Река моих сожалений

7

– Начинаем с минуты на минуту! – скомандовал Роллинс. Сегодняшней ночью он нарядился в светлые джинсы клеш, майку и белую кожаную куртку с воротником, подобным «воротнику» бешеной ящерицы.

Я только что сделал затяжку и сидел за столиком, приходя в себя. Мой настоящий отец смотрел на меня с осуждением и толикой сожаления. О, какая дикая смесь! Любой на моем месте почувствовал бы себя виноватым, но адреналин все еще горел адским пламенем в моей крови, и свет этого пламени был столь ярким и сильным, что он ослепил чувство вины, породив равнодушие.

Вечная темнота, лишь изредка рассеивающаяся из-за блуждающего света прожекторов, придавала Ганну мрачный и пугающий вид. Он напрягал пальцы костлявых рук, точно собирался дать мне в челюсть.

– Хватит употреблять эту мерзость, – сказал он устало.

– Ты и сам не прочь ее принять.

«Я больше не могу смотреть на то, как ты отравляешь свою жизнь. Ты еще так молод» – я знал, что Ганн хотел сказать мне это, как в прошлый и позапрошлый раз, и заученные слова уже застряли на его языке за плотно сомкнутыми зубами, но рваться наружу не спешили, потому что он знал мой ответ: «Так не смотри».

Я окинул взглядом охотников за удовольствиями. Клубный отдых был таков, что после него требовался еще один отдых, но уже дома, в тишине и одиночестве.

Колдера нигде не было, только Роллинс, болтающий у сцены со следующими исполнителями. Порой я задумывался, что творилось в развращенных мальчиками мозгах этого барыги, и каждый раз словно лез в черную зловонную тину, под которой угасали лучики света Роллинса, погибала его верность жене и детям. А может, он признался им в своей сущности? Может, он, как любимый мной покойный Фредди Меркьюри, любит жену платонически, а мальчиков и мужчин – физически?

Но стоило задуматься об этом, как я снова почувствовал, словно погружаюсь в пучину несмываемой грязи.

Жизнь так черна, что найти в ней что-то белое сродни самоубийству, ибо, гуляя в потемках, задумываясь о немыслимом, пытаясь отыскать свет там, где его осталось лишь на один достойный поступок, можно затеряться в собственных грехах лишь сильнее. Там, в дебрях непризнанных согрешений, живет дьявол. Там живет самообман.

Я знал об этом, ибо стал почетным жителем этой черноты давно, еще в четырнадцать, когда, вместо того чтобы спросить маму, почему она принимает наркотики, вытаскивал их у нее из сумки, искал в шкафу с ее нижним бельем, рыскал под подушками и матрасом, под которым однажды обнаружил мокрый длинный резиновый пакетик. Я был так одержим поиском измельченного дурмана, что не придал этой вещице особого значения. А то был использованный презерватив. Лишь сейчас я понял это. Как мерзко! А ведь я тогда даже не помыл руки.

Мне стоило сейчас думать не о семени родителей на своих руках, а об извинении, равном унижению. Как сложно быть искренним с тем, кого ненавидишь, и актерский талант тебе здесь не друг, а подлый враг, предавший в последнюю минуту.

Колдер должен был выступать после гитариста, но вместо него на сцену вышла девушка-хиппи, а после нее – ободранный неформал с гитарой покруче, чем у Колдера.

Дело пахло дурно, и чем больше я вдыхал его ртом, тем больше чувствовал горький вкус обмана. А украшало его таинственное молчание Ганна.

Я закрыл глаза лишь на секунду, чтобы скрыться от клубной суеты и скучного номера. Исполнитель играл куда хуже Колдера: жестко, ломко, без душевного тепла, без смысла, улыбок и любящего взгляда, окидывающего публику.

Ни один из выступавших не был таким, как Колдер. Он был лучше. Потому я возненавидел его еще сильнее.

Я мечтал оказаться с ним в темном, укромном местечке, вдали от чужих глаз, где свершится суд по делу юноши, обвиняемого в том, что он во всем лучше меня.

О да, я все это видел так: пустой переулок на краю города, шелест перешептывающихся деревьев, лишенных кроны и веток, пустая парковка, железные скамейки с отколупанной краской, зловоние старых мусорных баков, один из которых с почтением примет в себя безжизненное тело, и тьма, накрывшая окна каждой квартиры.

Я привезу Колдера с холщовым мешком на голове и завязанными руками в это забытое Богом, но обожаемое дьяволом место. Я вытащу его из машины, брошу на холодную после дождя землю. Его мольбы об освобождении будут меня смешить. Ему будет страшно до слез, бегущих по его горячим щекам. Недостаточно будет казнить его одним ножом, потому я возьму молоток. Один удар, минус злость и плюс облегчение – а все вместе, вопреки законам математики, сольется в единый большой плюс, чуть повернутый идеальный крест.

Я буду убивать его медленно, и никто ему не поможет. Я останусь безнаказанным и удовлетворенным, как сытый хищник после долгожданной кровавой трапезы.

О сладкие мечты, осуществить которые я буду не в силах, ибо тогда они прекратят быть мечтами, навсегда потеряв свою ценность, перевоплотившись в сухие цели.

«Ну и где же Колдер?» – мое терпение подошло к концу. Даже фантазии о его смерти, что казались мне теперь дикими, были не в силах более развеивать мою скуку.

И тут надо мной нависла тень, скрывшая меня от безжалостного, поднадоевшего синего света прожектора. Я лениво поднял взгляд, ожидая увидеть извращугу Роллинса с его «воротником» бешеной ящерицы. Но это был Колдер.

8

– Привет. – Он не улыбался, а я не произнес ни слова.

Сердце сжалось до размера горошины – это страх вместе с недоумением сдавили его в своих тисках. Виной тому – моя неподготовленность к неожиданному появлению нежеланного гостя.

Из меня рвался мат, адресованный Ганну, но он… тихо смывался, уступая теплое, насиженное его подлым задом местечко Колдеру. Тот с опаской принял безмолвное предложение.

Зоркий взгляд Роллинса блуждал по нашим с «восходящей звездой» фигурам уже не в одиночку, ибо к ним присоединились и осуждающие глаза Ганна. Я почти был уверен в том, что Роллинсу неважен исход нашего разговора. Его неповоротливое тело вертелось на месте, руки спрятались в карманах джинсов. Даже на расстоянии я видел, как его проворные пальцы, едва касаясь, пытаются играться с напряженной плотью в его паху. Я перевел взгляд, стараясь стереть эту гадкую картинку из памяти.

Неужели Ганн не видит этого? Или он уже давно заметил это? А может, Колдер и Роллинс… Почему нет? Может, прямо сейчас, почти незаметно онанируя перед всем клубом, он смотрит не на меня, а на Колдера. Или, что вдвойне отвратительнее, на нас обоих, рисуя в своем воспаленном воображении наши оголенные тела, прижатые друг к другу. О, какой ужас!

Я хотел поделиться своими догадками с Ганном, догадками, которые с каждой новой встречей крепчали, перерастая в факты, как если бы наивный ребенок постепенно становился подростком-извращенцем. Но это признание лишило бы меня хрупкой возможности считать себя самостоятельным человеком, состоявшейся личностью. Это сделало бы меня в глазах Ганна лишь большим ребенком. И потому я буду терпеть, и если однажды почувствую тяжелую руку на своих ягодицах, то Роллинс уедет к своей семье с выбитыми зубами, до самого утра обливаясь кровью из сломанного посиневшего носа.

Колдер сложил свои изящные пальцы в замок и упер локти в стол. Он был в той же одежде, что и при первой встрече, даже укладка его восхитительно шелковистых волос осталась прежней. Единственное, что изменилось в нем, – это поведение. Я не услышал ноток добродушия в его кратком приветствии, не видел былой заинтересованности, и даже движения его рук стали резче. Может, в его дивных глазах и жили остатки огонька радушия ко мне, но они были скрыты под полуопущенными веками. Все это выводило меня из хрупкого равновесия, поднимало новую волну сокрушающей, но тихой ядовитой злости, которую я должен был проглотить и сделать вид, что готов к примирению. Проще съесть красный перец и притвориться, будто только что отведал нежнейшего клубничного заварного крема.

Молчание Колдера начинало угнетать, взгляд Ганна уже прожег насквозь, а внимание похотливого Роллинса держало в нескончаемом напряжении и жаре, словно меня заперли в сауне. О, как же они все мне надоели! И каждый надоел по-своему.

– Слушай, – начал я свою краткую лживую исповедь, – я не хотел катить на тебя бочку тогда. Я был не в настроении, а ты оказался поблизости. В общем… прости меня.

Да, все-таки проще съесть красный перец, чем извиняться перед Колдером.

Он медленно поднял взгляд, и я разглядел в нем тот самый, скрытый секундами ранее, огонек радушия. Тогда же моя проржавевшая память неожиданно запечатлела дивный миг, подобно камере допотопного фотоаппарата, поймавшей один из красивейших снимков в своей жизни: на застывшее в изумлении лицо Колдера лег бирюзовый свет прожектора, чьи края мягкой каймой выделили его вздернутый нос; уголки его небольшого рта предвещали легкую добродушную улыбку; губы, точно карандашами нарисованные и искусно заштрихованные умелой рукой художника, были слегка открыты; а глаза… они были живее всех глаз, что я видел в своей жизни, – бурлящие таинственной энергией, жаждущие познания, открытые для всего мира, отражающие искренние помыслы их хозяина, влюбленные в жизнь… Бирюзовый и черный. Любовное неосознанное слияние этих насыщенных красок с чертами лица Колдера порождало нечто прекрасное и девственное, достойное вечной жизни на полотнах великих художников. Потому что сам Колдер был, черт возьми, прекрасен. Я был переполнен злобой, но нашел в себе силы для признания этого факта, оспорить который мог разве что безумец еще эгоистичнее меня.

И в тот самый миг все мои отравляющие чувства растворились, оставив после себя целебный нектар – ту сладкую отраду вкупе с восхищением, насладиться которыми я смог лишь на секунды.

– Я не зол на тебя, – ответил он. – Я сам вспылил. Прости меня тоже.

Не означало ли это, что теперь нашей недолгой вражде пришел конец? Не изменит ли его увековеченный в моем сознании дивный образ отношения к нему?

Я не любил меняться. По крайней мере, не так быстро и резко. Это унижало меня перед самим собой – нечто из худшего, что может произойти. Если ты жалок в собственных глазах, не жди от себя поступков, способных удовлетворить твой покой.

В ответ я дважды медленно кивнул. После недолгой паузы Колдер сказал:

– Я не против… то есть я хотел бы научить тебя… петь, играть на гитаре. Чего бы ты хотел?

Легкая усмешка, больше схожая с моей редкой добродушной улыбкой, вырвалась на волю. Не успел я пожалеть об этом, как Колдер встал из-за стола, наклонился ко мне и похлопал по плечу. О, как же это по-ганнски. Так по-ганнски, что я невольно взглянул на своего настоящего отца и заметил на его лице одобрение.

Интересно, сидел ли в это время в клубе какой-нибудь таблоидный писака, который, быть может, прямо тогда строчил в своем блокноте новую сенсацию? Но ни на следующее утро, ни даже через три дня никаких высосанных из пальца статеек не вышло. Все по-прежнему считали нас с Колдером либо врагами, либо страстными любовниками, скрывающими свою тягу друг к другу под личиной ненависти. Как же плохо меня знают люди!

Обычно мнение об актере, как и о его характере, складывается из совокупности его ролей, тех эмоций, что удалось ему передать своей игрой, и характера его персонажа. Но так происходит только в глазах чужих людей. Лишь Ганн знал, какой я настоящий, лишь я знал, каков настоящий Ганн. Но Колдер был «прозрачным» человеком, и то, что видел я, видели и другие. Думая об этом, я ощущал, как во мне борются два несовместимых, вечно враждующих чувства: злость и зависть против восхищения и… привязанности, что оплела нас с этим парнем невидимой, тонкой, но прочной как сталь нитью. Кажется, что без противостояния этих чувств моя жизнь лишится того, что так долго и незаметно искала, – ощущения самой жизни, бурления крови в жилах, вечных размышлений не только о временных удовольствиях, но и о людях, трудностях, о том, что нужно двигаться дальше, стать лучше, стать лучше Колдера.

На четвертый день после нашего с ним примирения мне позвонили, ближе к ночи. После разговора я окончательно убедился в том, что Колдер появился в моей жизни не просто так и роль учителя музыки и примера для подражания – далеко не последняя.

Мне предложили главную роль в новом фильме Кристиана Кавилла – одного из лучших режиссеров тех лет. В 1992-м вышла его знаменитая «Ода тщеславию». И теперь он собирался повторить свой успех, заполнив кассу предстоящего фильма до отказа. Но был один момент, заставивший меня молчать долгих пять секунд, прежде чем ответить: «Хорошо, встретимся завтра и все обсудим». Кристиан предложил одну из важнейших ролей и Колдеру, и тот согласился, не поинтересовавшись подробностями. Единственное, что он услышал от режиссера, – это то, что я могу сыграть главную роль вместе с ним.

9

Жаркое утро, бьющие через раскрытые окна палящие лучи невыносимого солнца, сухость в горле как после двух дней без воды и потная одежда, прилипшая к телу. Я стер пот со лба, вытер запотевшую ладонь о штанину и взглянул на настенные часы. Восемь утра. Ровно через час встреча с Кристианом Кавиллом и… Колдером. Чувствую, это будут самые напряженные переговоры в моей жизни, и улыбочки «восходящей звезды», его смешки и милое личико лишь усугубят их.

Неужели он согласился лишь потому, что думал, будто я тоже буду участвовать в съемках? Что ж, он, оказывается, несносный, дружелюбный прилипала, который, сдается мне, даже не думает о том, что я все еще не испытываю к нему нежных чувств.

Но стоило задуматься над этим, как в мыслях всплыла картина минувшего вечера, и мой сонный мозг, подобно проектору, отобразил ее так, что она теперь была у меня перед глазами. Колдер, тьма, бирюзовый свет прожектора – причудливое, волшебное смешение трех прекрасных вещей, что привлекали мой взор. Все теми же потными руками я закрыл не менее потное, покрытое испариной лицо, словно старался стереть эту замечательную картину, но как можно избавиться от того, что высечено в памяти и залито мерцающими в ночи красками?

Колдер – прелестный парень, слишком идеальный, чтобы поверить в это, но в нем должны таиться слабости, недостатки, бреши и щели, сквозь которые разит зловоние темной жизни. Осталось лишь их найти.

– Здравствуй, Питер. Выглядишь потрясно, – льстил мне Кристиан уже на входе в свой кабинет, чем-то напоминавший мне номер японского отеля: такой же крохотный и ничем не примечательный, серый и почти безжизненный. Лишь поздравительные и похвальные грамоты, фотографии со знаменитыми актерами в золотистых рамочках и дорогая кожаная мебель не позволяли этому месту опуститься в моих глазах, а Кристиану – разочаровать меня, показав себя не только гениальным режиссером, но и безвкусным человеком.

– Здравствуйте, мистер Кавилл.

Все те же проклятые горячие лучи солнца падали точно на его массивный стол и пачки скрепленных бумаг – сценарии самопровозглашенных сценаристов. В Лос-Анджелесе у каждого второго пылился на старой полке или был заточен в душном шкафчике стола недописанный, отвергнутый или отличный сценарий, в коем никто не увидел потенциала. У каждого второго – но только не у нас с Ганном. Он был страстным любителем музыки, но не почитателем кино. В последнее время его сердце пронзали песни группы The Cranberries, сравнительно недавно прославившейся благодаря своей песне «Zombie» – крику души, призыву к власти прекратить обрывать жизни невинных ради своих политических целей:

 
In your head,
In your head,
Zombie, zombie, zombie, ei, ei.
What’s in your head?
In your head
Zombie, zombie, zombie, ei, ei, ei, oh.
 

Ганн, бедный мой настоящий отец, трепещущий из-за своего настоящего сына. Дважды случайная жертва негодующего Бога, чей тяжелый взгляд оставил на его жизни несмываемый отпечаток. Он часто говорил о «Zombie» и его смысле, возмущался, почему люди поют эту песню с улыбками, и не мог дождаться релиза альбома No Need to Argue. Он намеревался перепеть эту песню под собственную музыку, но все не мог начать. Забывал? Едва ли. Не хотел. Он был уверен, что есть способ спасти дочь, но правительство не желает им делиться, и эта песня, быть может, напоминала ему о ненависти к политике, жестоким правителям наших жизней, которые прямо сейчас, пока вы это читаете, отдают новые приказы для наступления на мирных людей. Но зачем же он порождал в себе эту ненависть? Моральный мазохизм, беспрерывное, окрыляющее, на секунды освобождающее, опьяняющее и добровольное саморазрушение. Разве не этим я занимаюсь каждый день, но иначе?

Кристиан не спешил садиться. Размеренными шагами он кружил вокруг диванчика, на котором я решил отдохнуть и перевести дух после пешей прогулки по раскаленным улицам Лос-Анджелеса. Мой будущий режиссер, если на то будет моя воля после переговоров, был едва ли не выше Ганна. Они ровесники – им обоим по тридцать шесть, но мистер Кавилл выглядел моложе своих лет. Если бы не темная коротко стриженная бородка, я не дал бы ему больше двадцати пяти. В отличие от моего настоящего отца, он не имел выступающего горба, страсти к старым рубашкам и разодранным широким джинсам. Кристиан носил черный костюм и белую рубашку с переливающимся в свете солнца фиолетовым галстуком. Вьющиеся черные волосы касались широких плеч, большой, но прямой нос придавал его лицу серьезность, маленькие, почти азиатского разреза глаза смотрели вниз и таили в себе нетерпение.

Очевидно, Кавилл не собирался говорить со мной без него. Он не предложил мне чашечки кофе с утра или охлаждающего напитка, как это делают обычно приветливые и настроенные на долгое сотрудничество режиссеры. Он не спросил меня, как мои дела, как жизнь. Ничего человеческого, личного или приятного. Лишь сухое пожатие на входе и беглый взгляд его черных глаз, разглядеть в которых что-либо было невозможно.

В Голливуде ходили слухи о его неординарном методе работы, странном подборе актеров и спонтанном принятии решений. Я точно знал, что от этого кинотворца стоит ждать сюрпризов.

Его молчание тревожило мой пошатнувшийся со времен его звонка покой, но вместе с тем будило интерес. Во мне зародилось странное, щекочущее предчувствие, как если бы я съел вкуснейший торт, а затем узнал, что он был отравлен; как если бы я был маленькой, юркой, казалось бы, хитрой мышью, решившей отведать ароматного сыра, но в итоге попавшей из-за него в мышеловку.

Наконец в дверь постучался Колдер.

– Здравствуйте! Извините, я опоздал.

– Надо же, как ты проницателен, – съязвил я, не оборачиваясь.

Повисла недолгая тишина, прерванная натянутым смешком Кристиана и его приглашением Колдеру сесть рядышком со мной.

Я пожалел, что все это время не репетировал свое поведение рядом с ним, не готовился к его появлению, а размышлял о пустых вещах. Камнем, и не одним, свалился этот парень на мое хрупкое умиротворение. С немалыми усилиями я сдержался, чтобы сохранить невозмутимый вид и не повернуться, тем самым показав тайному врагу и по совместительству примеру для подражания беспокойство из-за его прихода.

Он сел рядом, на секунду появившись передо мной в полный рост. Я поймал себя на диком желании смотреть лишь на стопку сценариев, чудесную настольную лампу, стул или часы, висевшие прямо над рабочим местом Кристиана, к которому он и направился, важно уселся в кожаное кресло, вздохнул и сложил пальцы в замок.

Мне было интересно разглядеть Колдера, ибо за ту секунду, что он стоял передо мной в полный рост, мои глаза увидели недостаточно. Это был лишь интерес… нет, кого я пытался обмануть? То были еще одно желание, куда сильнее предыдущего, жажда, граничившая с необходимостью. Я позволил себе бросить на Колдера еще один взгляд, но сделал только хуже: теперь от моего слабого равнодушия не осталось и следа.

Я видел этого парня лишь дважды, и обе наши встречи произошли в темном клубе. Но сейчас был день, самое его жаркое начало, и весь кабинет Кристиана был залит радостным светом, окрашивающим в теплые краски все, кроме одежды Колдера: черные брюки, черную рубашку с раскрытым воротом и закатанные до локтей рукава. Выражение его лица выражало решительность. Это были его первые неожиданные переговоры. Он не выглядел тем миленьким пареньком из клуба, готовым принять мои оскорбления с улыбкой на лице. Встреть я его сначала здесь, в моей голове не зародилось бы ни одной скверной мыслишки, скрывающейся в тени благоразумия.

Сейчас я видел и его едва заметные скулы, и русые волосы почти до плеч, зачесанные назад так, что ни одна волосинка не смела осквернить его прилежный вид. Он закинул ногу на ногу и сложил покрытые венами руки на коленях. Он не предпринял ни одной попытки для того, чтобы взглянуть на меня.

– Наконец-то мы можем начать. – О Кристиан, как я тебе благодарен за то, что ты начал разговор и отчасти избавил меня от беспокоящих размышлений. Но почему же мне от этого не легче? – Два года назад вышла моя «Ода тщеславию». Вы должны были слышать об этом фильме.

– Вы бы хотели повторить успех? – спросил Колдер. Он выглядел таким ответственным, словно его брали в брокерскую контору. Так и хотелось похлопать его по плечу и сказать: «Расслабься, парень, это кино. Здесь нужно быть чуть проще, тем более что тебя персонально пригласили сниматься в кино знаменитого режиссера». Но я продолжил сидеть и упиваться чрезмерной серьезностью своего знакомого. Это даже забавляло.

– Нет, что вы, я хотел бы его раздавить новым успехом, более сокрушающим, нежели тот. Я бы хотел дать вам сразу сценарии, но в него сейчас вносятся последние правки.

«Ничего, Джонни Деппу дали роль в „Что гложет Гилберта Гейпа?“ еще до того, как сели за сценарий. Правда, мне до него еще далеко, а Колдеру – как до центральной планеты в соседней вселенной».

– Вы так уверены в том, что мы согласимся? Мне бы увидеть сценарий.

Я заметил на себе удивленный взгляд Колдера. «Что ты такое несешь? Как в таком предложении можно сомневаться?» – так и спрашивал он у меня мысленно, и я чуть не ответил ему вслух: «Это ты готов сняться в чем угодно, даже в порнофильме, потому что для тебя это шанс осуществить свою долбаную мечту».

Были времена, когда я так отчаялся, что сам думал сняться в эротических и более откровенных картинах, только бы получить деньги и выбраться из трущоб Лос-Анджелеса, где из-за пары долларов рисковал остаться инвалидом, не дойти целым до дома из школы, находившейся через дорогу, и стать свидетелем продажи подростками заполненных шприцев.

Один за другим кастинги даже в самую глупую, дешевую рекламу проваливались, и о мире хотя бы скромного кино я мог лишь мечтать или видеть его лишь во снах. Нередко долгожданные пробы начинались и тут же заканчивались выстраиванием нас, начинающих актеров, в строй. Особа, отвечавшая за кастинги, перебирала нас, как одежду на вешалках. «Нет, нет, да, нет, нет, нет, да, нет, нет, да. Остальные свободны», – говорила она без вступлений и уходила, тут же забывая лица отвергнутых. И я почти всегда входил в эту безликую группу.

Кристиан вздернул брови, хитро ухмыляясь. Я уже видел этот взгляд и знал, что сейчас на уме у режиссера денежный вопрос. Он демонстративно облизнул кончик указательного пальца, стянул с крохотной стопки два листа бумаги, секунды две побегал по ним своим томным взглядом и вручил по одному из них нам с Колдером. Я не спешил смотреть на свою бумагу, ибо знал, что там привлекательные цифры. Вместо этого я наблюдал за Колдером: бедняга, он выпучил глаза от увиденного, наверняка пытаясь понять, не показалось ли ему.

– Надеюсь, такой гонорар вас удовлетворит. – Я бы воспринял слова Кристиана как вопрос, если бы не довольство собой, слышимое по характерным ноткам его голоса.

«300 000 долларов».

Это должно было меня обрадовать, если бы не одно но:

– И все-таки мне бы хотелось взглянуть на сценарий. Такие деньги редко платят даже за главные роли.

– Да, это действительно очень много. – Колдер тряс головой, не сводя взгляда с договора. – Это моя первая роль. Не уверен, что…

– Не такая уж это и большая сумма на самом деле, – признался Кристиан. – Расценки на игру покойного Ривера Феникса, так, к слову, порой доходили до миллиона долларов… Эх, такая трагедия. Джонни пришлось несладко после его кончины, а бедный ДиКаприо, считавший Ривера своим кумиром, так и не успел с ним поболтать, увидев его лишь за день до смерти. Пусть покоится с миром. Говорят, он был борцом против издевательств над животными, вырубки лесов и вообще просто замечательным человеком, коих сейчас осталось немного. Порой смерть забирает у нас лучших, чтобы напомнить о себе другим.

«И его, кстати, убили наркотики», – с горькой иронией напомнил я себе.

Я хорошо помнил первый день после его ночной кончины. Все газеты кишели огромными заголовками, кричавшими о том, что одного из самых перспективных молодых актеров мирового уровня не стало из-за передозировки. Это был не просто тревожный звоночек для всех наркоманов, а грохочущий звон десятка колоколов. Это была драгоценная жертва, принесенная жизнью смерти, для того чтобы напомнить всем сомневающимся и лишенным страха: «Наркотики – это не кайф и даже не сломанная жизнь. Это ее полное отсутствие, без возможности возврата».

По иронии судьбы Ривер мечтал сыграть подростка-наркомана Джима Кэрролла в экранизации его же романа «Дневник баскетболиста». Но сыграет эту тяжелую роль его поклонник Леонардо ДиКаприо. По той же иронии судьбы за несколько дней до смерти Ривера утвердили на роль Артюра Рембо в «Полном затмении», и после его внезапной кончины гениального поэта должен сыграть тоже ДиКаприо. Страшно представить, сколько ему будут напоминать о тени Ривера Феникса над ним.

– И все же, – начал Колдер, – я никогда никого не играл. Да, упоминал, что хотел бы этому научиться, но… Здесь такие цифры… Очевидно, ваши ожидания в отношении меня высоки. Но я вряд ли смогу их оправдать. Мне нужно начать с чего-то простого.

– Прорекламируй какой-нибудь возбудитель, – вставил я. – С твоей-то мордашкой не только девушки, но и все парни будут сгребать их с полок магазинов.

Колдер уставился на меня с заметным оскорблением, и я чуть не засмеялся.

– Я читал статьи о вас, – признался Кристиан уже без улыбок. – Чего только вам не приписывали. Я уже не помню, в какой газете, но вы читали статью, в которой даже писали о вашей внешней совместимости?

– Нет, – честно сказал я.

– Да, – Колдер мялся: статьи, вероятно, смущали его.

– «Совместимость сто процентов» произвела на меня впечатление. Что ж, здесь даже думать долго не пришлось. – Он откатился ближе к окну, не сводя с нас оценивающего взгляда.

– К чему вы клоните? – мне не нравился душок этого разговора.

– Мой новый фильм будет называться «Песнь сожалению». Это история о двух тайно влюбленных друг в друга юношах. Драма, атмосфера арт-хауса и любовь, любовь, любовь…

– Нет, – мой ответ был очевиден. В порыве злости я забыл, с кем разговариваю, вскочил с уютного дивана и сжал драгоценный договор. – Я не буду играть любовь с парнем даже за эти деньги. Тем более любовь с Колдером. У того же Феникса были проблемы после «Моего личного штата Айдахо», где он на пару с Киану Ривзом сыграл гомосексуального проститута. И вы должны были слышать, что после этой роли ему приписали гомосексуальность и даже роман с Ривзом, который был просто его лучшим другом. Но да, фильм отгремел и что-то получил. Вы просто решили сделать на нас… на мне… неважно. Вы хотите срубить денег на этом скандале, но спешу вас огорчить: я не собираюсь в нем участвовать.

Некоторое время мы молчали. Как краска, распространяющаяся по чистой материи, в моей голове расползались осознание чрезмерной болтливости и эмоциональная несдержанность. Но отрицать свою правоту я не собирался.

– Знаете, в чем заключается отличие фильма от того, что вы тут же себе представили? – спросил Кристиан нас обоих, но смотрел он на меня. – В нем нет ни постельных сцен, ни поцелуев. В чем же тогда суть? В их отсутствии. Только подумайте: зрители будут ждать поцелуя героев, а его так и не будет. Какое разочарование! – Он всплеснул руками и встал с кресла, его искусной смене гримас и артистичной эмоциональности позавидовал даже я. Вернее, снова я. О, какое разрушающее и заразное чувство! – Для зрителя это будет стресс. Он завалит создателей фильма письмами с вопросами, просьбами отснять хотя бы кусочек со страстным соитием героев, а внимание зрителя приведет лишь к большему вниманию в прессе, ведь, подумайте только, практически все режиссеры делают то, что хотят зрители, снимая то, что те любят, а значит, ожидают увидеть. А это будет неожиданный поворот, взлом системы. В конце концов, те же знаменитые песни потому и знамениты, что несут в себе тайный посыл, и чаще всего это – боль. Боль управляет миром и чувствами людей, она – наш жестокий король и покровитель, и, хотя мы отстраняемся от нее, каждый из нас в душе в определенные моменты дает слабину и причиняет себе боль неприятными воспоминаниями и мыслями. Этим самым моментом станет «Песнь сожалению», который будет сниматься в Айдахо.

Проникновение и распознание желаний людей – это то, чем должен обладать любой трудящийся во благо народа. Особенно если дело касается его развлечений, незаметного побега от реальности. Кристиан знал свое дело, и сквозь тернии моей неприязни пробивался росточек уважения к нему за это качество. Уважения и зависти.

Он поправил свой пиджак и сел на место, не дожидаясь нашего ответа.

– Вы хотите снять что-то вроде «Моего личного штата Айдахо»? – спросил Колдер, тем самым совершив ошибку: неужели ему было не понятно после всего услышанного, что мистер Кавилл не из тех, кто допускает сравнение себя с другими?

Лишь сейчас я заметил, что мы с ним похожи, и я, быть может, в будущем стану именно таким безумцем. Если доживу, разумеется.

– Я сниму лучше, – уверенно ответил Кристиан. – Как вам предложение?

Я расправил скомканный договор.

– Мне нужно подумать над этим.