.Г.: Да. Так он во всем приветствовался. Главное, чтобы это было исторически зафиксировано. А остальное неважно. Может, я очень много сейчас говорю?… Не важно, как выглядит выставка и состоялась ли она. В принципе, если она зафиксирована в истории публикацией, то это уже все! Он мечтал остаться в истории. Видимо, он работал ради этого. Я был с этим категорически не согласен. Мне наплевать на историю. Я хочу жить сейчас, наслаждаться красотой. Для меня очень важно, как все выглядит, звучит. Как это на вкус, цвет… И не важно, что об этом напишут и вспомнят ли об этом. В этом, конечно, наше принципиальное разногласие.

Надо смягчить острые углы… Не хотелось бы ничего плохого говорить про Новикова. Он сделал столько для культуры, для популяризации искусства Санкт-Петербурга. И еще – он был патриот, конечно. Ему было дело до всего…

М.П.: То есть это было искренне?

Г.Г.: Да. Он искренне увлекался всем… Ну, вот карьеризм, он, в общем, в каком-то элегантном виде представлен, не в обывательском. Не было это стяжательское, накопительское. Наоборот, там как-то щедрость граничила со скупостью… Экономия на дорогих ресторанах для вложения в искусство или какой-то прогресс. В этом смысле. Отдать деньги на художественные проекты молодых людей, и при этом самому есть какую-то непотребную кашу…

У меня память эпизодическая. Вдруг начинает приходить в голову всякое, а иногда – ничего. Сейчас так – где-то посередине. Ниже среднего.

М.П.: Но мне от вас хотелось услышать больше ваши ощущения, нежели конкретные вещи…

Г.Г.: Ну!! Ощущения – супер!! Например, живя в Нью-Йорке, Берлине, я избегал общения с русскими, ну или со старыми знакомыми. Хотелось… ну, понятно что – язык, культура и полное погружение. С Новиковым было исключение. Мы прекрасно ладили и проводили время вместе.

И в Нью-Йорке, и в Берлине. Он был очень легок на подъем и очень любил приключения. Так же, как и я.

М.П.: Получился такой энергичный образ…

Г.Г.: Да, конечно, энергичный. С ним можно было обсудить все что угодно, посплетничать. Нет больше такого человека.